По вопросу о “таинствах” я руководствуюсь евангельской фразой: “Дух дышит где хочет, и голос его слышишь, а не знаешь, откуда приходит и куда уходит”. Из этой фразы, по моему разумению, следует, что таинственной является все реальность как таковая, и все, в ней содержащееся, любое нечто - включая ментальные штампы, делающие эту реальность обыденной в глазах воспринимающего ее через эти штампы. То есть таинственной, загадочной и непознаваемой является сама обыденность, существование или несуществование так называемой реальности консенсуса - мира, в котором все знают Алису, и в котором она знает всех.
Реальность и познаваема, и не познаваема. Она - тайна, но все открыто. Она - тайна не потому, что ее кто-то скрыл от взглядов чужих, врагов или непосвященных. А потому, что к ней можно прикоснуться, но рассказать невозможно. Да и вспомнить потом, к чему именно ты прикоснулся, тоже не так просто. Помнишь просто, что идти тебе теперь вон в ту сторону. Откуда светит свет.
Аристотель прав - познание начинается с удивления. Если удивления нет - то мир состоит из понятных обычных вещей. Удивление же ввергает человека в мир таинственного, в котором загадочно все. Существование “я”, “мира”, “блага”, натурального ряда чисел… далее остановки по всем пунктам.
Это состояние, в котором в одно соединены познание и творчество. Только в этом состоянии они и возможны. И чем глубже человек погрузился в эту область таинственного, тем удивительнее его открытия и творения. И тем труднее их может быть понять окружающим. Тем, кто еще не удивился или удивился не слишком.
Непознаваемость реальности не обесценивает познания, но придает ему иной оттенок. Познанное больше не является абсолютным - оно обречено иметь вечный статус то ли просто гипотезы (но никогда не точно установленной теории), то ли красивого или не очень рисунка-наброска. Наброшенной на тайну завесы, сквозь которую мы на эту тайну смотрим.
Зато познанное не висит над головами доверчивых людей дамокловым мечом неизбежной необходимости: “А что делать - ученые установили, поумнее нас с тобой люди так придумали…” Любое знание, чем в меньшей степени оно имеет прикладной характер, тем в большей степени является посредником на пути к тайне. К таинственному свету, который открыт всем, просто его нужно суметь заметить. Но без которого человек не живет. Покрывала могут меняться - пути, ведущие к тайне, неиповедимы и не могут быть сосчитаны.
Многие из тех, кто разделяет мысль о таинственности реальности, полагают, что покрывала есть нечто излишнее. Что нужно просто перестать размышлять, отказаться от концептуального дискурсивного познания или вообще от языка. Но вот только эти самые молчальники и творят самые красивые вещи. Даосы и дзен/чаньцы или вдохновленное исихастами “возрождение Палеологов” - тому примеры. Неподготовленный отказ от словесной вязи часто ведет не к тайне, а к огрублению дискурса - то есть к обыкновенному самообману. Более естественным мне представляется путь софистикации - утончения, рафинизации, повышения степени изощренности дискурса. Слова могут исчезнуть не в насильственном прерыве разговора, а путем растворения бесконечных ажурных фракталов мысли в сияющей пустоте/полноте ясного неба сознания. Человеческие языки умолкают - перестают быть человеческими - в языке Бога. В котором едины молчание и слово.
В единстве тайны и ее открытости и существуют все наши культурные постройки - религии, мифы, наука с магией, ритуалы. Мы, видимо, не можем их не строить - это наши способы улыбнуться друг другу. Но побочным эффектом возведения этих построек является возможность их превращения в тюрьмы. Пребывание в которых человек вполне может счесть со своей стороны добровольным.
Такой нисходящий процесс описывается в “Дао дэ цзин: “...Дэ появляется только после утраты дао; человеколюбие - после утраты дэ; справедливость - после утраты человеколюбия; ритуал - после утраты справедливости. Ритуал - это признак отсутствия доверия и преданности. [В ритуале] - начало смуты”. В своем пределе эти построения являют собой обыкновенный плод нервных и психических расстройств, вроде obsessive-compulsive disorder (неврозов навязчивых состояний и ритуальных действий). В сочетании с социальной активностью такие состояния приводят к попыткам навязать свой невроз и всем окружающим. Такой человек настаивает на общеобязательности исполнения принимаемого им ритуала. Тогда начинается война ритуалов и канонов.
Понятно стремление человека подготовить свой дух к переживанию соединения с высшей божественной реальностью. Понятно и стремление действовать в этом вопросе коллективно - в группе доступен иной спектр вариантов работы с сознанием. Вопрос в том, какую значимость собравшиеся для проведения ритуала придают своим действиям. Лама традиции кагью Чогьям Трунгпа говорил, что нет более обыкновенной и тривиальной вещи, чем медитация. Говорил он так, чтобы отсечь чувство собственной значимости, даже если оно транслируется на сам процесс или его инициаторов - человек может считать ничтожеством себя, но чувствовать себя исполненным величия, сияя отраженным светом величия дела, к которому он приобщен.
Человек в своей духовной практике оказывается как бы подвешенным между двумя проблемами. В полном отсутствии канона человек оказывается без опор - и, если он еще не научился летать, его сбрасывает вниз, и ему приходится искать опору еще в чем-то. В конце концов, жизнь человека переполнена ритуалами - курения сигарет, питья чая, умывания и прочих размеряющих жизнь занятий. В случае же жесткой канонизации ритуала человек попадает в его тюрьму.
В своем пределе ритуализированное сознание воспринимает ритуал как основу мироздания. Если исполнитель ритуального действия ошибется по ходу ритуала, может произойти космическая катастрофа - поскольку ритуал и удерживает мироздание от разрушения. В индийской философской системе миманса ритуал вытесняет с переднего плана самих богов. Ритуал сам становится богом. Или непосредственным репрезентатором божественности.
А теперь обратимся к учению Иисуса и к тому, что принято называть “христианской традицией” - предполагая, что эти две вещи не являются тождественными.
Иисус ничего не говорит о необходимости принесения ритуальных жертв. Напротив, он цитирует пророка Осию: “Милости хочу, а не жертвы”. Фактически, устраивая акцию в храме, Иисус намеренно нарушает ход храмового ритуала, для которого необходимы были, в частности, жертвенные животные. Евангелия полны сообщений об игнорировании Иисусом и его учениками ритуальных запретов. Раннехристианская община имела, говоря современным языком, скорее харизматический характер. Пророки исполнялись духом не в связи с некими коллективными повторяющимися общинными действиями. Братские агапы были скорее именно трапезами - в воспоминание об Иисусе, по Его слову.
Так чем же являлся тот ужин, получивший название “тайной вечери”, к которому отсылаются “христианские” деноминации, обосновывая свое учение о евхаристии? Что означают слова Иисуса о плоти и крови?
Контекст высказывания Иисуса не ясен. Его слова могли быть символическими - если они вообще были произнесены или были произнесены именно так, как донесли до нас евангелисты. В них даже мог содержаться юмор - учитывая общую религиозную ситуацию, господствующие идеи жертвоприношения животных.
Каконическая церковная трактовка - буквалистская. Но основная проблема ее - даже не этот буквализм, а его каноничность и общеобязательность. То есть, это частный случай общецерковной проблемы, порожденной унификацией церковной жизни с подачи и под покровительством римских/византийских императоров.
Центром религиозной жизни в империи становится храмовое “благочестие” (слово, которое ни разу не было вложено в уста Иисуса в евангелиях). Не очевидно, что Иисус заповедал своим ученикам в качестве главного жизненного правила, без которого невозможно спасение, собираться регулярно на некий магический церемониал. Эксклюзивные же права на отправление этого ритуала есть у конкретной жреческой корпорации. Будучи исполнен посторонним, ритуал не действует. Ритуалы еретиков и иноверцев к спасению не ведут. Тот, кто не прибегает к ритуалу, отлучается от церкви и, согласно церковным доктринам, если не примирится с ней, теряет шансы на спасение.
Впрочем, с буквалистской трактовкой тоже есть серьезные проблемы. Поскольку такой ритуал впрямую легитимирует идею жертвы, которой, вслед за Осией, Иисус не хотел. Этот ритуал становится отображением доктрины искупления, предложенной Павлом, который никогда у Иисуса, ходившего по земле, не учился. Это жертва в древнем магическом смысле - когда “богам” оказывается нужна кровь жертв для того, чтобы они оказались умилостивлены и не гневались бы далее на человечество. Структурно эта мифологема фактически не отлична от мифов о чудовище, которое регулярно пожирает молодых юношей и девушек, наложив на поселение или на народ дань.
Учитывая все вышесказанное, мне представляется малосущественными документы, которые намеревается принять организация “РПЦ МП”. Мне представляется, что христианское сообщество нуждается в децентрализации церковной жизни, в том числе и жизни ритуальной. Позитивным мне виделся бы плюрализм позиций и диалог - в частности, по вопросу “таинств” (и конкретно евхаристии).
Моя же позиция - таинством и причастием является любой шаг человека по направлению к свету. Как сказал мне в частной беседе мой друг, коллега и соавтор Фёдор Синельников, в диалоге с которым я писал этот текст, “сопричастность Свету и есть евхаристия”. Индивидуальные и коллективные же ритуальные действия я рассматриваю как настройку на ту или иную волну. Это способы медитации, различные психотехники, помогающие (или не очень) человеку открыть дверь, успокоить и сконцентрировать ум. Не на горах и не в храмах - это все элементы настройки - но в духе и истине человек призван пребывать. А дух - он дышит, где хочет.
