Апелляция к морали в современную эпоху действительно затруднена. Впрочем, этически она всегда была под вопросом - во всяком случае, со времен Будды Шакьямуни с его “не выносите суждений” - и Иисуса с его “не судите, да не судимы будете”. Моральные суждения (“апелляция к морали”) сами по себе - навязывание человеку системы ценностей. А вот разговор о системе ценностей вполне возможен - но без навязывания и без вынесения конкретных жестких однозначных суждений.
И это - свидетельство того, что, вопреки распространенному мнению, этический уровень общества (во всяком случае, гуманистически ориентированных культур) повышается. Только нет параметра, по которому этот прогресс - этический прогресс - можно было бы сравнить по темпам с прогрессом научно-техническим. Вполне вероятно, что оба вида прогресса - аспекты одного и того же процесса.
Для этической ориентировки вполне достаточно категорического императива (“золотого правила этики”) - причем несущественно, какой именно вариант (позитивный или негативный) мы возьмем, поскольку они конвертируются друг в друга.
В связи с затруднениями, которые стали возникать с апелляциями к морали, многие склонны делать вывод о релятивизации этики. Причем одни утверждают релятивность этики в качестве рациональности, как результат, открывающийся познающему в результате рационального анализа этической сферы - другие же отвергают этот релятивизм и критикуют современность за “моральную деградацию”.
Однако отказ от некоторых моральных норм прошлого - особенно от нерациональных, точнее дорациональных табу и ритуалов - вовсе не является моральной деградацией, а напротив, может быть следствием этического роста. Даже полный отказ от нормативов сам по себе не есть признак моральной деградации. Экзистенциальное ощущение свободы Другого и любви сами по себе достаточны - они откроют знание о Другом, исходя из которого становятся более ясным, какие действия не согласуются с одновременно действующими принципами свободы и любви.
И наоборот, отказ от апелляции к морали не есть отказ от этики как таковой. Если этот отказ последовал в качестве реализации принципов свободы и любви, открывает себя ранее заслоненная моральными суждениями мистическая этика, этика прямой освещенности свободным любящим взглядом. Возможно, именно такая мистическая этика имелась в виду авторами концепции о вытеснении “закона” “благодатью”.
Место апелляции к морали заменяет, к примеру, разговор о целерациональности (веберовской) - разговор о том, насколько совершаемое действие способствует достижению желаемого деятелем результата. А также выход на метауровень - разговор о том, насколько конкретное желание деятеля согласуется с его же желаниями более долгодействующими - согласуется ли актуализированная в поступке ценность с ценностями, принимаемыми деятелем как жизненный принцип. И разговор такой имеет этическое оправдание только в том случае, если он деятелю не навязывается. Апелляция к морали может вытесняться апелляцией к дискомфорту. - типа “твои действия заставляют меня испытывать нежелательные для меня переживания”.
Разговоры же о об этике приобретают куда более абстрактный рациональный аналитический характер. И тут речь пойдет о деталях, контекстах, социальных конвенциях, целеполагании и ценностях (о телеологии и аксиологии) - с оставлением итогового выбора деятелю. Только сам деятель правомочен принимать, к примеру, решение, уместен ли в данном конкретном случае эпатаж или нет - точнее, какова для деятеля в свете его ценностей степень приемлемости данного эпатирующего действия.
При этом декларирование приверженности ценностям свободы и любви не дает права выносить моральное суждение. Если же декларирующий принципы свободы и любви берет это право себе - то субъект, другое живое существо, становится объектом этого суждения, объективируется как ребенок, как недееспособное и безответственное существо. С этим связана распространенная ныне апелляция к “пользе, вреду, опасности и безопасности для детей”. Ребенка любят, но ограничивают его свободу - и это ограничение начинает представляться этически оправданным в отношении всех существ. В этом случае имеет место попытка оправдания власти любовью - при игнорировании принципа свободы, часто в форме перемещения его в будущее (“придет время, и ты станешь самостоятельным, но пока…”).
Патерналистский дискурс заботы и безопасности пытается занять место дискурса прямого принуждения. Такая замена происходит весьма давно, с момента, когда в системе ценностей благо Другого становится приоритетным принципом. Современная эпоха отличается от предыдущих тем, что такая замена становится едва ли не единственно возможной для власти, принуждение делается непрямым, а средства принуждения смягчаются, оставляя во многих случаях довольно значительное место для уклонения от принуждения. В этой связи апелляция к “детям” оказывается в проблемной фронтирной зоне, на линии демаркации, где вокруг которой выстраивается диспозиция на поле, натянутом принципом свободы и присвоенной властью. Тема была актуализирована еще Франклином более 200 лет назад, но только теперь она стала осознаваться в качестве критически актуальной - имеется в виду тема оппозиции свободы и безопасности, противоречия между этими ценностями и сложной их диалектики.
Так или иначе, торжеством этики будет переход к этике мистической, в которой растворится, в которой будет преодолена директивная мораль с ее некритически принимаемыми табу и ритуалами - и с ее однозначными предписывающими и запрещающими суждениями, которые в прежние эпохи всегда могли быть обойдены с помощью исключений в пользу власти.
