Творчество собственной жизни человеком, отказавшимся от соблазнов мира, религиозные писатели Византии называли «искусством искусств», «художеством из художеств». О «теургии», слиянии искусства и жизни мечтали немецкие романтики и авангардисты XX века. В своих высших проявлениях акты человеческой деятельности становятся синтетическими – в них становятся едиными и нераздельными познание, любовь, свобода, искусство, философия, этика и эстетика – и, конечно, политика. Политика – потому что и художник, и философ, и мистик, достигая подобной синтетичности, становятся опасны для существующих иерархий господства/подчинения. Они и их творчество становятся революцией. Искусство - это революция в высшем смысле этого слова, то есть перманентная антиэнтропийная трансформация, идущая в нашей Вселенной, наверное, с момента Большого Взрыва. И это и есть настояшая, самая реальная жизнь.
Художник-акционист Петр Павленский – осуществивший давеча акцию «Угроза», частью которой стал поджог дверей Лубянки – сделал свою судьбу произведением своего искусства. Его акции формально разделены, дискретны, отдельны в пространстве и времени – но так только кажется. Каждая акция является продолжением предыдущей. Пространство-время между акциями не пустуют – сами заявляемые акции суть лишь точки экстремума этой творческой функции. Точнее – надводные части айсберга. Акцией является последующий арест, следственные действия и судебное разбирательство. Напомню тот факт, что летом произошло нечто, очень напоминающее сцену из «Мастера и Маргариты»:
«- ...однако, послушав меня, он стал смягчаться, - продолжал Иешуа, - наконец бросил деньги на дорогу и сказал, что пойдет со мной путешествовать...
Пилат усмехнулся одною щекой, оскалив желтые зубы, и промолвил, повернувшись всем туловищем к секретарю:
- О, город Ершалаим! Чего только не услышишь в нем. Сборщик податей, вы слышите, бросил деньги на дорогу!
Не зная, как ответить на это, секретарь счел нужным повторить улыбку Пилата.
- А он сказал, что деньги ему отныне стали ненавистны, - объяснил Иешуа странные действия Левия Матвея и добавил: - И с тех пор он стал моим спутником».
Да, следователь, который вел дело Павленского, этим летом под влиянием бесед с обвиняемым в вандализме уволился из СК и выступил на процессе в качестве свидетеля защиты.
Многих смущало, что акции Павленского часто связаны с нанесением себе телесных повреждений. Смущавшиеся сомневались в психической адекватности акциониста и подозревали его в мазохизме. Однако совершенно справедливо было замечено, что членовредительские компоненты акций Павленского были призваны продемонстрировать готовность человека претерпевать боль и лишения. Художник, зашивающий себе рот и пробивающий гвоздем мошонку, показывает, насколько нелепы попытки запугать настоящего человека угрозой боли – и насколько задавлены страхом те, кто боится сопротивляться деспотии под угрозой лишения надбавок к зарплате.
Павленский стал своего рода Муцием Сцеволой нашего времени – тот сжег свою руку, когда ему стали угрожать пытками, чтобы показать, что пытки его не пугают.
Я не знаю, каковы пределы человеческой устойчивости перед пытками – но я допускаю, что в некоторых случаях этих пределов нет. И – поскольку акции Павленского им самим позиционируются как действие художественное, совершаемое в символическом пространстве – они демонстрируют не столько личное бесстрашие Павленского (каковое отрицать невозможно), но именно перспективы достижения бесстрашия абсолютного перед лицом любой угрозы, любого силового давления извне, каким бы мощным это давление ни было, и какие бы усилия по запугиванию ни прилагал доминантный альфа-самец, сколь угодно продвинувшийся по своей демонической иерархической лестнице.
Последняя акция Павленского увенчала предшествующую их череду - впрочем, она продолжается. Например, на следующий день после ареста на суде, который должен был определить меру пресечения, Павленский заявил, что будет молчать до тех пор, пока обвинение не будет переквалифицировано со статьи «вандализм» на статью «терроризм».
Создаваемое Павленским художественное пространство – это настоящее эпическое полотно. И «Угроза» порождает сразу несколько ассоциаций эпического ряда. Фигура грустного человека с канистрой на фоне горящих дверей самого страшного здания в России вызывает в памяти самые разные фигуры и сюжеты.
Арагорн, выходящий из подземелья и ведущий за собой войско мертвых – только не клятвопреступников, а жертв. Войско погибших в подвалах Лубянки. Акционист на фотографии один – но это иллюзорное одиночество, поскольку зритель понимает, что за его спиной из горящих дверей выходят невидимые обычным глазом герои.
Конечно, многие толкователи акции вспоминали о «вратах ада». Евгений Ермолин предположил, что главный герой акции поджег врата ада и вошел в них, чтобы там сразиться с темной силой. И действительно, арест тут символизирует сошествие в преисподнюю, отсылая к христианскому преданию. Предание же гласит, что ад проглотил Иисуса как наживку, но не смог переварить ее, в результате чего врата ада раскрылись и выпустили оттуда узников. По некотором же версиям предания, ад был просто разрушен изнутри.
Некоторые вполне либерально настроенные христиане считают подобный параллелизм автора и персонажа акции с Иисусом чем-то неприемлемым и даже кощунственным – хотя и не собираются подавать в суд на авторов подобных трактовок за оскорбление религиозных чувств. Однако напомню таким либеральным христианам, что литургическая символика полна подобных замещений – например, когда епископ занимает «горнее место» за алтарем.
Вспоминается и шварцевский Ланцелот, бросающий вызов Дракону. Он тоже поначалу один – и «лучшие люди города» выстроились в вереницу, чтобы просить рыцаря покинуть город.
Никто не мешал всем желающим подключиться к акции Павленского. Не его вина, что он остался один. В отличие от тех, кто обещал придти еще, он пришел и не ушел.
Героизм у одних вызывает восхищение (даже если человек не чувствует себя способным немедленно встать плечом к плечу с героем). У других же – отторжение. «Не дразнить гусей», «Он выпендривается и проплачен», «Отыграются за него на нас» - список проявлений окажется длинен. Все эти голоса – хор обитателей покоренного Драконом города. И вот то Бургомистр, то сам Дракон пытаются показать Ланцелоту рабскую сущность людей, за которых Ланцелот вызвался идти на смертный бой.
Эту ситуацию мы сейчас и наблюдаем – знакомясь с уже приевшимися разговорами о сумасшествии и мазохизме, к которым добавились причитания о «порче чужой собственности» и «дверях как памятнике истории». Интересно, эти критики уже выступили с петицией, призывающей Францию восстановить Бастилию и извиниться перед ее бывшими хозяевами, архитекторами, строителями? Было бы интересно послушать, что именно ответят петиционерам французы.
Но венцом фарса стало заявление самих гебистов о том, что они считают происшедшее актом вандализма – потому что в этом здании проводило время много знаменитых людей России.
В организациях подобного рода вообще умеют шутить. Но эти шутки полны зловония.
Акция властного насильника - не художественная акция. Есть разница между Диогеном, устроившим акцию Александру, и Калигулой, вводящим коня в сенат. Диоген мог устроить Александру Македонскому акцию. А Александр Диогену - нет. Сначала он должен был бы стать Диогену хотя бы ровней. А он был в кандалах собственной власти.
Именно это упускается из виду критиками радикального акционизма.
Диктатор устраивает эпатажную акцию, чтобы проверить границы своей безнаказанности. Это глумление сильного над слабым – и наслаждение своей безнаказанностью, покорностью своих рабов. Юродивые же, даосы, дзенские монахи и современные художники-акционисты устраивают акции, призванные разрушить сакральный ореол, который пытается создать себе насильник «в законе».
Настоящее творчество неразрывно связано со свободой и любовью. Настоящий творческий акт – это акт освобождения самого творца, который этим актом помогает освободиться и другим живым существам. Псевдотворчество тирана же направлено на дальнейшее закабаление подданных – и, парадоксальным образом, на заточение самого себя в темницу собственного эгоизма и паранойи.
Так, глумление комсомольцев над крестными ходами в тридцатые годы прошлого века было псевдотворчеством – зато «панк-молебен» Pussy Riot был самым настоящим творческим актом по высшему разряду.
Спрашивают: «Но если Павленскому можно поджигать двери Лубянки, то почему тогда Энтео нельзя громить экспонаты выставки в Манеже? Почему в первом случае вы квалифицируете действие как творческий акт, а во втором – как акт того самого вандализма, который вменяется и Павленскому? Не практикуете ли вы двойные стандарты?»
Отвечаю. Энтео со товарищи – хунвейбины. Павленский стоит с канистрой один – а за ним миллионы жертв репрессивной машины. За Энтео же – фундаментализм и тоталитаризм. Все его акции насквозь фальшивы – поскольку он выглядит не как рыцарь в творческом поле, а как приблатненный шпингалет, которого братва, сама до поры прячась в подворотне, выпустила провоцировать уличного прохожего. В мире возможно все – и все можно постараться выдать за творческое действие. Пожалуйста – все желающие могут попробовать описать художественные достоинства действий Энтео, а равно талибов с игиловцами, Нерона с Калигулой, или, как говорилось в анекдоте, оценить концептуальную задумку тех, кто решил уничтожить одну известную выставку с помощью бульдозера. От чего устроители этих акций освободились, кого освободили. Они могут по-своему определить понятие искусства, найти между собой консенсус и выдавать ежегодные премии имени Калигулы.
Мне кажется, акции, подобные той, которую устроил Петр Павленский, имеют мистическое измерение. Они пробивают брешь в какой-то броне, которая закрывает от людей свет высшей реальности, истины, свободы, любви. Они становятся символами освобождения. Я смотрю снова и снова на фотографию, на которой вижу худощавого человека с канистрой на фоне горящих дверей – и мне становится просторнее, словно очищается воздух. Словно рассеивается мгла, которая столько времени ткалась – из которой соткано самое страшное здание России. И верится, что оно вместе с этой мглой растворится в лучах рассвета.
P.S.
Я понимаю стремление классификаторов уложить каждое явление в соответствующую ячейку. Им бывает важно определить, что перед ними – слон, кит, слонопотам, философия, наука, искусство, подделка или шарлатанство. Однако и искусство, и наука, и философия – это понятия, концепты, которые устанавливаются не путем открытия неких фундаментальных неколебимых истин, а путем соглашения, достижением консенсуса. И в отношении искусства полного консенсуса нет. В том числе и в среде искусствоведов.
Я понимаю, что следствию и суду бывает важно понять, что подследственный или подсудимый – настоящий художник, поэт или мыслитель. Для этого они вызывают в суд авторитетных (по представлениям следствия и суда) экспертов в соответствующих сферах. Важно это бывает и в подворотне – многие гопники отказывались от своих агрессивных намерений, узнавая, что намеченная жертва – музыкант.
Однако есть и другие измерения. Да-да, тот самый «высший суд», который ничего общего с насилием, гопниками, земными судами, следствиями и «таящимися под сению закона» не имеет и называется «судом» то по недоразумению, то ли по контрасту, то по желанию земных судей (по совместительству царей).
И в этом высшем смысле лично мне уже нет дела до социальных полей, на которых повешен лейбл «искусство» и до склок по поводу демаркаций между искусством и не-искусством.
