Одним из важнейших факторов нынешней президентской кампании в США является проблема идентичности.
Разумеется, значимость тех или иных идентичностей в социополитической жизни была высока в любом хронотопе. «Париж стоит мессы», — произнес Генрих Наваррский в 1593 году, меняя свою религиозную идентичность с гугенотской на католическую, — и уже через год занял французский престол.
Что касается пространства идентичностей вообще — в данном случае я веду речь прежде всего о западном мире — основная тенденция последних нескольких десятков лет заключается в постепенном преодолении груза оппрессивных идентичностей. Такие идентичности навязываются человеку с рождения. Это идентичности гендерные, расово-этнические, традиционно-религиозные, сословные. Традиционное общество предполагало, что эти идентичности не должны изменяться человеком по своей прихоти, что впечатанность в сеть врожденных идентичностей задана непосредственно высшими, управляющими мирозданием силами. Нарушение идентификационных границ в представлении социума угрожало самому социуму как таковому магическим или мистическим образом: возмездие могло настигнуть не только нарушителя, но весь его род в самом широком смысле этого слова. А потому такие нарушители, как правило, карались — тем или иным способом (к примеру, выбрасыванием из кастовой социальной системы). Однако, несмотря на труднопреодолимые барьеры, пути изменения идентичности были — и один пример смены базовой (врожденной) идентичности был в предыдущем абзаце уже приведен.
Соединенные Штаты как общность, отделившаяся официально от метрополии, изначально создавались, казалось бы, как общество модерна, как социум, реализующий проект Просвещения. Во многом это так и было — хотя в США как на заре их существования, так и сегодня существуют многочисленные группы населения, в той или иной форме и с той или иной степенью радикальности проект Просвещения отрицающие.
Так или иначе, США в самом начале своего существования провозгласили ряд принципов Модерна и Просвещения в качестве основы существования общества и государства — имею в виду американскую Конституцию в совокупности с Биллем о правах.
В контексте вопроса идентичности в этих корневых американских установках нам важен прежде всего принцип свободы вероисповедания. На уровне политической государственной декларации было установлено, что граждане США не должны подвергаться дискриминации по религиозному признаку. В дальнейшем развитие гражданского общества привело к официальному признанию того, что не должно быть дискриминации по расовому и гендерному признаку. Последним на данный момент достижением в сфере официального отказа ранжирования людей по «врожденным» (или, если угодно, «базовым») идентичностям является официальный отказ от дискриминации по признаку сексуальной ориентации.
Однако такие политические декларации еще не означали отсутствия дискриминации. Они были, с одной стороны, важными векторами, указывающими направление сознательным трансформациям социальных практик, а с другой — являлись симуляциями. Симуляция реформы — а постоянное реформирование является центральным моментом, легитимирующим власть в обществе Модерна, — отслеживается в каждый момент существования этого общества и преодолевается давлением гражданского общества, разворачивающего реформистские социальные практики в реальном социальном пространстве, тем самым реализуя несимулятивный проект. Сосуществование симулятивного реформизма властных элит и реального реформизма фронтира гражданского общества в какой-то момент становится невозможным — и тогда общество либо делает шаг назад, закрепляя симуляцию, либо продвигается вперед по пути реформы.
Равенство религий, зафиксированное в Билле о правах, имело универсальное значение и потенции. Однако на практике оно много десятилетий существовало лишь для протестантских деноминаций. До Джона Кеннеди многие считали немыслимой ситуацию, при которой католик становится президентом США. До сих пор главами американского государства не становились мусульмане, индуисты, буддисты, представители новых религиозных движений («ньюэйджеры») или атеисты. Конечно, в данном случае мы имеем не прямую, а скрытую дискриминацию — однако сам факт того, что человек не заявляет себя принадлежащим к какой-либо респектабельной религиозной организации, до последнего времени делал его избрание хотя и возможным формально, но невозможным в практической реальности. На данный момент один из кандидатов в президенты США — Берни Сандерс — пытается сдвинуть окно Овертона в этом направлении. И, надо сказать, кое-чего ему уже удалось добиться. Он стал первым человеком, заявившим, что не аффилирован ни с какой религиозной организацией, который сумел выиграть праймериз одной из двух крупнейших партий страны. Но мы должны помнить, что еще не так давно — в 70-е годы — в США подвергались дискриминации представители некоторых новых религиозных движений, а другой кандидат в президенты на нынешних выборах — Дональд Трамп — в ходе своей предвыборной кампании предложил установить слежку за всеми мусульманами страны.
От отмены рабства до запрета сегрегации в США прошло более ста лет. Однако со времен Марша Мартина Лютера Кинга прошло еще 45 лет, прежде чем в Белом доме оказался первый черный президент Барак Обама. Однако и этот факт пока что не привел к полной ликвидации расовой дискриминации в США. Проблема дискриминации осмысляется на все более глубоких уровнях — и по мере замены оптики на более чувствительную в поле зрения гражданских активистов попадают новые ряды фактов дискриминации. В результате на текущих президентских выборах тема расовой дискриминации является одной из основных обсуждаемых проблем — во всяком случае, для кампаний кандидатов от Демократической партии.
Теперь обратимся к гендерной проблематике в контексте грядущих президентских выборов в США: именно на ней и будет сделан основной акцент этого текста.
Суфражистское движение добилось того, что в 1920 году была ратифицирована 19-я поправка к американской Конституции, декларировавшая право женщин принимать участие в выборах — избирать высших государственных чиновников и быть избранными. Но если принимать участие в выборах женщины действительно с этого момента могли, то что касается права быть избранными, симулятивная тень реформистского процесса оказалась значительно более сильной. Действительно, пост президента США до сих пор не занимала ни одна женщина. Кроме того, то, что говорилось чуть выше о проблемах расовой дискриминации, верно и в случае дискриминации по гендерному признаку. Изменение концептуальной оптики выводит в круг нашего зрения новые дискриминационные реалии. По-прежнему существуют гендерные диспропорции во властных элитах, в элитах культурных. На низовом же уровне по-прежнему существует проблема неравномерной оплаты труда: аналогичный труд женщины оплачивается в среднем меньше, чем труд мужчины.
На фоне этих весьма актуальных для американского общества проблем с гендерной дискриминацией, на высшем политическом уровне происходит знаковое событие. Впервые в американской истории политик, идентифицирующий себя и идентифицируемый социумом как женщина, имеет реальные и весьма высокие шансы стать не только номинантом от одной из двух крупнейших партий, но и президентом страны. Когда президентом США станет первая женщина, это станет действительно важной точкой в американской истории, истории освобождения от ранжирования по базовым идентификациям, истории реформы.
К примеру, когда Барак Обама стал первым черным президентом США, этот факт стал показательным моментом, демонстрирующим нам уровень развития американской демократии. Два президентских срока Барака Обамы продемонстрировали американскому обществу не только что человек, который еще в недавнем прошлом был бы дискриминирован по принципу one drop rule («правило одной капли»), по которому человек, среди предков которого был хотя бы один черный, считался черным со всеми вытекающими отсюда последствиями, может стать президентом США — хотя и само избрание на президентский пост представителя черного меньшинства значит очень и очень немало в контексте формирования нового, более развитого в гражданском смысле социального пространства, в котором значительная часть белого большинства может проголосовать за человека с другим цветом кожи.
Президентство Обамы имело и дополнительное значение — может быть, еще более важное, чем указанное в предыдущем абзаце. Барак Обама оказался президентом компетентным — что и показало его переизбрание на второй срок. Его предвыборные обещания не были исполнены в полном объеме — но где в мире либеральных демократий мы найдем такого главу государства или правительства, о котором можно было бы сказать, что он полностью реализовал все пункты своей предвыборной программы? Тем не менее, некоторую часть своей программы Обаме и его администрации реализовать все же удалось — несмотря на жесточайшее сопротивление республиканского большинства в конгрессе и сенате. Через парламентский «гридлок» (устраиваемую противоборствующими партийными фракциями «пробку», последние годы препятствующую принятию какой бы то ни было масштабной реформы) удалось протащить, хотя и в весьма усеченном виде, реформу здравоохранения. Американские войска покинули Ирак. Был отменен федеральный запрет на однополые браки. Несколько штатов легализовали у себя употребление марихуаны не только в медицинских, но и в рекреационных целях.
Восьмилетнее президентство Обамы имело и свои «темные пятна». Тут можно вспомнить и скандал с разоблачением Сноуденом системы осуществляемой спецслужбами слежки за населением страны — и реакционный ответ администрации на этот скандал, в итоге заставивший Сноудена искать политическое убежище. Но, несмотря на некоторое количество негативных моментов, эволюция американского социума хотя и не слишком быстрыми темпами, но продолжалась. Во многом именно сохранение в целом прогрессивной тенденции и вызвало столь негативную реакцию на деятельность и даже на саму личность Обамы со стороны ультраконсерваторов и фундаменталистов.
Однако, с другой стороны, прогрессивная тенденция при Обаме не была интенсифицирована. Обама оказался весьма умеренным и компромиссным президентом — и эта его умеренность (особенно после эйфории, которую у многих сторонников прогрессивных реформ вызвало его избрание), и все это вызвало фрустрацию и у демократов-прогрессистов, которые рассчитывали на более глубокие трансформации политической, экономической и культурной реальности.
Основы политической и экономической конфигурации при Обаме в своей основе никаких фундаментальных изменений не претерпели. Изменения касались прежде всего внешних элементов конструкции, хотя общество все более отчетливо ощущало необходимость трансформации самих основ — в частности, затрагивающих механизмы принятия решений в высших эшелонах политико-экономической власти. И — несмотря на то что я как раз таки и являюсь сторонником таких изменений — я вынужден сказать, что Обама на своем президентском посту за свои два срока сделал примерно то, что и должен был сделать, — если рассматривать его действия в свете развития гражданских свобод.
Обама в некотором смысле сделал именно то, что и должен был сделать. При нем не произошло никаких масштабных политических и экономических катастроф, которые оказались бы непосредственно связаны с его именем. И в результате его пребывание на высшем государственном посту показало всем сомневающимся, что Овальный кабинет может занимать человек не с белым цветом кожи. Черный президент пребывал на своем посту восемь лет — и Соединенные Штаты не прекратили свое существование, мир не перевернулся, политические, экономические и социокультурные институты функционируют относительно нормально — во всяком случае, не хуже, чем при предшествующих белых президентах.
И в настоящий момент мы можем констатировать факт, что в США (а в дальнейшем, вероятно, и во всем западном мире) политическое социальное поле открыло социальный лифт для группы «не-белых», ведущий на самый верхний этаж политического здания. По этому параметру фактор расово-этнической идентичности потерял свои демаркационные свойства: он более не является непроходимым барьером для носителей прежде дискриминированных идентичностей. В качества примера мы можем рассмотреть двух республиканских кандидатов на пост президента — Теда Круза и Марко Рубио, все еще имеющих серьезные шансы получить республиканскую номинацию, — которые в американском культурном пространстве идентифицируемы как «латиносы» (это слово является, как и слово «черные», политкорректным в США). На одном из республиканских дебатов произошел не имеющий аналогов случай, когда в полемике между собой эти два кандидата на короткое время перешли на испанский язык. И даже в среде ультраконсерваторов вряд ли кто-то попробует публично без потери лица использовать фактор «латинской» идентичности Круза и Рубио в целях их диффамации. Такое не приходит в голову даже Дональду Трампу, неоднократно заявлявшему о своем намерении депортировать нелегальных мигрантов (по преимуществу «латиносов») и воздвигнуть стену на американо-мексиканской границе. Ксенофобская оптика подобного рода не используется и в отношении Берни Сандерса, потомка еврейских эмигрантов из Польши.
Президентство Обамы продемонстрировало, что США действительно продвинулись на пути к одной из фундаментальных гуманистических целей «проекта Просвещения». Оно показало, что идет реальный, несимулятивный процесс формирования нового социального пространства, в котором расовая или этническая идентификация становится личным делом человека и не создает ему барьеров в его социальной жизни.
А теперь представим себе, что Обама и в самом деле оказался бы радикально прогрессивным реформистом — чего от него ждали многие его сторонники. Проблема в том, что радикальные реформы чреваты неудачами и провалами. Риск введения общества в зону бифуркации, в пространство неопределенности (неизбежный момент при любой глубокой реформе) был в том, что Обама мог бы оказаться не просто первым черным президентом. Он мог бы оказаться президентом провальным — и в результате идея расового равноправия могла бы серьезнейшим образом пострадать. Расистские предрассудки могли бы многократно усилиться — и в обществе укрепилось бы мнение, что черные не могут управлять страной в силу своей неумеренности, чрезмерной эмоциональности и т.д. Теперь же, после демонстрации Обамой умеренности и компетентности, мало у кого есть сомнения, что США могут избрать и второго черного президента, и четвертого, и двадцать четвертого — если к тому времени сохранится планета, Соединенные Штаты и пост американского президента.
Однако в выборах 2008 года расовый момент был хотя и важен — но он не был определяющим. Мотивация расовой идентификации Обамы как кандидата имела лишь атрибутивный характер для тех либералов, прогрессистов и ультрапрогрессистов, которые поддерживали его кандидатуру.
Привлекательность Обамы как кандидата выражалась слоганом его кампании “Hope & Change” («надежда и перемены»). Хотя программа Обамы и не была детально разработана (следует, впрочем, заметить, что излишняя разработанность программы становится в наши дни скорее проблемой для кандидата, чем достоинством в глазах не слишком хорошо образованной части электората), она давала понять, в какую сторону Обама собирается двигаться. И намек был понят — как интеллектуалами, так и всеми остальными.
Именно основная проблематика — признание необходимости глубоких изменений в американском социально-политическом пространстве — и стала основным мотивом избрания Обамы. Его расовая идентификация была своего рода «побочным эффектом», хотя и маркировавшим продвижение американского общества в позитивном направлении.
И — что крайне важно отметить в контексте, который я в этой статье пытаюсь задать, — Обама из числа имеющих в период праймериз 2008 года реальные шансы претендентов на пост президента представлял наиболее прогрессивную линию. Прогрессивнее него в кампании не было никого. Да, некоторые проголосовали за него именно потому, что он был «черным». Да, некоторые проголосовали против него по той же причине. Но мне представляется, что эти две группы населения не сделали погоды в той кампании.
Однако этап обамовского компромисса не может продолжаться бесконечно. Человечеству в его эволюции нужны не только надежды на перемены, но и сами перемены. Умеренная де факто политика Обамы должна смениться иной, более отчетливой и концептуальной. Продолжение политики умиротворения будет означать в дальнейшем уже не спокойную адаптацию к уже произошедшим социокультурным переменам (эта адаптация как раз и происходила при Обаме), но, скорее, саботаж реформы со стороны истеблишмента под маской «либерализма» и «торжества демократии, одолевшей одиозных крайне правых популистов и фундаменталистов». Такого рода саботаж я выше и обозначил термином «симуляция».
Фундаментальная проблема, связанная с тематикой идентификаций, — повторю на более концептуальном уровне — такова. Проблема ликвидации дискриминации сама по себе не может быть взята и решена в отрыве от других задач прогрессивного развития общества. Мало того, она не является задачей центральной. Общественное благо само по себе не сводится к решению проблемы, к примеру, расовой и гендерной дискриминации. Наоборот, решение проблем расовой и гендерной дискриминации является маркером того, что произошли изменения в самой социальной организации, в основах, задающих параметры социокультурного пространства. Первична общая идея движения общества в сторону равноправия, толерантности, пространств творчества и открытости, развития прав человека и гражданского общества, в сторону социального освобождения от начал подавления, внешнего контроля и принуждения.
Только в том случае, если в качестве основной цели выступает цель действительно основная, фундаментальная, в некотором смысле предельная, социальное развитие происходит реально, а не симулируется. В отношении слова «предельная» я применил дополнение «в некотором смысле», поскольку по-настоящему предельные цели общественного развития не могут быть, полагаю, предложены в качестве предвыборных обещаний, но являются пока что уделом интеллектуального фронтира человечества. Общество пока не готово ставить себе такие цели, как, например, остановку энтропийного процесса во Вселенной, хотя в качестве отдаленной перспективы, на мой взгляд, такую задачу ставить следует — следует, чтобы не сбиваться с дороги и сверять по высшим целям более близкие ориентиры.
Только в этом случае цели устранения дискриминации могут быть достигнуты.
Если же задачи устранения дискриминации выходят на первый план и заслоняют собой остальные проблемы, в том числе и проблемы «стержневые», есть серьезная и опасная вероятность того, что устранение дискриминации окажется симулятивным.
В 90-х годах прошлого века американское общество столкнулось с проблемой, получившей наименование identity policy — «идентификационной политики». Сторонники такой политики полагали, что личный опыт имеет унифицирующее значение. Что представлять интересы той или иной группы, имеющей свою идентичность, может только человек, имеющий ту же самую идентичность.
Эта политика стала частью становящегося пространства «политкорректности», которое, как это часто бывает, имеет свою светлую и теневую стороны. Теневая сторона этого пространства прекрасно описана Брэдбери в романе «451 градус по Фаренгейту». Если эта теневая сторона начнет превалировать, то мы окажемся в реальности множества социальных групп, имеющих внеэтические и внетворческие идентификации, превращающие историко-культурный процесс в непрерывное выяснение взаимоотношений между собой и попытку самоутверждения своей группы за счет остальных. Особенно хорошо заметна эта теневая сторона, когда мы сталкиваемся с дискурсом «оскорбленных религиозных чувств».
Усиленная акцентуализация общественного внимания на проблемах дискриминации по принципу «базовых идентификаций» может дать обратный, регрессивный, реакционный эффект.
И этот эффект мы можем наблюдать в процессе отслеживания процессов, идущих в контексте нынешней президентской избирательной кампании в США.
Акцентуация внимания в первую очередь на вопросах идентификации — хотя это может показаться парадоксальным — свойственна вовсе не развивающемуся последние несколько веков гражданскому обществу. Основной тренд развития последнего — снятие «базовых идентификаций» (практически неизменных, ригидных и оппрессивных) и развитие свободных творческих идентификаций, которые человек волен как принять, так и отбросить и иметь тот их набор, который его устраивает. Напротив, вопросы базовых идентификаций были ключевыми для общества традиционного, для общества премодерна — и именно в реальность традиционного общества ведет переключение внимания со стержневых проблем развития человечества на побочные. После периода «выяснения взаимоотношений и борьбы за равноправие» — если утерялась сама идея, в каком именно социальном пространстве группы должны это равноправие иметь, — может наступить эпоха нового неотрадиционалистского «баланса», в котором прилипшие к личности идентичности оказываются важнее самой личности и ее свободного развития.
Какие же явления подобного рода мы можем наблюдать в ходе нынешней президентской кампании в США?
Прежде всего, мы наблюдаем своего рода бунт «белых гетеросексуальных цисгендерных мужчин» с невысоким уровнем образования и болезненной реакцией на изменение своего статуса в ходе ряда социокультурных и экономических процессов. Эмоционально-концептуальную основу этого бунта неплохо выражает — хотя и речь в том тексте идет о куда более ранней эпохе — персонаж Марка Твена, отец Гека Финна:
«Да, замечательное у нас правительство, просто замечательное! Ты только послушай. Был там один вольный негр из Огайо — мулат, почти такой же белый, как белые люди. Рубашка на нем белей снега, шляпа так и блестит, и одет он хорошо, как никто во всем городе: часы с цепочкой на нем золотые, палка с серебряным набалдашником — просто фу-ты ну ты, важная персона! И как бы ты думал? Говорят, будто он учитель в каком-то колледже, умеет говорить на разных языках и все на свете знает. Да еще мало того. Говорят, будто он имеет право голосовать у себя на родине. Ну, этого я уж не стерпел. Думаю, до чего ж мы этак дойдем? Как раз был день выборов, я и сам хотел идти голосовать, кабы не хлебнул лишнего, а когда узнал, что есть у нас в Америке такой штат, где этому негру позволят голосовать, я взял да и не пошел, сказал, что больше никогда голосовать не буду. Так прямо и сказал, и все меня слышали. Да пропади пропадом вся страна — все равно я больше никогда в жизни голосовать не буду! И смотри ты, как этот негр нахально себя ведет: он бы и мне дороги не уступил, кабы я его не отпихнул в сторону. Спрашивается, почему этого негра не продадут с аукциона? Вот что я желал бы знать! И как бы ты думал, что мне ответили? “Его, говорят, нельзя продать, пока он не проживет в этом штате полгода, а он еще столько не прожил”. Ну, вот тебе и пример. Какое же это правительство, если нельзя продать вольного негра, пока он не прожил в штате шести месяцев? А еще называется правительство, и выдает себя за правительство, и воображает, будто оно правительство, а целые полгода с места не может сдвинуться, чтоб забрать этого жулика, этого бродягу, вольного негра в белой рубашке и…»
Времена изменились, но основа месседжа значительной массы сторонников Дональда Трампа остается по сути примерно такой же. Они желают восстановления в прежних правах своей идентичности. Они раздражены тем, что когда-то они были респектабельными главами семей, «опорой Америки», их жены не работали — и даже в случае социального неблагополучия сознание того факта, что их идентичность имеет привилегии, помогала им справляться с фрустрациями, имеющими иные корни. Для этих людей проблемы социального прогресса не являются существенными — если они вообще замечают эти проблемы. Их волнует прежде всего статус их идентичности — а потому они являются агентами социального регресса.
Естественно, в случае ксенофобски настроенных поклонников Дональда Трампа мы имеем дело не просто с культом собственной базовой идентичности, но с ресентиментом, с реваншизмом, с желанием «вернуть утраченное» — что настолько бросается в глаза, что не может быть представлено как нечто «прогрессивное» теми, кто пытается прогресс симулировать.
Иная ситуация с черным сообществом.
Если роль «черной идентичности Обамы» была в контексте выборов 2008 года совершенно уместной (поскольку была побочной, вторичной, дополнительной) — и в итоге вела к развитию гражданского общества, — то эксплуатация темы «черной идентичности» на выборах-2016 в известной степени носит радикально иной характер и цели.
Черные традиционно не голосуют за республиканцев. Прошедшие недавно республиканские праймериз в Южной Каролине (где черные составляют примерно треть населения) показали, что из общего числа пришедших на республиканские праймериз черные составляли всего 1%. На демократических же праймериз, состоявшихся в минувшую субботу, доля черных составляла порядка двух третей из числа пришедших на голосование.
Поэтому тема «черной идентичности» актуальна именно для кандидатов от Демократической партии.
И тут мы наблюдаем парадоксальную картину.
Берни Сандерс фактически — по основному посылу своей программы и кампании — является прямым продолжателем «дела Обамы». Сандерс — сторонник глубоких реформ, которых ждали от Обамы, но не дождались. Он является «низовым кандидатом», не берущим деньги лоббистских организаций, аккумулирующих средства крупных корпораций (superPACs). Что же касается борьбы за прекращение расовой дискриминации, он участвовал в легендарном марше, на котором Мартин Лютер Кинг произносил свою знаменитую речь “I Have a Dream” и был арестован полицией во время акции протеста в Чикаго (1963) против сегрегации в школах. И, казалось бы, один этот факт должен был привлечь значительную часть черного сообщества на его сторону, поскольку его позиция по вопросам дискриминации остается четкой, неизменной и прогрессивной и по нынешним временам.
Однако, согласно опросам и итогам праймериз в Южной Каролине, на данный момент в большинстве своем черное сообщество поддерживает другого демократического кандидата — Хиллари Клинтон, на стороне которой партийный истеблишмент, крупные корпорации, которая выступала в 90-х за резкое усиление полицейских мер, в результате которых за решеткой оказалось непропорционально большое количество черных. И, главное, Хиллари Клинтон по сути является не прогрессивным, а весьма умеренным кандидатом. В контексте данной кампании в борьбе с Сандерсом она вынуждена подчеркивать свою прогрессивность (что вызывает упреки в ее адрес в том, что она занимается «флипфлопингом» — меняет позицию в зависимости от конъюнктуры); однако создается впечатление, что мы в данном случае как раз и наблюдаем описанный мной выше феномен «симуляции прогрессивности». В итоге на демократических праймериз в Южной Каролине Клинтон набрала порядка 80% голосов черных, пришедших на избирательные участки.
Я опущу — весьма любопытные, впрочем — подробности, связанные с демографической и общекультурной ситуацией в Южной Каролине, а также с особенностями предвыборной кампании, которую в ней вели кандидаты.
Важно в данном случае иное. Так получилось, что в глазах значительной части «черного сообщества» Сандерс оказался защитником интересов не черных, а белых — во многом именно потому, что основные темы его кампании были связаны с общесоциальными моментами, хотя и касающимися прежде всего черного сообщества. В частности, Сандерс полагает, что в корне должна быть изменена ситуация, в результате которой США являются мировым чемпионом по количеству заключенных — как в процентном отношении, так и по абсолютным показателям, — а процент черных среди общего количества заключенных существенно выше, чем процент черных в американском обществе в целом.
Клинтон же позиционирует себя как «преемника Обамы» — в преддверии праймериз в штатах с высоким процентом черного населения этот посыл в ее кампании стал едва ли не основным. Таким образом, хотя и не будучи черной, многими черными она видится как «преемник первого черного президента» — и таким образом видится как своего рода олицетворение легитимности последнего, его значимости, его успешности.
Таким образом, мы видим, что в данном случае фактор расовой идентичности становится у значительного количества черных избирателей центральным, подменяющим в плане значимости основные прогрессистские цели. Страх перед изменениями, которые, как видится многим травмированным дискриминацией, могут быть для них и негативными, побуждает их голосовать за кандидата, который обещает, что он будет, «как Обама».
Идентификация в этом случае становится центральной проблемой в сознании избирателя. Но забвение стрежневых проблем прогрессивного развития влечет за собой архаизацию общества, в котором война и баланс идентичностей становятся основной проблемой, а идентичности перестают эволюционировать в нечто более творческое.
В итоге общество Соединенных Штатов может оказаться в ситуации, когда один из кандидатов в президенты, попавших в финал, будет поддержан людьми, для которых их «белизна» и «маскулинность» являются центральными идентификационными моментами, а второй окажется избран прежде всего благодаря позиции той части черного сообщества, для которого его «черная идентичность» тоже является идентичностью приоритетной.
Надо признать, что для гражданского общества подобная ситуация является серьезной проблемой — как сказал бы Тойнби, вызовом. Если на этот вызов гражданское общество не сумеет адекватным образом ответить и продолжить этическую эволюцию, результатом может быть архаизация и традиционализация политического пространства США, что может вызвать «эффект домино» и в других странах Запада. Ведь в той же Франции, к примеру, набирает силу Национальный фронт Марин Ле Пен, а с другой стороны, имеется проблема исламского населения, для значительной части которого их традиционная религиозная идентификация (одна из «базовых», а не «творческих») тоже является приоритетной.
