богословие освобождения вместо духовных скреп

Стенограмма VIII заседания Общества христианского просвещения (7 февраля 2014, Москва ) с участием Д. Ахтырского, Р. Багдасарова, И. Бекшаева, И. и Я. Бражниковых, Я. Бутакова, Р. Зайцева, О. Манюка, М. Переславцева, И. Рывкина, Ф. Синельникова, А. Хорова и др.

I. ПОСТКАПИТАЛИЗМ И ОБОЖЕНИЕ СОЦИАЛЬНОГО ПРОСТРАНСТВА

Актуальность Льва Толстого — евангельский нигилизм — либертарный потенциал христианства — анархический социализм — посткапитализм и преодоление идеи собственности

Илья Бражников. Не буду здороваться — мы тут уже все поздоровались. Открываем наше 8-е заседание Общества христианского просвещения, его тема — «Богословие освобождения вместо духовных скреп». Тему толком пока никто не понимает (Смех.), мы должны определить ее по ходу обсуждения, все определят для себя это непонятное, и в результате, я думаю, мы придем к чему-то понятному для всех, к единому, как говорил старик Платон. Начать хотелось бы с апостольского послания Игоря Бекшаева, нашего батюшки, который как раз связывает сегодняшнюю тему нашего заседания с предыдущим, посвященным Таинствам. Текст называется «В отсутствии спроса», или, как он был озаглавлен редакцией Правой.ру, «До гвоздя»:

Религия пустоты

Есть христианство формы — закона, порядка — христианство профессиональное и есть другое, дилетантское, массовое, христианство веры. Уловить кого-либо в форму и удержать там, было бы невозможно, если бы формалисты, профессионалы, не использовали апологетические приемы, понятные и приятные дилетантам. Массовость христианству обеспечили не догматы, не богословские изощрения и уж тем более не каноны, а то, чем людей праздных и пресыщенных не проймешь.

В то время, когда аристократка, как это описывалось, мечтательно отваливалась на подушки, начитавшись штудий Максима Исповедника, и грезила нетварным кайфом, население в массе своей занимали совсем другие вопросы. Ободранная, необразованная и часто озлобленная беднота не мечтала дальше наступления эры добра и справедливости. Задачей профессионалов стало примирить заряженные энергией чаяния низов и пропитанные равнодушием фантазии элит, сплавить все это в одну религию, так чтобы низы не переставали мечтать, но при этом никогда не дерзали бы потребовать от своих наихристианнейших вождей воплотить свои мечты в реальность. Или хотя бы попытаться соотнести реальность с ожиданием.

Официальная религия довольно скоро сделалась системой запретов. Толкователями священных текстов ударения расставились ровно так, чтобы, помечтав, потенциальному смутьяну и правдорубу не оставалось бы ничего, кроме как снова впрячься и начать зарабатывать себе карму на тот самый день, когда мечта сбудется. Чтобы тогда не остаться без мечты, впрячься следовало с удвоенной силой.

Так в общих чертах гласило учение формы. Оставь сомнение, Арджуна! Работай.

Сомнения, между тем, накапливались, потому что грамотность, по Марксу, ведет к росту сознания пролетариата, и обнаглевшая от грамотности беднота стала себя потихоньку освобождать.

Любое крупное природное стихийное явление оставляет после себя следы, например ледник. По свалке камней можно догадаться, что он был здесь и там, и вон там. Такие же точно следы понимания христианской свободы оставило человеческое сознание в различные эпохи. Православие с католичеством — это такая большая оползшая и заросшая морена, а дальше кучками хорошо утоптанного гравия рассыпаны протестантские церкви, и эти следы повествуют о том, что кое-где происходило перераспределение привилегий. Низы там и сям подтягивались и довольно здорово подтянулись.

И именно чаяниям низов мы обязаны происходящей в европейском мире — да и во всем мире — христианизации. Не хранению формы и соблюдения закона. Форма повсюду сыпется, но не забывает напомнить, что именно она создатель и хранитель всех этих ценностей.

О ценностях следует сказать особо. Нынешний патриарх РПЦ больше всех поднаторел в способностях валить все в кучу и морочить голову ценностями, ставя на одну доску поклонение Гвоздю и отношение к ближнему. Кто Гвоздя не уважает, тот народ оскорбляет и ненавидит ближних — такие предложенные ушам (язык не поворачивается сказать: «слушателям») причины и следствия для хранителей формы и были всегда основным содержанием их проповедей. Для ушей по сию пору (что должно быть странно, когда космические корабли уже вовсю бороздят) все еще действенны подобные архаичные приемы манипуляции с требованием покорно внимать бессмыслице. Они, естественно, и направлены только на усиление социальной вражды ради сохранения такого общества, где живут только глупые и покорные, не домогающиеся смысла совершаемых поступков. И предлагаемых к свершению распоряжений.

Формалисты в свое время все сделали ради того, чтобы смысл христианства являлся всегда в готовом виде — в виде закона. Смысл которого в свою очередь лишь в том, что он дан. Христианский мир формалистов существовал вне смысла, он жил на авторитете.

Следует заметить что понятия «любовь», «свобода», то есть дверь в христианство, то, благодаря чему оно и существует, были в свое время максимально обессмыслены заявлениями, что людям не дано знать, что такое подлинные любовь и свобода. Только Форма и Закон приведут к свободе. Таким образом, христианство законников сделалось религией угнетения. Перестало быть христианством Христа.

В отличие от западной церкви православные не делают даже попытки угадать, узнать чаяния своей паствы: зачем люди вообще ходят в церковь или уже — ходили? Предпочитают навязывать чаяния. Не умея этого, собирают себе в паству поклонников Гвоздя, совершенно далеких от христианства и вообще случайных людей. Те, которые скучают по Кашпировскому и в отсутствие оного в телевизоре занимают себя походами до Гвоздя.

Прямо на наших глазах РПЦ совершенно, под чистую лишилась этой подпитки себя снизу христианством. Иначе сказать, людскими желаниями приложить хоть капельку своих усилий для победы добра над злом. Составной части развития или хотя бы существования — Спроса, ограничив свои труды на ниве никому не нужным предложением.

Институт магических ритуальных услуг, к тому же не действующих или действующих прямо наоборот, — то, о чем на прошлой встрече говорил Роман Багдасаров — вот и все, пожалуй, что из себя нынче представляет РПЦ. Проповеди, которые никому не созвучны, молебны, которых никто не заказывал, и прочая бестолковая дорогостоящая инициатива с размахом на всю страну, призванная показать, что у формы есть что-нибудь еще, кроме пустоты.

Несколько слов о нашем сегодняшнем регламенте. Прежде всего, мы предполагаем с помощью скайпа предоставить слово гостям из других пространственных точек — Илье Рывкину (Берлин) и Андрею Хорову (Екатеринбург). Кроме того, у нас три фундаментальных доклада, которые сделают вживую наши гости и новые участники ОХП из Нью-Йорка (Дмитрий Ахтырский совместно с Федором Синельниковым) и Днепропетровска (Олесь Манюк), а также Ярослав Бутаков. И после этого мы перейдем к нашей традиционной свободной дискуссии с элементами троллинга…

Яна Бражникова. …и автотроллинга (Смех.) <…>

Илья Рывкин (через скайп). В романе Достоевского «Братья Карамазовы» есть такое высказывание, приписываемое чиновнику французских спецслужб. «Мы, — сказал он, — собственно всех этих социалистов, анархистов, безбожников, революционеров не очень-то и опасаемся. Мы за ними следим, и ходы их нам известны. Но есть среди них, хотя и немного, несколько особенных людей, эти в Бога верующие и христиане, и в то же время и социалисты. Вот этих-то мы больше всех опасаемся. Это страшный народ. Социалист-христианин страшнее социалиста-безбожника». Слова эти и тогда меня поразили, но и теперь у вас, господа, они мне как-то вдруг припомнились. Вот такую проблему поставил Федор Михайлович о существовании либертарной и даже, как он говорит, революционной христианской тенденции, которая на самом деле опаснее, чем просто революционные движения или какие-то повстанческие группы.

Из современных событий, происходящих в России, для меня наиболее интересное — это выступление группы Pussy Riot, о котором мы достаточно, по-моему, уже сказали и которое относится уже к истории. А что касается актуальной политики, то это украинский «майдан» — первое, наверное, успешное выступление, успешное противостояние в истории современной Европы. Все, что было в Греции, Португалии и в других местах — там были замечательные группы анархистов — и оккупай Уолл-стрит и т. д., но единственное, что они смогли, — это как-то выразить свое несогласие с происходящим, с тем, как капитализм обустраивает их жизнь, уничтожает, размывает городскую среду, обрекает людей на нищету, и они выразили в той или иной мере громко свое несогласие с этим и сошли на нет. А в Киеве, надо отметить, присутствуют и священники, там происходит публичная молитва и там присутствуют и кресты, и иконы, и хоругви.

И об этом вот либертарном потенциале христианства я бы сейчас хотел сказать пару слов. Во-первых, естественно, когда слышишь «богословие освобождения», сразу же вспоминается латиноамериканская теология освобождения, с которой я косвенно знаком — я немного читал Гутьерреса. И, бесспорно, она имеет в себе соль, бесспорно, это подлинное христианство. Но эта теология ориентирована на латиноамериканскую аграрную бедноту, и сейчас вряд ли она актуальна для нас, потому что те проблемы, которые она ставит и успешно решает, это не то, что актуально и локально касается нас.

В русской традиции это все тоже было в той или иной мере. Сто лет назад был, в общем-то, и христианский социализм священномученика Андрея Ухтомского, который социалистические коммуны на Урале христианские создавал, затем другие, совершенно неравноценные проявления среди обновленцев, живоцерковников. Илиодор Труфанов, конечно же, был социалистом, и свободная трудовая Церковь, союз религиозных коммунистов и другие местные группы. Их существование было прекращено насильственным образом. Этот проект не закончен. Но этот проект не был достаточно сильным, чтобы преодолеть большевизм и нарастающий сталинизм, так что цепь прервана, и мы не можем никак наследовать этим группам. И совершенно нет такой необходимости. Но, по моему глубокому убеждению, все это русское либертарное христианское или социалистическое христианское движение восходит к учению графа Льва Николаевича Толстого. Его гений как социального мыслителя недооценен, т. е. как-то его еще совсем недавно воспринимали, что вот «барин чудит», какой-то такой «фрик», но совершенно ясно, что это актуальнейший мыслитель. И человечество с теми проблемами, с которыми оно столкнулось сейчас, а именно с тем, что формы современного капитализма разрушают и антропологию нашу, и окружающую среду, может найти ответы на эти вопросы именно у Толстого. Это полемика против института собственности как такового, против институционализированной семьи, против цивилизации, построенной на ряде принципов, против той системы образования и искусства, которая в XIX веке была и которая до сих пор как некий фантом довлеет, против гендерных ролей, против сексизма. Это очень актуальный мыслитель. И даже до распространенного в активистской среде вегетарианства, веганства. Т. е. просто Толстого нужно исследовать, нужно читать, нужно воплощать его идеи в жизнь.

В западной мысли Ницше в своей книге «По ту сторону добра и зла» как некое поветрие упоминает новооткрытый русский нигилизм. Весь немецкий по крайней мере нигилизм — это и у Готфрида Бенна, и у Юнгера, и в полемическом труде Раушнинга «Революция нигилизма» — восходит к Ницше, а Ницше, в свою очередь, как бы ссылается на некоторое такое поветрие из России. И вот именно об этом нигилизме я и хочу поговорить. Т. е. для меня теология освобождения, богословие освобождения — это не какой-то политически оформленный в партийную или в синдикатную форму социализм в том или ином его изводе, а это — нигилизм.

Евангелие само по себе — это книга нигилистическая. И Христос противопоставляет себя именно тем формам социальности, которые суть общепринятые формы социальности и всеобщности, Die Gemeinschaft кантовское. Он себя этому противопоставляет. И царствие не от мира сего — это противопоставление тому мироустройству, которое существует, противостояние совершенно радикальное. И мы видим, что эта нигилистическая тенденция присутствует в самых что ни на есть ортодоксальных, самых что ни на есть жестких таких, «хард-лайновских» формах христианства, а именно в аскетизме, что монашеская тенденция в ее, наверное, крайних проявлениях, в ее акмэ — это отрицание опять же института собственности, отрицание гендера, отрицание власти и т. д.

Но совершенно не обязательно становиться монахом, чтобы быть христианским нигилистом. И если человек просто является сыном Царствия Небесного, то он в этом отношении является тем, что Эрнст Юнгер называл словом «анарх». Т. е. это принцип Царствия, которое противостоит во многом отчужденным формам власти и отчужденным формам имущественных отношений. И именно между такими людьми возможны любовь и солидарность, которые и есть вот это вот Царствие не от мира сего, но в мире пребывающее. И в этом отношении, скажем, для меня вот котел, из которого на Майдане едят похлебку, грубо говоря, — это причастие, а не какие-то магические фокусы (возвращаясь к прошлой теме).

И закончить я хочу фразой из Евангелия, где Христос говорит, что у кого нет меча, тот продай одежду и купи меч. И это фраза, которой толкователи не могут дать удовлетворительного объяснения. На такой вот загадочной фразе я хочу и закончить свою реплику. Спасибо.

Федор Синельников. Буквально несколько реплик по поводу Достоевского и его персонажей. Это произносит на самом деле Миусов в ответ на слова отца Паисия о том, что Церковь будет властью в мире. И когда мы говорим о соединении социализма и Церкви, здесь нужно еще помнить мрачную альтернативу, о которой говорил Леонтьев, хотя в принципе он ее как раз приветствовал, что когда самая пламенная мистика соединится с самым пламенным социализмом, тогда появится некий персонаж, который Федору Михайловичу покажет язык. Т. е. вы используете слово «социализм» исключительно с положительными смыслами, но представьте, что может соединиться не общество социальной справедливости и светлый порыв к Богу, а Ким Ир Сен с инквизицией.

Дмитрий Ахтырский. А потому что здесь скорее правильно говорить об анархизме, а не о социализме. Речь идет об анархическом социализме…

Илья Рывкин. Да, я вел речь прежде всего именно об анархическом социализме. Но спасибо за эту реплику, т. е. это причина моего очень скептического отношения к папе Франциску.

Федор Синельников. И по поводу собственности еще. Конечно, собственность — это отчуждение и все прочее. Но, собственно, в западной культуре вызревание идей человеческого достоинства, плохо это или хорошо, происходило одновременно с уважением именно к собственности. И мир или социум, в котором собственность как ценность нивелируется, очень легко приходит к весьма печальным результатам. И, собственно, они все у нас перед глазами в истории. И здесь при критике современного капитализма нужно все же вот этот момент, как мне кажется, учитывать, чтобы не уйти опять же на старые дороги, по которым человечество уже проходило. Или на новые, еще более страшные.

Илья Рывкин. Можно я отвечу просто? Тут мы вряд ли сойдемся во мнениях, потому что, я не персоналист, и для меня личность, уважение к личности — это не на первом уровне. И собственность тоже.

Яна Бражникова. Я поддерживаю, как всегда, мысли Ильи.

Илья Рывкин. …но Христос для меня — все.

Максим Переславцев. У меня дополнение было, что собственность и уважение достоинства человеческого, т. е. первой собственностью считалась в новое время личность человека. Т. е. то, что потом Штирнер в анархизме возведет до абсолюта.

Яна Бражникова. Да, кстати.

Олесь Манюк. Я хотел бы обратить внимание на то, что есть какие-то вещи, которые кажутся само собой разумеющимися. В частности, соединение не христианства, нет, а евангельской вести Христа с идеей социальной справедливости. А ведь такого нет. Это позднейшая, в общем-то, выдумка. Если мы посмотрим, внимательно прочитаем Евангелие, наиболее, так сказать, древние его слои, то мы можем увидеть там Церковь, но мы нигде не видим идеи какого-то социального равенства.

Роман Багдасаров. Социального равенства нет, но идея справедливости евангельская есть…

Олесь Манюк. А что подразумевается под этим — еще большой вопрос…

Дмитрий Ахтырский. Но там нет и неравенства. Там снимается весь социальный порядок вообще…

Яна Бражникова. И апологии иерархии там тоже нет…

Олесь Манюк. Т. е. вопрос переводится в совершенно другие измерения. А как только возникает вопрос социальной справедливости, мы в фокусе неизбежно получим кимерсеновскую кунсткамеру. Это неизбежно.

Дмитрий Ахтырский. Мы получим Анания и Сапфиру, которых, так сказать, предали смерти фактически за то, что они утаили от общины часть имущества.

Олесь Манюк. Ну, это еще в мягком варианте. А в предельном — это будет чучхе. И какими бы путями мы ни пытались приукрасить идею социальной справедливости, она неизбежно ведет нас к чучхе. Под видом каким, неважно, — христианским, буддийским, исламским. А в исламе это тоже особая тема, потому что там очень такие тенденции прорастают. Ну, просто к тому, что это не евангельская весть, и никак состыковать это будет невозможно.

Дмитрий Ахтырский. Я хотел еще заметить по поводу собственности. Мне эта мысль пришла еще в голову, когда разговор шел на всякие индо-буддийские темы отказа от эго и преодоления эго. Преодолеть эго можно только тогда, когда оно у тебя уже сформировалось, когда оно уже есть. Потому что когда его нет, ты еще полушестеренка, ты еще не индивидуализированное существо.

Олесь Манюк. В буддизме есть такое понятие — читхартха, что означает преодоление без отвержения, поэтому…

Дмитрий Ахтырский. …И с собственностью то же самое. Т. е. отказ от собственности…

Олесь Манюк. Безусловно. Это не отказ. Это не опровержение собственности…

Дмитрий Ахтырский. …возможен только тогда, когда ты уже индивидуальность…

Олесь Манюк. Конечно…

Дмитрий Ахтырский. …обладающая, можно сказать, собственностью. В том смысле, что не я лично, а вот когда в социуме идея собственности, в капиталистическом мире, когда секулярная демократия, уже сформировалась. Вот тогда возможен переход на новый этап. Но не до этого. Этот этап проскочить невозможно, потому что иначе это будет переход в рабское состояние.

Олесь Манюк. Безусловно. И более того, отказ от собственности не означает отсутствие собственности.

Дмитрий Ахтырский. В современных анархических социумах, я условно говорю, акратических — чтобы не было отсылок лишних, получается так, что в этих обществах… этим летом я был на фестивале «Бэрнимен». Он бесплатен. Т. е. ты платишь за билеты, но внутри все бесплатно — это экономика подарка. Т. е. собственности вроде бы ни у кого нет. Но это преодоление идеи собственности изнутри ее, а не отвержение ее на каких-то предшествующих стадиях.

Олесь Манюк. Да, это важно.

Дмитрий Ахтырский. Это посткапиталистическое общество, а не…

Олесь Манюк. … а не до…

Дмитрий Ахтырский. … а не ликвидация его, скажем так. Это прорастание органического порядка.

Федор Синельников. Да, это очень важный момент, собственность — она не исчезает как эйдос. Она просто узурпируется неким другим коллективом.

Олесь Манюк. Вспомним притчу о талантах, кстати говоря. Там есть этот аспект.

Илья Бражников. Давайте дадим все-таки слово… У нас очень много докладов сегодня, и, наверное, какие-то вещи будут внутри докладов высказаны.

Яна Бражникова. Илья [Рывкин], на самом деле мы отреагируем еще, я думаю, каждый в своих репликах на то, что ты говорил, потому что я, например, гораздо больше сопереживаю… Я как раз, в общем-то, поддерживаю и критику, которую ты высказал в адрес, естественно, теологии освобождения как состоявшегося уже феномена. И, кстати говоря, он исчерпал себя как раз в тот момент, когда и капитализм изменился. Действительно, ты очень правильно заметил, что он уже не отвечает той реальности, которая сама мутировала. Мы имеем дело совершенно с другим капитализмом. В том числе с духовным капитализмом. Но, собственно, мы и можем ее использовать сегодня в том виде, в котором она нам кажется актуальной, и не использовать в том виде, в котором она устарела. Мне кажется, очень интересна вот последняя твоя реплика по поводу скептического отношения к папе Франциску, потому что я тоже как раз что-то подобное хотела сформулировать. Но я думаю, что так или иначе мы к этому еще вернемся, и, может быть, это прояснится.

Десакрализация власти — акратия — меч и крест Христа — секуляризация и обожение социального пространства

Илья Бражников. Дмитрий Ахтырский.

Дмитрий Ахтырский. А я представляю своего друга-коллегу Федора Синельникова. Мы с ним ведем вместе журнал «Выход» и, в общем, совместно пишем значительную часть наших текстов. И этот текст — так сказать, продукт нашего совместного творчества.

Тема нашего выступления вполне укладывается, на мой взгляд, в нашу проблематику, то бишь, в проблематику теологии освобождения. Тема нашего выступления — скажем так, секуляризация, поданная как проблема шире — как проблема власти, секуляризация как путь в Царство Небесное. И теперь начнет Федор с более, так сказать, практических и конкретных некоторых вещей, а я потом продолжу на своем метафизическом птичьем языке.

Федор Синельников. Можно сказать, что действительно очень важный вывод, к которому мы пришли с Дмитрием прямо в ходе работы над этим текстом, — что проблема власти прямо связана с проблемой сакрализации власти. И любая власть как феномен и как реальность отношений, всегда будет претендовать на сакрализацию в той или иной форме. Т. е. это не столько отсылка к некоей метафизической реальности, сколько в принципе к какому-то сверхценному бытию, которое позиционируется и представляется именно таковым. И наш текст во многом геологичен, и он даже, может быть, немного амальгамен, но я надеюсь, это не будет составлять для вас большого труда. Если у вас возникнут вопросы, мы с радостью будем на них потом отвечать.

Во-первых, идея наша, конечно же, связана с темой евангельского провозвестия и евангельского текста, поскольку, как мы полагаем, идея десакрализации и акратизации… Кстати, термин «акратия» — это тоже очень важный термин. Его в свое время предложил Василий Налимов. Как нам кажется, это более адекватный образ, нежели «анархия», поскольку он уже нагружен в силу ряда причин несколько мрачным содержанием. Вот идея десакрализации власти, акратии, может быть обнаружена именно в словах и действиях Иисуса, Иешуа, как угодно, и в Его жизни, смерти и воскресении.

И здесь, собственно, мы сталкиваемся с проблемой источников и вынуждены каким-то образом отсылаться к текстам, которые до нас дошли, понимая, что текст создавался общиной, уже заинтересованной в определенной керигме, далеко не всегда умевшей вместить или не желавшей, более того, вместить то, что говорил Тот, к кому они возводили свою систему духовного и организационного преемства.

Сразу может возникнуть вопрос: действительно ли Иисус отказывался от власти? Вопрос этот не настолько примитивен, и не настолько очевиден на него ответ, как может показаться. Естественно, что в Евангелиях мы встречаем два совершенно вопиющих фрагмента, которые, казалось бы, расставляют все точки над «i». Первый — это фрагмент в начале Евангелия от Матфея, где дьявол предлагает Иисусу все царства мира и их славу, и Иисус отказывается от этого. И второй фрагмент из Евангелия от Иоанна, где говорится о том, что Иисусу предлагали принять на себя царскую власть, но он уклонился и ушел от тех, кто это делал. Однако здесь, если мы применим принцип критического отношения к тексту, можем предположить, что это не столь очевидно, поскольку община задним числом пыталась объяснить гибель своего учителя. И такая позиция тоже имеет право на существование.

Но, с другой стороны, мы можем попытаться посмотреть «холистически» на весь корпус евангельских текстов и как раз обратиться вот к этой теме мечей, которая прекрасно сегодня у нас возникла в беседе. Когда Иисус говорит, что продайте одежду и купите меч, и далее, если вы помните, сюжет не заканчивается. И Петр говорит: «Господи, вот два меча». По поводу «два меча» или просто «мечи» это отдельная может быть дискуссия филологическая, т. е. у общины было некоторое количество оружия. Иисус говорит: «Довольно». Он останавливает Петра. И вот эта остановка действий Петра, как мне представляется, и есть конечная победа Иисуса над тем соблазном царства, которое ему предлагал Дьявол в Евангелии от Матфея в пустыне, как это воплощено в Евангелии. Иисус отказывается от власти, мечей и царства и идет на крест. Принятие креста — это и есть, собственно, акт предельной десакрализации власти, предельной акратизации. Собственно, действия Иисуса в каком-то смысле противоположны действиям пророка Мухаммеда, который в момент опасности и гонений совершает хиджру — переселение из Мекки в Медину — и берет меч, начинает вооруженную борьбу с оппонентами. Т. е. действия Иисуса в данном случае прямо противоположны. Он отказывается от меча, отказывается от власти. Если угодно, доводя все до логического завершения, он отказывается от дьявольского искушения властью в последний момент Гефсимании. И вот из этого отказа, из этой победы над тем миром, о котором мы говорили, который не космос, а нечто иное, и прорастает вся свобода в человечестве, по дороге к которой оно пытается идти в последующие две тысячи лет трагической и прекрасной своей истории.

И здесь еще можно говорить о некоторых нюансах Иисусовых реплик на протяжении Евангелия. Ну, например, знаменитые его слова о монете с изображением Кесаря. Нередко можно встретить такой взгляд, что в данном случае был заявлен некий прообраз секуляризации, что отдайте Богу Божье, разделите сферу сакрального и сферу светского — вот есть светская власть, давайте ее уважать, вот есть сфера, так сказать, теологическая и иерократическая, и мы всем сестрам раздадим по серьгам. Но ситуацию можно увидеть ведь совершенно иначе. Что может быть в мире не Божьего? Ведь слова Иисуса на самом деле абсолютно девальвируют власть как систему отношений, и власть Кесаря в том числе.

Дмитрий Ахтырский. И монету.

Федор Синельников. И монету, так сказать, к ужасу нумизматов. Действительно, Иисус говорит, что власть должна быть преодолена, но именно не примитивно, революционным путем, а метареволюционным путем. И когда его потом распинают, те, кто это делал, прекрасно понимали, к чему он, скорее всего, призывает. Во всяком случае, некоторые. Потому что в данном случае был не призыв к восстанию против Рима, не призыв к низвержению жадных саддуккейских первосвященников, аналоги которых мы так легко находим в современности. Нет. Он говорит о том, что нужно изменить систему наших отношений друг с другом, и тогда кесари и первосвященники просто исчезнут. Не в том смысле, что, так сказать, «кишкой последнего попа последнего царя удавим», а должен произойти радикальный качественный переход сознания в новое состояние. И тогда власти и тем более ее сакрализации просто не может быть.

И еще очень важный момент тоже можно обнаружить в Евангелии — это знаменитая беседа Иешуа с женщиной-самарянкой, когда Иисус говорит, что наступит время… там спорно, как фраза выглядела целиком, но наступает уже время, когда поклоняться Богу можно будет не в храме и не на этой горе, священной для самарян, а в духе и истине. Опять же можно спорить, была ли эта фраза действительно произнесена им, или она возникает уже в постпасхальный период, когда храм разрушен после 70-го года, община лишается храма, и она нуждается в каких-то фундированиях своего нового состояния и ищет эти обоснования в персоне Иисуса. Но в принципе вот это высказывание его очень хорошо укладывается в картину как необходимый паззл. Т. е., действительно, поклонение Богу не может быть связано или обязательно обусловлено неким формально сакрализованным пространством. Бог не может быть вмещен в сакральное пространство, потому что если Бог предполагает собой обожение всего и вся, то никакого выделенного пространства, в котором действуют некие законы священного, отделяющие его от профанного, быть не может. И в этом смысле очень любопытна, конечно же, последняя глава Апокалипсиса, в которой Небесный Иерусалим сходит на землю и в котором, как вы помните, нет храма. Точно так же, как и в случае с самарянкой, можно предположить, что община действительно нуждалась в понимании своего нового состояния. 70-й год. Храм разрушен. Некоторая растерянность на всех уровнях — психологическом, религиозном, метафизическом, мистическом. И возникает идея некоего града, который сходит с небес и в котором нет храма. Но на самом деле можно в данном случае применить не герменевтический, а экзегетический подход. И действительно, можно предположить, что существует в иудеохристианской или иудейской (тут сложно говорить) среде группа, которая действительно ожидает обожения всего социального пространства, и для этого обожения совершенно не обязательна формальная структура, которая будет эпицентром нового социального состояния, т. е. вот этот пресловутый храм. Т. е. грядущее обожение, о котором говорил Иисус и идею которого продолжала сохранять часть иудеохристианской общины, так, может быть, нами в Евангелии увиденно. А уже из этого вырастают другие смыслы, связанные с современными проблемами, с современными драмами секуляризации и акратизации.

Я, наверное, передам слово Дмитрию, и он продолжит.

Дмитрий Ахтырский. Следует задаться вопросом, какова основа, какова суть секуляризма и секуляризации…

Все — боги

Секуляризация как путь в Царство Божие

Благая Весть трансформирует иудеохристианскую идею договора между Богом и человеком. Тезисы «царство посреди вас (между вами)» и «вы боги» задают необходимость общественного договора, поскольку другие люди — это тоже боги. Общественный договор — это договор богов с богами. Царство Божие — это идеал гражданского общества, где все реализовали свои божественные качества, где все — боги, и где «Бог будет все во всем»

Введение

Современный западный мир часто называют миром секулярным. Такой мир приверженцы тех или иных традиционных религиозных конфессий склонны называть «постхристианским», переживающим «апостасию» («отпадение») от «истинной веры». Однако такой взгляд, как нам представляется, основан на чисто формальном, внешнем подходе, который игнорирует суть Благой Вести Иисуса и концентрируется на ритуальных и догматических моментах, а также на авторитете в социуме иерархических структур соответствующих конфессий.

Мы постараемся показать, что секуляризация не есть уход от духа Благой Вести, но, напротив, возврат к нему. А точнее, его продолжающимся выявлением в истории человечества. Более того, мы попытаемся поговорить о перспективах процесса секуляризации, который нам видится далеко не законченным.

Сакрализация власти — вот то, что должно быть преодолено в процессе секуляризации. И проблема эта выходит далеко за рамки взаимоотношений светской власти и традиционных жреческих корпораций, поскольку власть может пытаться сакрализовать себя различными способами.

Мы не отрицаем, что, кроме Благой Вести Иисуса, можно попробовать найти и иные корни секуляризма. Но в этом тексте мы сконцентрируемся именно на одном этом источнике, учитывая, что критика секуляризма исходит прежде всего из кругов, считающих себя «христианскими», а не от неких религиозно настроеных «новых эллинов», которым следовало бы доказывать причастность демократии, допустим, идее блага.

Поэтому в первой части нашего текста мы должны будем обратиться к основным принципам нашей библейской экзегезы — рассказать, как мы подходили к евангельским текстам, выявляя в них секулярный месседж.

Тем, кого вопросы экзегезы и герменевтики волнуют мало, можем посоветовать перейти сразу ко второй части нашего повествования, в которой говорится уже непосредственно о проблемах секуляризации и десакрализации (в частности, дается оценка нынешней фазы этого процесса и предлагается поразмыслить о его перспективах).

Мистическая этика как ключ к Евангелию

С помощью одного только герменевтического анализа текста к однозначным выводам относительно намерений подлинного Иисуса (живого человека, а не героя литературного произведения) прийти невозможно. Поэтому верификационным моментом остается для человека его собственное переживание Благой вести — откуда человеку светит свет. Если человек чувствует свет, сквозящий в тех или иных местах евангельского текста, именно на них ему и остается опираться. Никакой научной объективности здесь не может быть — только этико-мистический выбор.

Если мы предполагаем, что Иисус обращался прежде всего ко «внутреннему человеку», к его врожденному чувству правды, свободы и любви, то именно наш «внутренний человек» только и может быть критерием оценки текстов, пусть и считающихся в некоторых сообществах сколь угодно авторитетными.

Таким образом, когда мы пытаемся оценить реалии современной жизни, мы не должны в качестве доказательства правоты какой-либо точки зрения выводить итоговое суждение, апеллируя к евангельскому тексту как к авторитетному. Приведение цитат из евангельских текстов будет не «причиной», не элементом доказательства, но коррелятом к остальным нашим месседжам, иллюстративным материалом и конструктивной познавательной метафорой. Мы пытаемся сопоставить эффект, производимый в нашем сознании фрагментом евангельского текста или предания, со сходными переживаниями, вызываемыми иными ситуациями в нашей жизни.

Отсюда прорастает один из корней проблемы секуляризма и секуляризации. Никакая внешняя инстанция неправомочна навязывать нам «единственно правильную» интерпретацию слов Иисуса и вообще претендовать на априорную авторитетность, не спрашивая нашего согласия на принятие этой авторитетности.

Разрушение храма

В диалоге с самарянкой у колодца (в евангелии от Иоанна) возникает тема нового отношения к храму: «…наступает время, когда и не на горе сей, и не в Иерусалиме будете поклоняться Отцу» (Ин. 4:21). В Евангелиях (и у синоптиков, и у Иоанна) мы встречаем еще одно свидетельство об отношении Иисуса к храму. Иисус говорил о разрушении существующего в Иерусалиме храма (что именно — точно мы сказать не можем) и (вос)создании нового храма. Он произносит эти слова в ответ на обращенный к Нему вопрос о Его метафизических полномочиях: «каким знамением докажешь Ты нам, что имеешь власть так поступать?» И в ответ аудитория слышит: «разрушьте храм сей, и Я в три дня воздвигну его» (Ин. 2:18—19). Реплика Иисуса многозначна. Если Он говорит о храме только как строении, то «разрушьте» — это просто троллинг навязчивых оппонентов. Они не станут разрушать здание храма, но тогда и вопрос о полномочиях провисает. Однако слова Иисуса можно трактовать и иначе: Он говорит не о строении, а о системе отношений. И это уже не троллинг, а призыв к духовному пробуждению. Он противопоставляет старому храму не новый храм, с новым культом и жречеством, а идею новых взаимоотношений людей в Боге и с Богом.

Весть Иисуса — это весть о том, что все в этом мире может и должно быть обожено, но никак не сакрализовано. Обожение прямо противопоставлено сакрализации. Там, где исчезает, охлаждается мечта о преображении, возникает священное. А где священное — там и богохульство, и кощунство, и святотатство.

Девальвация

В евангельском тексте есть один часто цитируемый момент — слова Иисуса о монете с изображением кесаря. Часто их интерпретируют как прообраз разделения светской и конфессиональной власти или еще шире — светской и «духовой» сфер. Но, на наш взгляд, толковать этот фрагмент следует иначе. Речь в нем идет о том, что вообще все — божье. Но не в смысле собственности — у Бога нет семьи, частной собственности и государства. Смысл этого изречения Иисуса в сочетании с Его антихрамовыми акциями в том, что Бог вводится в мир повседневности, а мир повседневности возвращается к Богу. Но Бог здесь выступает не в качестве норматива, а как наполняющая секулярный мир изнутри олицетворенная идея солидарности и взаимной любви (разделение хлебов), терпимости («не судите» и «прощайте»). Монета — символ уходящего, преодолеваемого в преображении мира, в котором не женятся, не становятся начальниками, не продают и не покупают. Удел кесаря девальвируется — это вовсе не мир финансов или сепарированной светской власти. Его удел — власть как принцип. Именно поэтому все, что есть в мире, должно быть Божьим. И власть как система отношений должна уступить место новому порядку отношений, тому, что ассоциируется с Царством Божиим.

Царство без власти

Претендовал ли Иисус на земную власть, на земное царство, противоположное царству кесаря по форме, но не по сути?

В Евангелии от Иоанна отмечается, что Иисус удалился от тех, кто хотел объявить Его царем. Свидетельствует ли это о том, что Иисус не притязал на власть? В Евангелии от Луки есть фрагмент, который создает массу сложностей для экзегетов, — диалог Иисуса с апостолами в Гефсимании о мечах (Лк. 22:36—38). Иисус говорит ученикам, что нужно продать все, что у них есть, включая одежду, и купить меч. В ответ они говорят: «Господи! вот, здесь два меча», но Он останавливает их: «довольно». Возможно, именно здесь и происходит та высшая победа над «миром», то преодоление сатанинского искушения, которое символически описывалось в начале Евангелия от Матфея. Иисус отказывается взять меч и принимает Крест — «проклят всяк, висящий на древе» (Гал. 3:13). Именно здесь происходит чудо абсолютной десакрализации власти.

Здесь, кстати, граница между двумя учителями — Иисусом и пророком Мухаммедом. Мухаммед спасает свою жизнь и миссию бегством из Мекки в Медину, хиджрой, — с этого и начинается ислам. И, как следствие, Мухаммед берет в руки меч, отвергает идею Богочеловека Иисуса, Его смерти на кресте и Его Воскресения.

«Царство Божие» — это совсем не то, что обычно соотносится со словом «царство». Культурно-лингвистическая среда, в которой действовал Иисус, просто не имела соответствующего словаря, чтобы воспринять Его идею. Поэтому Он пользовался словом «царство», но пытался его перекодировать, в том числе и в притчах. Царство Божие — это такой порядок отношений, в которых Бог не царствует как всевластный монарх, но в котором люди живут, руководствуясь высшими ценностями, имеющими источником божество. Бог как личность соединяется с людьми — и все люди обретают богочеловечность. Иисус мог бы воспользоваться словом «республика», «перевести» его на язык своей аудитории. Но к тому времени «республика» фактически уже в обыденном сознании и означала «власть кесаря». Однако в Евангелии не идет речь и об эпохе «судей», но именно о «царстве». Почему? Возможно, это делалось для усиления парадоксальности Вести, ломки шаблона, то есть мы здесь в очередной раз встречаемся с методикой Иисуса, с которой поставить рядом можно чань/дзэн-буддизм: взламывающий броню обыденного восприятия парадокс, в данном случае — назвать царством то, в чем в принципе не межет быть того, что составляет суть любого царства. В чем нет власти, потому что есть любовь и свобода.

Различия в трактовках Иисусом и Его слушателями слов «царь» и «царство» — одна из линий трагедии, происшедшей в Палестине. Слова «Царство посреди вас» воспринимались как покушение на царское достоинство — и властями, и значительной частью аудитории. Иисус оказывался непостижим для людей, воспринимавших мир в категориях власти и могущества. Непостижим — и опасен.

Может быть, некорректно говорить, что Он остался совершенно не понят. Возможно, некоторые поняли Его слишком хорошо. Его весть разрушала не просто санхедрин или правление римского префекта Понтия Пилата, не просто власть жречества и Иродовой династии, власть римского императора, она деконструировала власть как систему отношений на Земле. Слова «придут римляне и овладеют нашим народом» будут потом повторять охранители всех времен и народов: «Как же так, мы откажемся от власти и насилия, но эти-то не откажутся, они придут сюда, возьмут наших жен и детей, наш Берлин (Москву, Нью-Йорк или Париж)». Но что бы ни пытались сделать консерваторы, они не в силах остановить действие Его вести, прозвучавшей 2000 лет назад.

Иисус отказывается от власти. По парадоксальному выражению Бердяева, высшее иерархическое положение в мире — быть распятым. Распятый Бог — это не просто для иудеев соблазн, а для эллинов — безумие. Как показывает опыт Павла, очень даже можно втиснуть подвиг Иисуса в традиционные рабские идеологемы и объявить, что всякая власть — от Бога. Подлог не просто в этих словах — подобное мог повторить любой «язычник» или иудей. Подлог в том, что всякая власть от Бога, которого на Земле выразил через Себя Иисус.

Так вот распятый Бог — это такой удар по власти, от которого она уже никогда не сможет оправиться. Да, будут постоянно предприниматься попытки Его именем освящать бойни и казни, но каждая такая бойня и казнь ведут к еще большему опрокидыванию демонической системы, к еще большему разделению царства сатаны в самом себе.

Богочеловек на Кресте — это победа богочеловека над падшестью этого мира, выражающейся не в каком-то абстрактном «грехе», а во вполне оформленном порядке отношений — соблазне могущества и стремлении придать этому могуществу высшую санкцию. Именно из этой победы Иисуса следует уже победа над смертью — Воскресение.

Есть ли у Бога собственность?

Итак, старый порядок отношений господства и рабства Иисусом упраздняется. Выше мы упомянули евангельский эпизод с монетой, указав на неправомерность общепринятой «псевдосекулярной» его трактовки. Из него следует не разделение сфер «светского» и «духовного», но упразднение этой оппозиции в принципе — исчезновение кесарей и трансформация образа Бога. Какая может быть собственность у Бога? Может ли Тот, Кого нельзя называться словами «сила» и «власть», иметь собственность? Ответ «да» практически неизбежно порождает иерократию, которая назначает себя наместником Бога на земле.

Именно потому, что свобода есть божественный первопринцип, Бог отказывается тем самым от «принадлежности». Ему ничто не принадлежит, так как в обратном случае Его дар свободы был бы не полным, ограниченным суррогатом. Бог — вообще по ту сторону обладания/необладания. Заявлять, что Ему что-то принадлежиn, — значит принижать Его образ. «Отдайте Богу Божье» — коан, выводящий на новый уровень сознания парадоксальный медитативный объект. Этот коан высвечивает весь абсурд идеи, что Богу может что-то принадлежать или что у Него можно что-то забрать.

Божество деградации из машины

Само представление о «власти Бога» может приводить человека, когда от него требуется социальная активность, в положение зрителя представления, заканчивающегося пришествием «бога из машины». Упование на божество как на власть, как мы знаем из марксистской (и не только) антиклерикальной критики, действительно может препятствовать социальному действию. Но не обязательно. Обратным примером служат кальвинисты, да и идею джихада забывать тоже не будем.

Но и пассивное, и активное поведение человека, руководствующегося концептом «божественной власти», — весьма проблемно. Активный человек, скорее всего, сочтет себя реализатором божественной воли, ее проводником, посланником Бога и выдаст с большой вероятностью свою собственную волю за волю Бога, а себя назначит его наместником и «голосом». Пассивный же будет принимать как божественного посланника того самого «активиста». В результате образ Бога подвергнется девальвации в ходе многообразных легитимаций властных отношений во всей их драматичности и неприглядности и окажется наделенным жестокими тираническими чертами. Все свои фрустрации пассивный человек пытается преодолеть, устраивая себе личный концептуально-экзистенциальный театр. Он ждет то самое «божество из машины», которое придет и все исправит. Активный же вполне поощряет такие верования, говоря, что в падшем мире иначе и быть не может, а претензии на трансформацию к лучшему этого мира есть гордыня и, мало того, узурпация той самой божественной власти, которую активный человек репрезентует на земле. Оказывается, что такому божеству неугодны трансформации в благую сторону, ему угодны смиренная деградация и шокирующий мировой перформанс в конце «мира-как-театра».

Конечно, сам принцип надежды и веры в благой финал, например в конечное просветление всех живых существ, мы тут под сомнение поставить не пытаемся. Но такие вера и надежда должны приносить свой творческий плод, трансформирующий Вселенную, которую Бог творит в том числе и нашими руками.

Несть бога-власти, аще не от власти

Но образ Бога, покровительствующего любой власти и мировой деградации, видится нашему этическому сознанию как весьма замутненный. Смирение как принятие ситуаций такими, как они есть, чувство присутствия Бога в жизни человека и помощи «свыше», практика недеяния — все это может иметь следствием самые различные варианты поведения. Но идея власти Бога легитимирует отношения насилия, поскольку, если у меня самого сил много, мое представление о добре оказывается хорошо и правильно называть силой, а если сил мало, идея власти Бога органично приводит к тезису, что от Бога происходит всякая власть, а откуда же еще может быть власть, если власть едва ли не главное и наиболее «почитаемое» имя божества.

Сама идея троичности и равнодостоинства ипостасей вкупе с учением о богочеловеке пробивает брешь в учении о «божественной власти». Этот этически мотивированный онтологический удар по принципам иерархизма затем начинает проявлять себя и в социально-политической сфере. Идея богочеловека и Троицы создает метафизические предпосылки для разделения властей и гуманизации политической жизни. Здесь, конечно же, можно увидеть формализм. Но даже если в данном случае мы имеем формальное сходство не связанных друг с другом феноменов, оно само по себе любопытно. Идея богочеловека ведет к осознанию человеческого достоинства в гражданском, социальном пространстве. Идея трех ипостасей приучает к тому, что выражение Бога в мире имеет устойчивые, субстанциональные качества. Примечательно, что и в еврейской и в исламской культурах, не знающих идеи богочеловека и настаивающих на монизме Бога, существовала тенденция к моноцентричности власти.

Слово «сакральное» и его производные в нашем дискурсе обозначают чисто социальные явления типа табуирования, но не отсылают к высшей, запредельной реальности. Государственность охотно берет на себя функцию охранника любых сакральностей. Если сакральным не является оно само, то отблеск сакральности на него бросают те «святыни», которые государство, по словам его идеологов, защищает. В итоге государство оказывается предельно заинтересованным в легитимирующих его «святынях». Мало того, земная власть поэтому принимает активнейшее участие не только в определении того, что такое «святыня» и какие реалии будут наделены подобным статусом, но и в формировании в обществе удобных, соответствующих целям власти образов высшей реальности, «образов Бога».

Секуляризация как акратизация

Секуляризация в широком смысле слова — двусторонний процесс десакрализации власти и анархизации (акратизации) образа высшей реальности — есть лейтмотив позитивного аспекта эволюции авраамической религиозности и поставраамических явлений духовной, культурной, интеллектуальной жизни соответствующих сообществ. Можно и универсализировать эту позицию, сказав, что секуляризация есть стержень любой мистической традиции на планете (вспомним естественность даосов или идеалы внеритуального освобождения в индо-буддийских «общинах пути»).

Следует отличать подлинную секуляризацию от ее симулякров. Подлинная секуляризация подразумевает отказ от какого бы то ни было утверждения понятия насильственной власти как позитивной ценности. И нет принципиальной разницы, кто или что именно выступает легитиматором власти, — сверхъестественный субъект, безличный мировой закон или некий коллективный субъект вроде «народа» или «общества».

Именно акратическая онтология позволяет говорить о том, как именно возможно духовное противостояние, казалось бы, маленьких и слабых большим и сильным.

Свобода и любовь находятся вне категорий силы как таковой, а потому недосягаемы для силы. «…иго Мое благо, и бремя Мое легко» (Мф. 11:30).

Помощь «свыше»

Следует, конечно, сказать, что в этой сфере, как и в других предельных для понимания сферах, в осмыслении никак не получится обойтись без антиномий и эпистемологического антиуниверсализма.

Вопрос о силе, к примеру, оказывается сопряжен с вопросом о помощи. Допустимо ли онтологически и этически обращаться к высшей реальности за помощью? А если в одних случаях можно, а в других нельзя, то в каком месте проводится демаркация? 

Как сочетаются помощь и ненасилие?

Мы можем просить какую угодно помощь (об уместности просьб — не здесь), но мы не вправе, считая, что получили ее, обосновывать полученной помощью свою власть и говорить: «Разумейте, языцы, яко с нами Бог». Неэтично ссылаться на Бога как на творца своих побед и «подельника» — прежде всего в делах власти. Ощущение божественной помощи — сугубо внутреннее, экзистенциальное, в высшем смысле слова субъективное (кстати, велика вероятность грубых аберраций), и универсализировать это чувство неправомерно. Иначе начнется соревнование, кому Бог помогает больше, что выльется в «священную войну», — и в этой войне божество любви отойдет от враждующих и утвердится образ божества силы, который поддерживает самых сильных. А наиболее достойным действием в таком мире окажется захват власти над Вселенной и загон живых существ к счастью железной рукой.

Итак, секуляризация оказывается путем религиозной скромности. Дело тут обстоит примерно так же, как и с лейбницевым тезисом о «лучшем из возможных миров». В таком лучшем из миров все, что с человеком случается, он должен воспринимать как лучшее из возможного. Действительно, человек может даже самую тяжелую для себя ситуацию воспринимать как учебную, но он не имеет права универсализировать свой взгляд и навязывать его тем, кто учиться в данной ситуации не хочет. Так и в нашем случае — умалчивая уже о том, что помощь в не-благих делах не может поступать из благих источников — получение помощи нельзя универсализировать, присваивая себе в обществе статус «эксклюзивного получателя помощи».

Сходные, возможно, моменты мы имеем, когда говорим о «богообщении» или «духовидении».

Любое конкретное настаивание на просьбе предполагает, что мы не просто знаем, что именно нам необходимо. Мы полагаем, что все остальные условия ситуации пренебрежимы и отказываемся рассматривать иные варианты. То есть недопустимо, чтобы просьбы становились требованиями. Евангельский текст вкладывает в уста Иисуса такие слова: «Отец ваш Небесный знает, что вы имеете нужду во всем этом» (Мф. 6:32). Бог знает о нуждах прежде просьб.

Вся шестая глава Евангелия от Матфея — часть Нагорной проповеди — посвящена как раз проблематике секуляризации и присущей секулярному сознанию скромности. Этот текст предостерегает от совершения напоказ деяний благотворительности, от ритуальных действий в публичных местах, даже специально для этого предназначенных, от лишних просьб в молитвах.

Это и есть проповедь секуляризации.

Этапы секуляризации

Ярким примером призыва к секуляризации является евангельский запрет называть другого человека «отцом», «учителем» или «наставником», а стало быть, и пытаться именовать себя подобным образом. Фактически эта фраза дезавуирует все те титулы и права, которые попытались взять себе разнообразные жреческие иерархии, пытающиеся предстать эксклюзивными дистрибьюторами послания Иисуса.

Клерикализм, жреческая корпорация, культ «святынь», священных языков, священных книг, избранных народов, святых земель, сакральных строений — все это можно рассматривать как попытку противодействия импульсу Благой Вести.

Протестантская революция совершила в деле секуляризации немало. Не подвергся секуляризации культ священной книги и, соответственно, священной истории. Но парадоксальным образом именно концентрация внимания адептов новых христианских течений на книге и истории привела к революции и в этой сфере — к критической библеистике и радикальному протестантскому богословию.

Итак, секуляризация — это вовсе не только отделение государства от церкви. Бог вовсе не освящает земную власть. У земной власти монархов и священников нет ни божественных источников, ни божественных ориентиров. Тезис «всякая власть от Бога» не имеет никакого обоснования в Вести Иисуса. Власть как принцип отношений — от дьявола. Соответственно, задача наша состоит в смягчении институций управления и социальной организации. И секуляризация дает мощнейший импульс их смягчению.

Как говорил С. Франк, демократия — это вовсе не власть всех, это свобода всех. То есть в любом социальном организме нужно стремиться к расширению тех отношений, которые базируются на принципе свободы. И западное гражданское общество как раз продемонстрировало в истории способность к такому расширению.

Cекуляризация — это именно процесс. Она не может быть мыслима в статике. Пока существует власть как принцип отношений, она всегда будет легитимироваться тем или иным сакральным образом. Вопрос лишь в степени и характере подобной легитимации. Она может прикрываться этическими конструктами, а в пределе — не прикрываться ничем, и сакральность будет выражаться только принципом величия, то есть той самой силы и власти.

Общественный договор и десакрализация

Является ли процесс секуляризации обезбоживанием мира? Ведет ли он к обезбоживанию? Почему «Бог умер»? Тут нужно сделать несколько уточнений. Какой именно бог/Бог умер? Если говорить о боге как идеологеме, фундирующей иерархический социальный порядок, то такой бог в условиях секуляризации и демократии действительно исчез. Общество, основанное на идее рационального общественного договора, просто перестало нуждаться в боге как источнике сакрализации власти. Одновременно развивалась наука. В словах Лапласа, что он не нуждается в этой гипотезе для объяснения мира, содержится смысл, недоступный самому Лапласу. Как замечал Э. Мак-Миллан, рост научных знаний о мире вел вовсе не к девальвации образа Бога, а к его очищению: Бог перестал быть «богом для лакун» и все больше открывался как Бог личной экзистенции. Это означает, что секуляризация освобождает и социальное пространство, и сердце человека для восприятия более адекватного образа Бога.

Хабермас настаивал, что секулярное гуманистическое общество сохраняет способность искать свои основания в себе самом, не обращаясь к метафизике. Это верно и в том смысле, что область социально-политической жизни не нуждается в новой клерикальной компоненте, и в том смысле, что совсем не нужно в политику возвращать «бога для лакун». Однако само основание этого общества базируется на высокой евангельской мистической этике. И вполне допустимо отслеживать эту основу и пути ее раскрытия в истории.

Идея общественного договора возникает благодаря действенному развертыванию Вести Иисуса. Идея договора Бога и человека, укорененная в иудеохристианском мифе, создает условия для организации политической сферы как диалогического договорного пространства. Но — только условие. Возникновение идеи богочеловека в христианстве порождает в социально-политическом пространстве идею самоценного и политически свободного (а значит, и ответственного) индивида. Договор между такими людьми — это договор о взаимной свободе и солидарности.

В социально-политическом пространстве идея самоценного и политически свободного (а значит и ответственного) индивида возникает из идеи богочеловека, которая, в свою очередь, была открыта в христианстве. Ее источником была Весть Иисуса, не просто повторившего «вы боги», но умывшего ноги ученикам и призывавшего людей обращаться к Богу Abba — папа. Достоинство человека было поднято тогда на чрезвычайную высоту. Человека, не только готового взять крест и следовать за Ним, но любого живущего на земле. Если «вы — боги», дети любящего Папы и Царство посреди вас, то здесь и возникает Новый Завет — договор людей друг с другом в Боге. Весть Иисуса придала идее демократии метафизические основания, необходимые для ее устойчивого развития.

Итак, Благая Весть трансформирует иудеохристианскую идею договора между Богом и человеком в идею общественного договора следующим образом. Тезисы «царство посреди вас (между вами)» и «вы боги» задают необходимость общественного договора, поскольку другие люди — это тоже боги. Общественный договор — это договор богов с богами. Царство Божие — идеал гражданского общества, где все реализовали свои божественные качества, где все — боги, и где «Бог будет все во всем».

Симулятивная секуляризация

Власть нынче не отсылает себя непосредственно к внемировой реальности — но не перестала нуждаться в сакрализации. Эта сакрализация теперь может отсылать не к «небесам», а к вполне, казалось бы, земным вещам, становящимся идолами, — «народу», «обществу», «родине», «партии», «безопасности», «стабильности», «благосостоянию», наконец, просто к «благу», универсальному, личному или общественному. Эти понятия отчуждаются — и становятся именами «богов». Отсюда берутся все эти «Германия превыше всего».

Проблема в том, что тоталитарные «социалистические» государства тоже основывались на «теории общественного договора». Коллективный субъект (точнее, виртуальный, симулятивный коллективный субъект) может стать настоящим идолом, требующим кровавых жертв, имеющим свой культ, жречество и т. д. Таким образом, формальной секуляризации недостаточно. Теория общественного договора сама по себе не может избавить человека от сакрализации власти. Просто это будет сакрализация нового типа, но в основе ее останутся все те же принципы.

В проблеме «секулярных диктатур» есть важный элемент. Формально признавая секулярную демократию и при этом в политической реальности создавая сакрализованную диктатуру, эти режимы оказываются в совершенно шизофреническом состоянии. Кроме того, очевидна их тотальная ложь, в которой они нуждаются из-за собственной идейной несостоятельности. Если средневековый феодал мог искренне обосновывать свои права на власть и собственность кровью и верой в Бога, то светские диктатуры вынуждены рядиться в чужую одежду (демократия, народное представительство, свобода прессы).

Когда мы говорим о власти «общества» или «народа», да еще добавляем тезисы о научных принципах организации общества, мы получаем в итоге просто новый объект поклонения (он же инструмент манипуляции). В некоторых случаях еще добавляется «партия». Мы продолжаем иметь культ государственной символики.

Проблема не снимается окончательно и в «секулярных демократиях». Одно только наличие в западных обществах насильственной власти неибзежно влечет ее сакрализацию. Вопрос — как, в каких масштабах и в каких областях. Это значит, что насилие легитимируется с помощью некоего образа божества, чье основное качество (или хотя бы одно из) — сила. Таким образом, процесс секуляризации не закончен и в западных демократиях. И закончен он будет, когда в обществе исчезнет принуждение как таковое.

Поэтому отделение светской власти от «церкви» — всего лишь первый шаг на пути секуляризации, причем зачастую он являет собой обоюдную попытку симуляции. Симулировать власти пытаются сам процесс освобождения, эмансипации человека. Во-первых, вполне могут сохраняться неформальные связи между светскими и клерикальными властными корпорациями. Во-вторых, между самими этими корпорациями может вестись борьба за перераспределение власти. Собственно, эта борьба и послужила триггером для реализации сути Благой Вести в вопросе секуляризации. Цветок человеческой эмансипации как раз и пророс в трещине, образовавшейся в ходе борьбы корпораций. Трещина едва не сомкнулась — вспомним атеистические диктатуры XX века. Тогда особенно явной стала сама суть сакрализации власти — когда привычные типы сакрализации сменились типами новыми.

Но наука и техника отнюдь не выводят человека из сакрализационного соблазна. Наука как раз и заостряет свое внимание на проблеме силы и власти. Она может становиться новой обслугой земных правителей, легитимируя свою власть ссылками на высший авторитет (безличный мировой закон), а главное — чудесами. При этом мировой закон обуславливает чудеса, которые существуют только в нем и могут происходить только сообразно с ним, а сами чудеса призваны подкрепить веру в мировой закон. Таким образом рождается новая религия — сциентизм. И секуляризация должна идти сразу по нескольким линиям, поскольку в современном обществе сакрализуют власть и навязывают силовой образ божества не одна корпорация, а множество. Это корпорации разного типа с внешне весьма несхожими учениями. Например, научные и традиционные жреческие корпорации находятся в состоянии более и менее жесткого противоборства — прямого и идейного. Научная корпорация официально позиционирует себя как поборник секуляризации, но на самом деле предлагает симулякр — «веру в науку». Подлинная секуляризация должна будет вызвать достаточно радикальную трансформацию социума, связанную с освобождением его от власти «нового жречества» с его «новой сакральностью» и порабощением духа человека.

Итак, даже и современная либеральная демократия представляется нам недостаточно секулярной, а часто и вовсе симулятивно секулярной, псевдосекулярной. Мы уже не говорим о неких атавистических явлениях социальной жизни вроде клятвы на библейском тексте при инаугурации президента США. Более глубокая проблема в том, что и в современной «секулярной» демократии сохраняется принуждение. Абсолютная же секуляризация будет достигнута только в том, что Иисус называл словами «Царство Божие» — в реальности свободы и любви, в которой нет места принуждению.

Перспективы секуляризации

Власть, даже секулярная, обладает сакральным характером уже просто потому, что она власть.

Поскольку чистый принцип силы (насильственной власти) внеэтичен или антиэтичен, то любое общество, вынужденное его использовать, склонно прикрывать его тем или иным благим обоснованием.

Но это означает, что закончиться процесс секуляризации может преображением человечества, преодолением эгоистичности и склонности к насильственному самоутверждению за счет других. «По эту сторону» истории мы можем лишь находиться в состоянии перманентной десакрализации власти, в осуществлении секулярной революции. И не стоит выдавать желаемое за действительное, объявлять победу раньше времени, иначе секулярность окажется лишь «потемкинской деревней».

Пределом секуляризации можно мыслить Духовную Вселенную, Царство Небесное, Республику Божью. Иисус и Его Церковь в окончательном соединении — это и есть обоженный мир, секулум, в котором Бог — все во всем.

Мы не беремся утверждать, что в будущем реализуется тот или иной сценарий. Как будет преодолено окончательно насилие, нам неведомо. И как будет происходить Второе Пришествие (для нас оно значит то же, что и приход Царства Божиего, окончательное преображение нашей реальности в духе свободы и любви) — тоже. Говорить, что зло непреодолимо в этом эоне, — неправильно, если только мы как раз и не берем преодоление зла как границу эонов. Но тогда это не утверждение, а определение. Преодоление зла будет означать смену эонов, а смена эонов — преодоление зла.

Заключение

Суть сакрализации власти остается все той же — власть берет на себя право говорить от имени некоего высшего личного или безличного начала. Власть пытается представить себя высшим транслятором и репрезентатором в мире этого самого блага и истины — словно само благо и истина непосредственно действуют и вещают через ее представителей. «Учение Маркса всесильно, потому что оно верно».

Власть есть благо и власть как благо — вот основа подмены, о которой идет речь. Власть не является ни благом, ни истиной. Сакрализация власти есть присвоение властью статуса блага и истины. Десакрализация — ее же мы тут и называем секуляризацией — есть процесс разведения в стороны понятия власти с одной стороны и понятий истины и блага — с другой. Правда, при полном разведении этих понятий власть как таковая исчезнет в принципе.

Прогресс «секулярной демократии» в том, что власть начинает мыслиться как инструмент и не более, а государство — как вспомогательный социальный механизм. В итоге власти становится меньше, а сотрудничества в свободе и любви — больше. Развиваются самоуправление, личная ответственность и права человека. Структуры власти, не легитимирующие себя самовыданной себе якобы «божественной» санкцией, дают больше пространства для любви и свободы, так как не дерзают относить себя непосредственно к благу и истине — и не заставляют людей воспринимать себя в качестве прямо с ними соотнесенной.

Еще раз уточним, что мы ведем речь о процессе, который идет от древних предельно сакрализованных деспотий через современную секулярную демократию к высшему состоянию человечества, в котором нет власти как системы отношений. Если проследить процесс от древности до современности, то этот вектор, как нам представляется, открывается с очевидностью. Мы не призываем прямо начиная с завтрашнего дня отказываться от услуг нотариуса. Мы понимаем, что с громилой в подворотне у общества пока что есть проблемы — и проблемы эти общество не в состоянии сегодня разрешить полностью ненасильственным образом. Громила — это не результат десакрализации власти, это просто другой модус ее сакрализации, поскольку такой громила в своих собственных глазах прав именно потому, что силен, он сакрализует свое «эго» и свою «силу». Однако путь развития человечества — именно в минимизации насилия и в повышении уровня осознанности всех членов социума. Это постепенный процесс, в котором радикальные эксперименты проводятся либо небольшими группами, либо на небольших временных промежутках. Но эти эксперименты по минимизации принципа насилия имеют свои результаты, как вполне практические, так и экзистенциальные — и эти результаты, интегрируясь в социальную ткань, способствуют дальнейшей трансформации социума на пути к акратии. В этом анархическом или акратическом обществе высшего типа, можно сказать, будет иметь место сакральность настоящая, «естественная» — свобода, любовь и творчество, сострадание, совесть и прочие вещи, которые для человека составляют саму его суть как живого существа, и чей свет замутняется страхами, страстями, ложными идентификациями и, конечно, обманом.

Сергей Кладо в недавней личной беседе с ним одного из авторов этого текста высказал мысль следующего рода. Власть, по его мнению, бывает трех типов. Прямая власть силы, власть «денег» и власть обмана. Мы долго обсуждали проблемы второго типа власти (обсуждались идеи «товара», «соблазна», «силового влечения») — но в нашем случае интереснее всего третий пункт. Действительно, сакрализация власти может иметь успех только в том случае, если речь идет о власти-как-обмане.

Секулярная демократия предполагает повышение уровня квалификации социума, умения распознавать технологии, с помощью которых власть пытается изобразить из себя божество. Секулярная демократия дает возможности для работы над увеличением числа степеней свободы социума и индивидуума. От имени человека вещать непогрешимые истины все же сложнее, чем от имени божества. Именно поэтому «секулярный» тоталитаризм отчуждает индивидуальность и предпочитает говорить от имени виртуального коллективного субъекта. Именно поэтому работа над индивидуализацией, являющейся аспектом общего секляризационного процесса, должна быть продолжена — поскольку, парадоксальным (или, точнее, диалектическим) образом, путь к соединению всех в любви лежит именно через развитие полноценной самостоятельной ответственной индивидуальности. Секуляризация — так, как мы попытались ее обрисовать, — представляется нам путем к Царствию Божию. Царству без власти».

«Царство без власти» — это один из коанов Иисуса, вообще самый яркий аналог текста Евангелия — это дзен-буддийские проекты в восточном мире.

II. БЕСКОНЕЧНОСТЬ И ВЕЧНОСТЬ: ОТ ПАРАДОКСОВ МЕТАФИЗИКИ К ЛОВУШКАМ СОЦИОЛОГИИ

Бытие и мысль — метафизика «как бы» — «как будто бы бог» — действие и власть — вненаходимость мышления и костыль действия — Единое и Другие — тотальность Одного — онтология Одного и идея Империи — недеяние как выход из дурной онтологии — от онтологии действия к безусильному присутствию

Илья Бражников. Спасибо. Доклад Олеся Манюка.

Олесь Манюк. Прежде всего я хотел бы обозначить не то чтобы «символ веры», но некий исходный пункт, чтобы был понятен дальнейший ход рассуждений. Так или иначе любой вопрос, каким бы он ни был частным, все равно стоит на каком-то основании. Это основание, предельное основание, дальше которого уже никак не выйти, можно с очень большой долей условности назвать метафизическим, или метафизикой, и здесь мне необходимо внести очень четкое разделение между тем, что является метафизикой, и тем, что, к сожалению, стало метафизикой называться. Речь не о том историческом прецеденте, когда сам термин «метафизика» появился в результате того, что был найдена работа Аристотеля «После физики», и приставка «мета» означала всего лишь «после». Точно так же под метафизикой в этом контексте не имеется в виду какие-либо теоретические представления о первооснове мира. Под метафизикой (здесь я наследую скорее с очень большой долей условности воззрениям даосско-буддийским, но там все сложнее) подразумевается принцип взаимосогласования субъекта и мышления. Причем под субъектом мышления вовсе не имеется в виду человек, то есть это не обязательно человек, а под объектом мышления понимается все что угодно, что входит в понятие, очень точно названное Мартином Хайдеггером вельтбильдунг, «картиной мира». Можно сказать, «моделью мира», но это будет не совсем точно.

Проблема, о которой я хочу говорить и которая обозначена в теме выступления, заключается в том, что условно может быть поименовано как безобъектное и бессубъектное (БО-БС) мышление. То, что является опосредующим началом субъекта и объекта.

Европейское мышление (хоть хромое, хоть кривое) начинается с Платона. Я бы добавил, к сожалению, с Платона. Но в действительности началось оно, и это тоже заметил Хайдеггер, не с Платона, а с Парменида, независимо от того, существовал он реально или нет. Так или иначе его «Трактат о природе» существует, и там есть знаменитая фраза, которая является репрезентативной для, условно говоря, ранней античной философии, что бытие и мысль, охватывающая это бытие, есть одно и то же. Вот в этом определении, на мой взгляд, проявилась та зыбкая граница или вернее уже нарушение границы, когда только проклюнувшееся у Гераклита раскрытие Абсолюта как БО-БС мышления, начало натурализироваться и опредмечиваться.

Когда говорится, что мысль Парменида и бытие, этой мыслью охваченное, одно и то же, очень легко (и последующее движение античной философии этой легкостью воспользовалось), сместить акцент. Тогда окажется, что мысль причастна бытию и таким образом является этого бытия отражением. Здесь, очевидно, поставлена очень жесткая, непроходимая граница. Дальше некуда. Как вода занимает форму сосуда, точно так же мысль является ничем иным, как формой выражения бытия, то есть ничем большим, нежели это. Вот у нас есть бытие, оно кругло, оно сферично, и самое главное, что оно ограничено, оно неизбежно ограничено, но, имея статус основы (в данном случае, основы для субъекта мышления), основы в том смысле, что всегда этот ориентир он должен иметь в виду, чем бы он ни занимался, — она приобретает особую характеристику — постоянства, или вечности.

Что это означает? Это означает, что с самого начала, или вернее с того, что стало этим началом, в основе существования субъекта, его мышления, мира, который он этим мышлением охватывает, лежит очень жесткое ограничение. Жесткое — в смысле того, что оно непреодолимо и чаще всего не замечаемо. Вот это «есть». Вот бытие есть, а небытия нет. Все.

Дмитрий Ахтырский. Да еще и шар!

Олесь Манюк. Этот шар, как впоследствии оказалось, очень напоминает состояние тюрьмы. И вот что любопытно. Абсолюту, который здесь как бы, условно обозначен как «БО-БС мышление», соответствует очень интересное определение из текста Дзогчен: «Абсолют» есть та бесконечная потенциальность, по отношению к которой и субъект и объект как бы проявляются. Проявляются как украшение этой беспредельной потенциальности. То есть это взаимопоследование и взаимосогласование субъекта и объекта являются ничем иным, как тем проявлением, которое, будучи формой, то есть будучи объектом, одновременно является этой формой как бы, то есть условно. И это наклонение условности, которое открывает на самом деле дорогу в ту бесконечность, которая, не будучи как-либо обозначенной, является субъектом, то есть переходом от определенности «картины мира», от определенности формы эту картину представляющей, к неопределенности изначальной потенциальности, и есть не что иное, как задача субъекта, его цель и в каком-то смысле его функция. В той мере, в какой в мышлении эта картина разворачивается, в той мере, будучи обратным ходом возвращенной субъекту, она приобретает эту характеристику как бы. Слово татха санскритское как раз это и означает. Между прочим, любопытно, что очень многие исихастские тексты эту приставку — ос на греческом — включают. Она и есть та самая апофатичность — ос, как бы. К сожалению…

Яна Бражникова. Это то, что квази?

Олесь Манюк. Нет! Как бы — не квази! Как будто бы есть. Как будто бы бог.

Яна Бражникова. Типа, бог.

Дмитрий Ахтырский. …дальше точно говорить не можем…

Олесь Манюк. В мире это будто бы проявление одновременно не является проявлением, а является даже большим, чем всем и ничем. То есть чем-то неограниченным, чем-то беспредельным. Хотя слово «чем-то» здесь тоже нужно с долей условности понимать… То, что условно именуется как «бесконечное». И вот это взаимное согласование, которое проявляется и одновременно не проявляется, потому что оно есть и нет, оно как бы присутствует, будучи присутствующим вытеснено, то есть в осознании и в проявлении отсутствующим, тем не менее в античной культуре, оно должно было этот разрыв между субъектом и объектом как-то восполнить. И его восполнило не что иное, как действие. Принцип действия, или принцип власти. Потому что любое действие в пределе своем есть не что иное, как власть — то, что организует, связывает в одно, управляет, контролирует, определяет. Здесь вот этот изъян мышления, выпадение из мышления в «картину мира», которая натурализовалась и в которой сам процесс мышления, будучи на самом деле основой того и другого, просто-напросто оказывается, по слову Бахтина, вненаходимым… Вот эта вненаходимость была заменена костылем действия. Субъект познает — объект проявляется. Любопытно, что неизбежно такого рода вещь всегда оказывается достаточно сомнительной, поскольку нужно каждый раз это обосновывать каким-то способом, то есть проблематизировать. Это разрыв, который приходится заполнять очень искусственно и неубедительно, чтобы постоянно этот вопрос возникал вновь и вновь. Не в качестве развития, а в качестве восстановления той же самой «подпорки». Мир субъект-объектный подчиняется чему-то одному. Вот это Одно, держащее, хранящее все…

Илья Бражников. Катехон?

Олесь Манюк. В каком-то смысле да. И у Платона это было как Единое — «господин вещей». В этом смысле основа понимается как господство. Не можем мы удержать это естественным образом, приходится делать эту самую скрепу, которая удерживает субъект-объект, будучи подчиненной вот этому бытию как единому, как господину.

Федор Синельников. Это государство и законы…

Олесь Манюк. Безусловно. А Единое… если мы признаем Единое, мы неизбежно признаем и его противоположности. Поэтому Единому, метафорически выражаясь, нужно постоянно доказывать, что оно Единое, что оно Главное… Поэтому не-единое постоянно должно либо инкорпорировать себя, нивелировать, либо каким-либо образом объявить себя несуществующим, что и сделал Платон в диалоге «Парменид» по отношению к своей гипотезе. …Такого не может быть. Это вне нашей компетенции, это оказывается вне морали — такой ход. Потому что этот стройный, целостный, подчиненный власти античный космос он может легко разрушить. По той же причине Пифагор запретил иррациональные числа. Это был слишком большой моветон. И не для него лично, а для той линии, на которой он оказался. Линии, которая, возможно, коренится в Египте. Но это не столь существенно.

Существенно другое — что из этого, грубо говоря, метафизического изъяна, который стал проблемой гносеологической, начали выходить очень нехорошие политические и социологичекие вещи. Если есть Одно, и лишь Одно по-настоящему есть, но при этом это Одно неизбежно, по логике самого проявления, мышление субъекта, которое проявляется через объект, через множество, оно неизбежно подразумевает что-то другое. Что же делать с этим другим? Ответ: инкорпорировать или в пределе нивелировать все. Все то, что является иным, нужно под гребенку одну подвести. А что это, как не логика тоталитарного политического устройства? Есть Одно. И самое главное — что такое Одно? Одно — этот, грубо говоря, маразм ущербного мышления, — оно одновременно, будучи объективированным, обладает свойством субъекта, то есть свойством познания и действия. И это действие — сводить все к одному. Грубо говоря, если что-то Одно, то все остальное — будет объектом. Если есть Одно, то оно неизбежно Субъект, который собирает все под свою власть, все остальное должно быть только объектами, ничем иным. Поэтому, например, эффект нивелирования тоталитарных систем абсолютно логичен и онтологичен. В той ущербной онтологии, которая как будто бы пошла из тезиса Парменида. Если есть Одно, и оно вечно, то оно противоположно бесконечности. Не в смысле антитезы бесконечности, а в том смысле, что является непониманием, выпадением из понимания…

И что получается? Получается, что и религиозные воззрения восприняли эту онтологию. Как только евангельская весть Христа была выражена…

Илья Бражников. …через неоплатоников…

Олесь Манюк. …через неоплатонизм, а это немножко другое, чем сам Плотин, который, когда говорил «полет от Единого к Единому», он куда-то двигался. Но уже у Прокла все это было введено в соответствующие рамки. И онтология Одного очень быстро превратилась в социологию. Не в смысле воззрения, а в смысле raison d’être политической жизни. Получилась сначала жизнь нерелигиозная, которая стала матрицей жизни политической. И получилось так: Бог у нас один. Монотеизм. На противоречие, которое тут возникает, никто не обратил внимания. Ведь если даже взять Книгу Бытия, там Роах Элохим тоже носил свободу. Там ведь не говорится о «творении из ничего», которому предшествовал уже собранный и тождественный себе Субъект-Субъект. Такого не было. Даже Троичность, которая несла в себе определенный потенциал, была странным образом… интерпретирована: это Три, но это Одно. И вот эта бесконечная потенциальность Бога-Отца выразилась в Его вседержительности. Все — да. А то, что не вписывается во все, то, что больше всех…

Илья Бражников. Пантократизм.

Олесь Манюк. Да! Совершенно верно! Онто, понимаемое как единое, как одно бытие. Одно бытие, значит, все остальное — небытие. Значит, то, что в бытие не входит, будет в небытие отправлено. Неизбежно — не потому, что они столь плохи, а потому, что это неизбежная логика такой религиозной системы, которая родилась из такой онтологии и стала матрицей политической жизни… Вспомним Рим при Клавдии Октавиане. Это уже готовая модель, онтология, переходящая в религиозную систему одного бога-вседержителя. Что она породила? Идею Империи, идею единого Императора. Помните проскрипции? А это образец репрессий, только они длились 40 лет. По той же самой логике, что любопытно. Все, что проявляет хоть какую-то автаркию, самостоятельную активность, как у Пушкина: «Незаконная комета в кругу расчисленных светил», подлежит переводу в небытие, которого нет, то есть нивелированию… Поэтому, кстати, лагерные номера тоже логично вытекают из этой онтологии Одного…

Яна Бражникова. Как говорит Всеволод Анатольевич Чаплин, это извращает логику нормального человека…

Олесь Манюк. …Потому что это извращает логику мышления как такового… метафизику мышления, потому что метафизики объектов не существует, это нонсенс… И вот получается, что двигаться в социальной или религиозной плоскости без переосмысления и высвобождения из онтологии Одного оказывается невозможно. Все это воплощено не в действиях, а в возвращении к мышлению, к БО-БС мышлению, которое открывается как Абсолют. Поворот должен быть осуществлен там... Не в действии, а в недеянии… Бесконечность не имеет внутри себя тех разделений, которые могли бы друг с другом в конфликте быть. Все присутствует. Все — условно. Все — и более того. Поэтому необходимо возвращение к мышлению, чтобы делать хоть какие-то шаги в социальной области. Пока это не сделано, пока там обнаружение того, что Одно — это тюрьма, как бы тюрьма, без этого перехода от онтологии действия к некоему безусильному присутствию, тому самому недеянию, любые действия обречены на провал, потому что они окажутся в той же логике Одного… Поэтому любой революционный, действенный шаг возвращает к тому же самому… В этом смысле потенциал недеяния, который мог быть проявлен, раскрыт в мышлении и, уже минуя религиозную область, был манифестирован в социальном, он открывал бы определенные перспективы. Вот, если кратко.

<…>

Федор Синельников. Уточняющий вопрос. Вы использовали настойчиво слово «мышление», а не «сознание». Это делалось намеренно?

Олесь Манюк. Безусловно, потому что сознание — это сознание кого-то. Это сознание всегда субъекта. Потому что со- уже подразумевает некую совместность. Соответственно и ситуацию разделенности, и опорности или в том, или в другом.

Федор Синельников. Понятно. И еще вы, если я правильно понял вашу идею, Абсолют отождествили с беспредельной потенциальностью.

Олесь Манюк. Не отождествил, а условно…

Дмитрий Ахтырский. Как бы?

Олесь Манюк. Да. Как бы указал на Него как на бесконечную потенциальность.

Федор Синельников. Боюсь, что я окажусь в лагере вот этих «стремящихся к единому» (Смех.), но у меня такое стремление дополнить беспредельную потенциальность беспредельной актуальностью или предельной потенциальностью и т. д.

Олесь Манюк. Дело в том, что формы, будучи взаимосогласованы, субъект и объект, который одновременно раскрывается как форма, которая может быть актуальной, но благодаря субъекту она вводится в потенциальность, это все одновременно там присутствует. То есть нет необходимости наполнять то, что проявляется как это, не будучи этим одновременно, то есть не будучи ограниченным своим проявлением.

Дмитрий Ахтырский. А не равно А…

Олесь Манюк. Да, в каком-то смысле.

Федор Синельников. Нет ли здесь угрозы, что такая тенденция приведет не к благородному недеянию, а просто к недеянию?

Олесь Манюк. В смысле к ничегонеделанию? Дело в том, что абсолютный покой в этом смысле — он все равно должен иметь свою противоположность — опору. А если нет опоры в виде противоположного, как может это привести к чему-то, что будет фиксированным, так сказать, барьером или точкой?

Федор Синельников. То есть вы признаете вот это постоянное перетекание, но наличие эйдетических начал…

Олесь Манюк. Как бы наличие, да.

Федор Синельников. Как бы наличие. Как бы признаете?

Олесь Манюк. Да, совершенно верно.

Максим Переславцев. Говорили про Тибет, а я вспомнил, такой тоже философ был христианский, но совершенно необычный, он в эпоху Возрождения жил — Николай Кузанский.

Олесь Манюк. А до этого Майстер Экхарт, на которого во многом он опирался…

Максим Переславцев. Его рисунок… я просто видел совершенно замечательные иллюстрации, где пирамиды единства-инаковости — два треугольника взаимопроникающие, и даже в полном единстве есть кусочек, маленькая точка инаковости. У него тоже все на математике завязано…

Олесь Манюк. Ну, да. Центр — нигде, периферия — везде…

Максим Переславцев. …Это тоже попытка внутри христианства вот это преодолеть. Ведь он еще экуменистом был. Конечно, у него нет сочинений по политическим вопросам, в отличие от...

Илья Бражников. Он просто святой человек.

Олесь Манюк. Но он же был кардиналом Римско-католической церкви. Но единственное, что сказать по этому поводу? Проблема в том, что все это опять-таки вывело его не к мышлению, что, очевидно, все-таки было у Экхарта, а к созданию идеи вот этого.

Дмитрий Ахтырский. Но Кузанский все равно взорвал европейскую метафизику. Камня на камне не оставил…

Олесь Манюк. Безусловно. Но этот взрыв одновременно был и ее…

Дмитрий Ахтырский. …и оставил множество последователей. Возрожденцы — они все из Кузанского...

Олесь Манюк. …был одновременно и восстановлением ее, потому что это была идея иного. Подчеркиваю, идея. Не иное мышление, а идея иного. А идея, она за собой там, на фоне, имеет онтологическое основание одного. Идея всегда унифицирует.

Дмитрий Ахтырский. У меня к вам один вопрос есть. Вот прекрасно вы обрисовали и очень интересно связь метафизики с социально-политической, так сказать, практикой в Европе. Но вот проблема: империя Цинь Ши Хуанди и вообще все прекрасные практики Востока, а, так сказать, если на Востоке нет этой идеи жесткой онтологии единого, мы же не можем… а, с другой стороны, она есть, вот адвайта, например, один без второго. Но, с другой стороны, в Индии как раз тоталитарные образования не формировались. А в Китае сплошное недеяние, зато уж Империя так Империя!

Яна Бражникова. У меня такое ощущение, что для них этого нет как проблемы. Когда мы все время апеллируем к тому, что европейское — это плохо, а там все есть, там все хорошо, мы же их читаем тоже своими глазами…

Дмитрий Ахтырский. Вот смотрим на них и видим, что у них все хорошо.

Яна Бражникова. Нет, нет, нет. Мы смотрим уже на них — хорошо или нехорошо, неважно, — исходя из собственно этой проблемы. То есть мы тоже не имеем доступа к их-то опыту.

Олесь Манюк. Да. Штука в том, что тут двойной момент есть. Момент первый заключается в том, что вот принцип… я не говорю об этом воплощении — естественно, там все через пень-колоду шло. Тем не менее чем должен был заниматься китайский император? Давайте скажем, что такое император в Риме? Это герой, это деятель. Чем занимается китайский император?

Федор Синельников. Ну, в начале каждого года он пашет поле…

Олесь Манюк. Ничем. Его задача — кун цзоа у-вэй — делать недеяние. А если он делает деяние, тогда начинается что? Шо гу хэ — смута. Тогда начинается смута.

Дмитрий Ахтырский. По Дао Дэ Цзин. Но отнюдь не по легистам…

Яна Бражникова. Что должно произойти сейчас на Майдане? «Беркут» с Майданом должны взаимораствориться в состояние ни то ни се, черт знает что? (Смех.)

Олесь Манюк. Это было бы в идеале! Потому что пока что мышление, онтология одного рулит.

Яна Бражникова. Маркс рулит! Маркс рулит сейчас там на данный момент, со всеми вытекающими, негативными в том числе, последствиями.

Олесь Манюк. Не Маркс. Там очень много всего, и там похоже на бурлящий котел. Но в любом случае процесс там намного больше, чем та форма, в которой он сейчас представлен. Поэтому он в любом случае имеет эффект долго- и дальнедействия.

Яна Бражникова. Но ты видишь стратегию? Я соглашаюсь просто за неимением времени. Ты видишь стратегию работы с сознанием, а не с праксисом толпы? Потому что, извини, я просто замечу: само разделение на противоположность сознания — будем работать с сознанием, а не с праксисом, который ты все время вводишь, — оно очень европейское. Отсюда и проблема: что делает император? А там нет этой проблемы — деяние или недеяние.

Олесь Манюк. Заметьте. Я не говорил «сознание». В том-то и штука. Вот спросили, почему я не говорил «сознание». Я говорю о том…

Яна Бражникова. Нет, несколько раз ты вводил этот момент. Я слежу!

Олесь Манюк. Что я этим моментом сделаю? Я хочу пояснить. Разве я говорю осознание как противоположность праксису, то есть сначала понимаем, потом действуем? Нет. Речь шла о том, чтобы обратиться к мышлению прежде всего для того, чтобы выйти за пределы измерения какой-либо самотождественности. Этот выход может проявляться как и в чем угодно.

Яна Бражникова. То есть через праксис этот выход тоже может произойти?

Олесь Манюк. Это уже не праксис будет. Это будет уже присутствие, которое может проявиться и как сознание, и как действие.

Дмитрий Ахтырский. Как бы праксис!

Яна Бражникова. Поливаешь дерево каждый день, вот поливаешь, зачем — непонятно. Или, там, собираешь общество христианского просвещения раз в месяц, зачем — непонятно.

Олесь Манюк. Но это будет тогда, когда мы в каком-то смысле будем не знать, что мы делаем.

Яна Бражникова. Да, совершенно верно.

Олесь Манюк. Если мы знаем, что мы делаем, то остаемся в действии или в измерении какого-либо тождества, и даже различия в принципе тут связаны. Поэтому я специально не употребил слово «сознание».

Яна Бражникова. Понятно.

Дмитрий Ахтырский. Это как Майдан, он не должен ничего даже сделать. Он должен, например, просто остаться. Лет на сто, допустим. Чтоб было!

Олесь Манюк. Кстати, очень любопытно, вот в Украине сейчас получила распространение идея некоего Арестовича «стратегии теплого океана» (на «Фейсбуке» есть), что власть — это соляная кукла, ее просто нужно растворять. Вот это мне показалось интересным симптомом.

Дмитрий Ахтырский. Да. Как идея «Оккупай Уолл-Стрит»: «Мы здесь с властью не разговариваем. Мы тут так собрались».

Олесь Манюк. Но там «оккупай» все равно. Там все равно есть некая идея, ну, как бы идея растворения. На мой взгляд, это некая симптоматичность. Она, безусловно, оказалась погребенной под множеством таких вот самодеятельных (акцент на «деятельных») вещей. Но сам факт появления такого — уже очень интересный симптом.

Илья Рывкин (по скайпу). Относительно действия, актуального и политического, то есть то, о чем, например, говорил Сорель. Об иррациональном в политике и то, что я называю, в частности, революционным инстинктом. То есть если это мышление, которое не основывается на идее дихотомии единственного и множественного и вообще которое действует вне дихотомии, но мышление как проявление такого потока бытия, то из него исходят определенные культурно-политические практики и в первую очередь то, что в православной традиции называется юродством, мне кажется. Но это, естественно, не православное изобретение, оно есть и в других культурах, и в секулярной форме, в современном искусстве, начиная от тех же литристов и институционистов и т. д. И такое немножко нагруженное мрачными коннотациями направление, как безмотивный анархизм, который в свое время… был безмотивный террор, но если это не террор, а, скажем, безмотивный акционизм, то есть нарушение тотальности капитализма и перехват некоторых его инструментов и обессмысливание, растворение вот этих институтов медийной власти и медиа как власти, управления медиа и т. д. в такой сияющей бессмыслице. Мне это кажется какой-то практикой, соответствующей тому, о чем уже говорил докладчик.

Олесь Манюк. Я понял, но тут я вынужден не со всем согласиться по той причине, что существующие на сегодняшний день политические течения, хотя я плохой их знаток, но из того, что я знаю, по крайней мере… неизбежно несут на себе печать пусть, может быть, спонтанного, но насилия. Вопрос не в том заключается, чтобы некую такую пацифистскую среду создать, а в том, чтобы присутствовать за пределами того или другого. У меня, к сожалению, в сфере политики аналогий нет. У меня есть только аналогии в сфере боевых искусств. В Китае высшее боевое искусство тайцзицюань занимается тем, что, собственно говоря, нейтрализует атаку еще до того, как она появилась, рассеивает ее.

Федор Синельников. Это притча о петухе как раз.

Олесь Манюк. Совершенно верно. Когда происходит деяние недеяния через рассеивание любых конфликтов. Вот если возникнет такое политическое движение, которое будет действовать так, как в притче о петухе или в притче о мяснике у Чжуан-цзы, который по пустотам мог резать, и туша сама распадалась, вот тогда — да…

Дмитрий Ахтырский. А ситуационисты французские приближались, по-моему, к этому идеалу во многом.

Олесь Манюк. Они все равно опирались на идею.

Дмитрий Ахтырский. Да, но они деконструировали скорее это все дело.

Олесь Манюк. Деконструировали, но не рассеивали.

Дмитрий Ахтырский. Может быть, но это ход, по-моему, в правильном направлении...

Олесь Манюк. Не знаю. Тут я ничего не могу сказать. Скорее всего, у них все равно была позиция, и у них было некое противопоставление все равно. То же самое, если помните, с революцию 68-го года. Недаром мой любимый Жак Лакан говорил своим студентам, что вы действуете так, работаете против господина так, что получите себе еще более жестокого господина. Вот чем вы закончите.

Дмитрий Ахтырский. Но это как все революции.

Олесь Манюк. И, скажем, тот гротеск, когда, например, лекции Лакан читал с собачкой, на мой взгляд, намного более приближается частично к тому, о чем я говорил. Я хотел сделать дополнение вот именно в этом аспекте, что пока в политических движениях это было отчасти только у Ганди, хотя у него было сильно идеологизировано все равно.

Дмитрий Ахтырский. Есть история, как Кен Кизи разогнал антивоенный митинг в Америке, сказав, что вы своим митингом…

Олесь Манюк. Приближаете войну.

Дмитрий Ахтырский. …поддерживаете войну.

Олесь Манюк. Да, да. Действительно.

Дмитрий Ахтырский. После этого как-то они собирались идти шествием, но после речи Кизи как-то…Они не поняли, что им дальше делать.

Олесь Манюк. Вот когда они не понимают, как дальше делать, вот ощущение, что выпадает все из рук, — это уже очень хорошее начало. Если это непонимание срочным образом не заместится пониманием…

Илья Бражников, Федор Синельников и другие. Спасибо!

III. РЕЛИГИОЗНАЯ ВЕРА И «СЕКУЛЯРНАЯ» НАУКА В ПОИСКАХ ДИАЛОГА

Функция Дирихле — разрыв и рискованность освобождения — деградация атеистической и богословской мысли — агностицизм и апофатика — атеизм как вера — современная наука: органическое развитие христианства или синтез разных традиций? — Бог, природа и политика как одно целое

Андрей Хоров (через скайп). Я немножко размышлял на заявленную тему теологии освобождения, и, собственно, единственный какой-то образ, который вырисовался, это моя запись на «Фейсбуке». Я зачитаю. Там три абзаца всего:

Где-то в горах на Кавказе мы вошли в храм. От дверей можно было пройти к алтарю, а можно обойти через роскошно убранный притвор в честь некоего Цхинвальского князя, чья полуростовая икона стояла посреди, и кто-то к ней прикладывался.

Пройдя через нависавшее неорококо, мы оказались справа от алтаря. Литургию совершал священник, в прошлом миссионер и, судя по голосу, родственник. Народ прибывал. Когда дело близилось к анафоре, священник воскликнул: «Миииром Господу ФРИСТАЙЛА!» Никто не поперхнулся, только старый дьякон глянул на алтарь вполоборота. Сквозь завесу были видны воздетые руки. «Примите, ядите ФРИСТАЙЛА!»

Как вынесли Чашу, мы не заметили. Все передавали ее из рук в руки, и когда она дошла до нас, увидели в ней пустые щи. У меня вырвалось: «Ну картошку-то туда положили...» Мы не стали приобщаться и передали дальше. Кажется, вскоре должны были прибыть некие царственные особы. Народ, ничем не возбужденный и будто чем-то разочарованный, стремительно расходился. Батюшка потреблял дары в алтаре, в практически пустом храме еще немного пофристайлил, вышел, попрощался и ушел. Ушли и мы через притвор Цхинвальского князя.

Это был сон, просто на самом деле сплошной такой сон. И это «фристайлэ» — наверное, помните, была такая композиция где-то в конце 90-х — начале нулевых. То есть тут, собственно говоря, я долго пытался растолковать, что бы это значило. Собственно, все там было довольно радужно, и весь гротеск, почти сорокинский, не ощущался никак депрессивно. Я это понял таким образом, что вот те все собрания Общества христианского просвещения, в общем-то, поднимали достаточно рискованные темы, и кажется, что… освобождали сознание и подготавливали почву. Но действительно, если мы представим себе, что все вдруг, как это бывает, сбудется внезапно, то любые самые смелые чаяния и ожидания будут выглажены. И тут принципиальный момент, что священник, который там литургисал… ничего хорошего по жизни я о нем сказать не могу… То есть мы можем простить все и понять и принять всех этих епископов-геев, можем принять и простить всю эту «симфонию» сложную, и она может быть даже какой-то приятной и понятной. Весь вопрос в том, что как раз то, что Олесь говорил про Единое, это Единое, то есть любая мысль, любой подход, сколь угодно радикален он ни будет, когда он погружается в общее истолкование, совершенно бескровное причастие в виде пустых щей, оно становится гладким. Эта гладкость — она уничтожает всякий риск. И тут даже единственный образ, который мне с утра пришел (я думал, совершенно не к месту), я о нем расскажу: это функция Дирихле. Если кому-то знакома функция Дирихле, то она как раз в контексте рассуждений была у предыдущего оратора, Олеся, — это такое множество, в котором все точки одновременно и выколоты и не выколоты. Представляете себе? То есть это отрезок, у него все рациональные числа — единица, а все иррациональные — ноль. Соответственно, переход от точки к точке — это постоянный разрыв. Функция разорвана в любой точке. И так мне показалось, что если говорить про освобождение хоть в каком-то ракурсе, то оно всегда имеет вот такой вот «разорванный» вид. Пока оно является освобождением… оно всегда рискованно и всегда несет в себе такой заряд непредсказуемости… Опять же в ракурсе греческой традиции, которая до Платона была, риск — это дело человеческое, и человек, в общем-то, животное постольку политическое, поскольку рискованное. Собственно говоря, эта ситуация касается и веры Авраама. Человек верующий, не по современным представлениям, как соблюдающий веру, а по ветхозаветным и библейским, — это человек тоже рискованный. В этом плане как бы вот эти традиции (греческая и библейская) в какой-то точке смыкаются, что ли. Человек — животное рискованное. И освобождение всегда есть процедура тоже рискованная.

Илья Бражников. Спасибо. Мы готовы к третьему большому докладу? Итак, Ярослав Бутаков.

Ярослав Бутаков.

Научный атеизм и поиск Бога: точки соприкосновения

Когда несколько лет назад я убедительно для себя сформулировал вывод, что Бог — совершенно излишняя фигура в моей картине мира, то, естественно, задумался над самоидентификацией: агностик или атеист? Надо было определить для себя эти два понятия, прежде всего, конечно, второе. Кто такой атеист? Это человек, отрицающий любое сверхъестественное личное существо, то есть любых богов любых религий. А на каком основании он их отвергает? Если он просто верит в то, что никаких богов нет, можно ли назвать такого человека атеистом? Мне лично представляется, что нельзя. Между верующим в того или иного бога и верующим в то, что никаких богов не существует, нету принципиальной разницы. Оба верят в то, что им ведомо состояние сферы сверхъестественного. Только для одного эта сфера наполнена конкретным содержанием — прежде всего, всякого рода личными образами, — а другой принципиально отказывается признать наличие позитивного контента у этой сферы. На практике обычно такой верующий атеист не до конца отрицает наличие сферы сверхъестественного, только она у него автоматически наполняется преимущественно негативными образами, принципиально непознаваемыми. Нередко приходится встречаться с теми или иными примитивными суевериями, восходящими к первобытной магической практике, у людей, считающих себя атеистами. Я уж не говорю про тех, кто, называя себя атеистом, признается, что при этом верит в Сатану, — да, такие тоже есть! С ними-то, правда, все ясно, это типичные теисты, просто личную сверхъестественную сущность они называют и атрибутируют соответственно своей вере. Ну а если человек верит, что сферы сверхъестественного, трансцендентного, объективно нет вообще, то опять возникает тот же вопрос: на каком основании он в это верит, и можно ли считать его атеистом, если он верит?

Конечно, атеизм по смыслу самого слова — это именно отрицание личного божества, но не отсутствие веры. Последнее следовало бы обозначить другим словом. «Вера» по-гречески, как нам говорят словари, «пистис», «религия» — «трескея». Если быть точным, то отрицание веры/религии должно обозначаться как «апистис» или «атрескея». А неверующий человек, соответственно, «апистик» или «атрескик». По-русски звучит не совсем благозвучно, да? Но дело не только в звучании. Дело в том, что вера так или иначе всегда присутствует в сознании человека, только объективироваться она может по-разному.

Если кто-то говорит, что он любую вещь и любое суждение меряет собственным разумом, вряд ли это на самом деле так. Скорее всего, он верит, что он действительно взвешивает абсолютно все на весах своего ratio, ибо чтобы этот принцип взаправду реализовывать в каждом конкретном жизненном случае, нужно обладать каким-то сверхъестественно быстрым интеллектом (обратите внимание на слово, которое приходится при этом употребить!). Вряд ли мы ошибемся, если скажем, что указанный принцип — скорее идеал, к которому данный человек стремится. Он, наверное, и сам согласится, если ему сказать, что это его жизненное кредо. Видите, без уподобления данной жизненной позиции вере снова не обойтись. Поэтому честной является позиция агностика: я не отрицаю априори, что есть сверхъестественное, есть боги или Бог, только докажите мне это. Пока это не доказано, пока моя картина мира не требует объяснения через вмешательство трансцендентных сущностей, я и не стану прибегать к ним для объяснения, а уж тем более — молиться им, то есть вступать в какие-то воображаемые межличностные отношения с этими сущностями. Но данная позиция, хоть и называется агностической, является, на мой взгляд, как раз единственно возможной для неверующего атеиста, то есть для того, кто действительно стремится мерить все мерками разума. Иначе говоря, для человека, сознательно придерживающегося научного атеизма. Правда, на мой взгляд, в этом привычном сочетании следует поменять местами два понятия. Мировоззренческой позицией является именно агностицизм. А научный атеизм — лишь вытекающий из него метод познания реальности. Более того, сейчас я постараюсь показать, что научный атеизм, возможно, относится к еще более низкой ступени в иерархии воззрений и является не более чем прикладной религиоведческой дисциплиной. В этом качестве он вовсе не вступает в конфликт с религиозностью (по крайней мере, с неизвращенной религиозностью).

Что может служить предметом для научного атеизма? Во всяком случае, не логическое опровержение существования Бога. Кажется, всем давно ясно, что любое божество априори выведено за рамки рациональных опровержений его существования. Следовательно, нельзя доказать отсутствие Бога или богов. Тот «научный атеизм», который этим занимается, уже не научный по определению. А не научный атеизм, как мы видели, есть вера. Итак, научный атеизм может иметь дело с теми «доказательствами бытия Божьего», которые в разное время давали разные богословы, но занимается исключительно показом их логической несостоятельности — что они не есть действительные доказательства. Итак, первый предмет научного атеизма — теология, в которой он ищет логические нестыковки и несообразности. Второй предмет научного атеизма — разного рода «свидетельства веры» и «авторитеты веры» — всякие чудеса (в том числе и в Священном Писании; как, разумеется, и само оно), пророчества и т. п. Им научный атеизм подыскивает и дает рациональные (в том числе исторические, с опорой на факты) объяснения. Научный атеизм вправе полностью отвергнуть то или иное религиозное свидетельство, если оно противоречит известным фактам истории и/или законам природы, если данное свидетельство веры не имеет дополнительных убедительных подтверждений. Это как в суде: показания свидетелей могут быть пристрастными, необходимы вещественные доказательства. Научный атеизм требует от религии убедительных «улик», основанных не на показаниях людей, а на материале, доступном объективному научному изучению.

Итак, научный атеизм работает в двух плоскостях: философски умозрительной и практической. Но разве в них обеих его критические суждения, если они хорошо обоснованы, не служат стимулом для работы религиозного сознания? Разве истинно верующий человек не заинтересован в том, чтобы ему указали на логическую несообразность тех «священных словес», в авторитет которых он незыблемо верил, чтобы он сам подыскал им более убедительное объяснение, согласное с его верой? Разве по-настоящему взыскующий Бога человек хочет, чтобы его дурачили мнимыми чудесами?

Вспоминаются два случая.

Один — давний исторический не то анекдот, не то быль про императора Николая Павловича: когда он приехал в Киево-Печерскую лавру и взглянул на «мироточащие» черепа, то строго спросил бывшего рядом с ним монаха: «Ты когда последний раз масла в ту черепушку подливал?» А монах и ответил простодушно: «Позавчера», или как-то в этом роде. В этом случае Николай I, хоть и был религиозным человеком, поступил именно в духе научного атеизма. А может быть, потому и поступил так, что был искренне верующим человеком и искал истинного присутствия божественного, а не кощунственных (по сути!) фальсификаций такого присутствия.

Второй случай — это когда нынешним летом где-то в Ивановской области «замироточила» икона Николая II, и некие монархисты стали возить ее по епархиям, показывать «чудо». На местном уровне они даже получили благословение от кого-то из владык, хотя патриархия всячески старалась не афишировать это мероприятие. Но и не препятствовала ему. Нынешняя патриархия не борется с диким разгулом суеверий под видом православия, давно перестала проверять факты «чудес» на предмет отделения действительных от мнимых. Разве фальсификация «чуда» не оскорбляет чувств православного верующего человека? И разве научный атеизм в его практической плоскости не становится в этом случае союзником истинно верующему?

Если не заниматься заведомо бесполезным делом, то есть не пытаться доказать, с одной стороны, что Бог непременно есть и именно соответствующий православным представлениям, а с другой стороны, что Бога ни в коем случае нету, то религиозная и атеистическая мысль могут очень плодотворно развиваться в обоюдном диалоге, и иногда даже сотрудничая между собой в разоблачении фальсификаций на почве религии. А богословско-атеистический диалог — непременное условие интеллектуального развития общества. Перед падением советского строя тогдашний официальный «научный атеизм» выродился настолько, что в лучшем (для атеиста) случае оставлял людей равнодушными. В худшем — чтение позднесоветских книг по атеизму пробуждало (как и у автора сего доклада в свое время) неподдельный интерес к религии. Почему? Прежде всего потому, что религиозная мысль была вытеснена из публичного пространства. Диалога не было, реальной конкуренции не было, и, соответственно, почвы для развития атеистической мысли и аргументации не было тоже.

Сейчас ситуация обратная. Теперь уже атеизм вытесняется из публичного пространства. Не так резко, как в свое время религиозная мысль — просто потому, что вытеснять особо нечего, ибо, как уже сказано, атеизм интеллектуально деградировал из-за того, что десятилетиями имел монополию в официальной идеологии. Но сейчас не видно прогресса и в религиозной мысли, в православном богословии. Современная церковь захватывает публичное пространство не своим собственным авторитетом, а силой государства. И православие ждет такая же, если не худшая деградация, какая постигла недавно советский атеизм. Если, конечно, ситуация в философско-богословском пространстве не изменится, если не появятся в нем глубокие мыслители и пламенные, но настроенные на позитивный диалог с оппонентами, трибуны, как с одной, так и с другой стороны.

Если еще есть время небольшое, то я воспользуюсь случаем и прорекламирую одну свою книжечку этого года. Я ее не принес, потому что все экземпляры уже давно розданы авторские, но Роман Багдасаров в курсе, о какой книге идет речь. Назвал я ее «Зачем разуму космическая экспансия? Диалоги о внеземных цивилизациях, о жизни во Вселенной и о будущем человечества». Она построена на диалоге трех персонажей, из которых один (Скептик) придерживается позиций научного атеизма, вернее, агностицизма, но именно как метод — научный атеизм. Другой (Энтузиаст) вроде тоже как бы пытается представлять науку, но выясняется, что он верит, что вся наша история создана инопланетянами. И третий у меня представлен в виде такого вот православного традиционалиста, но традиционалиста именно в духе нынешней патриархии — он креационист упертый и полный скептик по отношению к научному знанию. Диалоги касаются различных аспектов познания Вселенной и в первую очередь естественнонаучных знаний. Они построены, понятное дело, так, что утверждается точка зрения Скептика, но в самом конце книги все эти три человека приходят с разных позиций к одному практическому выводу, что космическая экспансия есть один из необходимейших векторов развития человечества.

Я завершу еще одной иллюстрацией из реальной жизни, показывающей, что религиозное осознание у нас, в общем-то, стоит на очень низком уровне, и это есть плохо и для научного, и для атеистического сознания, и вообще для просвещения. Вот спроси многих людей, почему мы победили в битве под Москвой в 41—42 году, скажут: «Потому что были морозы». А почему были морозы? «Ну, так Бог наслал. Он на стороне России». Извините, это примитивнее того язычества, которое в гомеровской «Илиаде»!

Илья Бражников. Ярослав, все это очень серьезно. Я расскажу, как это все было.

(Смех.)

Ярослав Бутаков. Реально? На мой взгляд, еще раз говорю, это примитивнее, чем даже языческое…

Илья Бражников. На самом деле оно языческое, и оно на очень серьезном фундаменте.

Ярослав Бутаков. Илья, смотри, но там ведь боги хотя бы индивидуально помогают или мешают каждому герою.

Илья Бражников. Нет. Это еще до богов. Это из времени до богов.

Олесь Манюк. Это даже не язычество.

Илья Бражников. Это первобытные представления. Да.

Ярослав Бутаков. Да вот, я и говорю, что это вообще что-то такое, первобытное. Во-первых, морозы — они влияют на тех и на других одинаково. Во-вторых, если…

Федор Синельников. Не, ну, что русскому хорошо, то немцу смерть!

Ярослав Бутаков. Да нет, это ерунда. Сейчас я поясню вообще в историческом плане… Но сначала в философском...

Илья Бражников. …Это связано с зимним и летним Солнцестоянием, с рождеством короля Дуба и короля Падуба, с Рождеством Христовым… Это календарные вещи…

Ярослав Бутаков. Нет, ну, если мы действительно представляем, что Господь был на стороне России, и Он вмешался в эту войну, то логичнее, будем говорить, разумнее, теологичнее, скажем так вот, предположить, что Господь просто каждого из миллионов наших бойцов наделил дополнительной силой, а каждого из миллионов немецких солдат поразил определенной немощью.

Илья Бражников. Несомненно.

Ярослав Бутаков. Теологично?

Илья Бражников. Безусловно.

Федор Синельников. Неисповедимы пути Господни! Почему только одна линия стратегическая?

Ярослав Бутаков. А что касается вообще исторического контекста, то давно уже опубликован весь ход температуры и погоды в ноябре —- декабре 1941 года, и давно уже известно, что в отличие от предыдущей, кстати, зимы 40—41 года, действительно аномальной, зима 41—42 была, в общем-то, нормальной. В ноябре 41 года, когда немцы повели второе наступление, стояла благоприятнейшая для них погода.

Илья Бражников. Вот именно.

Ярослав Бутаков. Морозец, там, минус 5—10 градусов — это особенно для баварских стрелков вообще самое оно. Снежный покров там буквально на полпальца, то есть танкам он не мешал идти, самолетам не мешал летать, поскольку стояла, в общем-то, малооблачная погода, и только вот в самую ночь начала нашего контрнаступления ударил кратковременный мороз до минус 30. Но ведь немецкое наступление выдохлось еще в конце ноября. Так что вообще это полная легенда о морозах.

Илья Бражников. Я вернусь к этой теме. Очень важная тема.

Олесь Манюк. У меня вопрос. Почему вы все-таки констатируете научный атеизм? Почему не просто, там, феноменологию религии, философию религии, социологию религии?

Ярослав Бутаков. Нет, вот я считаю, что как раз это вполне имеет право на существование. Именно в таком вот виде, под таким названием устоявшимся.

Олесь Манюк. Почему?

Ярослав Бутаков. Потому что, скажем так, мы вначале исходим из того, что сверхъестественных сущностей нет.

Федор Синельников. А где критерий?

Ярослав Бутаков. Ну, я как бы не вижу.

Олесь Манюк. Это получается уже тогда постулат веры.

Ярослав Бутаков. В общем, всячески я пытался как-то отделить вот это вот постулирование от веры, и, может быть, действительно, у меня это убедительно и не получилось.

Дмитрий Ахтырский. Просто, например, я считаю высшей ступенью агностицизма ту самую апофатику. Чем отличается агностицизм от апофатики, то есть такой «научной», скажем так, секулярной? Не знаю, как назвать агностицизм нового времени. Тем, что такому агностику в результате становится то, что он не знает, неинтересно. Раз я не знаю, я посмотрю в другое место…

Ярослав Бутаков. Нет, вот это вот как раз не есть правильно.

Дмитрий Ахтырский. Апофатик знает точно, что он этого не узнает никогда, но куда же ему еще смотреть? Будьте реалистом и требуйте невозможного. Кристобаль Хунта говорил, что задачи, имеющие решение, неинтересны. А тут именно те проблемы, о которых мы говорим, в частности вот такого рода. Ответа не будет, но куда же мне еще смотреть-то?

Ярослав Бутаков. Дело в том, что все-таки мир, потенциально доступный изучению, он тоже до конца не познаваем.

Дмитрий Ахтырский. Поэтому я агностик. Но я заинтересованный агностик!

Максим Переславцев. Может, суждение вот это, что сверхъестественных сущностей нет, оно проблематический характер носит?

Ярослав Бутаков. Нет, это… я еще раз говорю, это, безусловно, сразу утверждение, что именно как утверждение, что этих сущностей нет, это, безусловно, постулат веры, как было правильно отмечено. Сразу позитивное утверждение, что этих сущностей нет. А вот если… в данном случае я просто пытаюсь показать, что это именно не мировоззрение, это метод, вот именно метод, который как бы вначале исключает эти сверхъестественные сущности из объяснения и может прибегнуть к ним согласно, кстати, правилу Оккама «не плоди лишних сложностей, дополнительных сущностей» только тогда, когда он без них вообще не может объяснить сущее. Ну, как Ньютон, который свой закон всемирного тяготения сформулировал — высочайшее на тот период достижение науки, — а потом, осмысляя его следствия, понял (на тот момент не могло быть иного понимания, иного осмысления), что если бы не было всемирного часовщика, который периодически этот механизм заводит, то все небесные тела в итоге бы стянулись к центру Вселенной. То есть он вначале пытался исключить божественную сущность из объяснений мира, потом, осмысляя следствия, как ему казалось, конечного закона мироздания, который он открыл, он пришел к выводу, что без этой сущности невозможно объяснить.

Дмитрий Ахтырский. Но это «богословие лакун», против которого мы выступаем. То есть приплетаются сверхъестественные сущности для объяснения каких-то материальных вещей — такая в каждой бочке затычка.

Ярослав Бутаков. Ну, вот я говорю… наука пытается (настоящая наука) без этого обходиться.

Федор Синельников. Нет, ну, это понятно. Но вы задаете изначально довольно странную систему диалога. Например, приходит к Вам человек и говорит: «Я вот тут на днях разговаривал с Богом». Вы ему говорите: «Ну, прекрасно».

Ярослав Бутаков. Может, не будем разбирать конкретные случаи? Я, во-первых, сначала посмотрю на человека, насколько он адекватен. Это частенько видно по поведению.

Федор Синельников. Критерии адекватности всегда очень неясны.

Ярослав Бутаков. Они вообще субъективны.

Федор Синельников. Безусловно.

Ярослав Бутаков. То есть я буду мерить по себе, следует ли вообще с этим человеком общаться.

Федор Синельников. Подождите. Вы говорите: мерить по себе. Есть системы научной верификации. Мы, например, можем с вами обсудить, как устроена вот эта вот чашка, привлечь научные методы установления того, есть ли эта чашка, из какого она материала, кем она создана и т. д. Верифицировать чужой религиозный опыт вы не в состоянии.

Ярослав Бутаков. Нет, конечно!

Илья Бражников. Хайдеггер скажет, что сущность чашки — это пустота.

Федор Синельников. Совершенно верно. Более того, солипсист скажет: «А есть ли чашка вообще?»

Ярослав Бутаков. Ну, да, естественно.

Олесь Манюк. Любая аксиоматика должна быть тоже обоснована. Это постфеноменология метафизики выходит. Тогда это не атеизм.

Ярослав Бутаков. Ну, значит, стоит еще над этим думать, разрабатывать.

Федор Синельников. И вот это вот интересное противопоставление науки и веры. Любопытно, что упомянутый вами Ньютон и, более того, физики более продвинутого исторического периода, например Эйнштейн, Планк, Бор… опирались на даосскую философию.

Ярослав Бутаков. Для меня самый яркий пример в этом плане — это Леметр.

Максим Переславцев. Вы говорите, доказательства… И Ньютон тоже в этой связи. У меня вот есть книжка замечательная. Она скоро выйдет на русском. «Секулярный век». Там одна глава так и называется — «Провиденциальный деизм, или деизм провидения». Вот во многом научная картина мира, которая Новое время, Ньютон и вплоть, наверное, даже до XIX столетия, она строится… именно вот этот «бог лакун» — это именно деистический Бог, который вначале все запустил, и все каким-то образом пошло-поехало. Он, конечно же, дальше уходит в свое творение все дальше и дальше. Но вот теология, по Фоме Аквинскому, до Нового времени, до понимания Творца и творения, — это что? Это наука о взаимоотношении вещей и законов с Богом. То есть она не ставит вопрос, существует ли Бог. А как доказать Его существование? Да никак. Что доказывать? Боже упаси! Их, честно говоря, вывели… не главный тезис, не главный пафос. И еще насчет теологии. В богословии на Западе современном стали отмечать такой момент, что говорить о теологии можно там, где одновременно присутствует мышление и воление. И в этой связи — Карл Шмитт «Политическая теология». То есть, пожалуйста, суверен. Или почему в науке, опять же, нельзя говорить о Боге? Потому что вот я могу эту ручку взять и бросить. С точки зрения науки совершенно не интересно, что сижу тут я такой, Максим, что что-то там думаю, а почему решил именно в этот момент ее бросить, что мной руководит? Важно то, что ручка, значит… ну, вес ее, там, масса и т. д. Поэтому, конечно, в науке Бог устраняется всячески…

Олесь Манюк. Можно ремарку? Классическая наука полностью основана на христианской теологии. Само понятие «закона природы» — это калька, грубо говоря, с теистической модели…

Дмитрий Ахтырский. …потому что «законы природы» — это другой бог, безличное божество…

Олесь Манюк. …это полностью калька. Оно не безлично на самом деле, потому что это центр, который определяет постоянство взаимодействия. Поэтому наука теологична, а когда наука еще и аксиоматически утверждает свои модели в качестве единственной реальности, это становится уже просто религиозной моделью, конкурирующей с традиционными религиями.

Федор Синельников. Тогда как же вы объясните, что именно в христианской науке появилась идея принципа неопределенности?

Олесь Манюк. Уже не в христианской.

Федор Синельников. А где проводится граница?

Олесь Манюк. А Гейзенберг где взял принцип неопределенности и Бор? Из даосизма. Это факт, который описали и Гейзенберг, и Бор.

Федор Синельников. Сами они могли, действительно. Собственно, мы находимся в культурах диалога и прозрачности, но как ученые, как мыслители, как исследователи, они сформировались внутри христианского мира и, если угодно, мифа. И они действительно могли брать разные идеи из разных культур, но как творцы вот этой вот своей картины…

Дмитрий Ахтырский. Интегратором мировой культуры становится западный мир. Есть паломничество, наоборот, с Востока на Запад, есть европеизация, но именно изнутри западной, христианской, шире говоря, культуры мы пытаемся соединить Индию, Китай, племена майя, возродить еще какие-то древние культуры…

Федор Синельников. …Теория неполноты описания систем…

Олесь Манюк. Ну да, и геделевские вещи… Но эти вещи, я подчеркиваю, что классическая наука и неклассическая. Неклассическая эпоха потому что была, не только наука. Конец XIX столетия. Это был очень серьезный слом как раз в преемственности европейского мировоззрения. Вот это состояние растерянности.

Дмитрий Ахтырский. Я считаю, это была революция, но органическая революция.

Яна Бражникова. Выход из этого кризиса… Очень близкий терминологически и т. д. по интенции. Он выходил вполне изнутри, в том числе обновление и христианская…

Олесь Манюк. Да, но реально-то он шел все-таки не по таким путям. Дальше он вообще прекратил идти.

Яна Бражникова. Что значит «реально»? Будем говорить о том, что мы знаем. Скажем, я знаю, какими путями идет, ну, например, французская феноменология, немецкая феноменология. Те термины, к которым она выходит, очень близки к тому, о чем ты говоришь, то есть ты просто привлекаешь термины из даосизма и т. д., из восточных традиций. Тоже опять-таки вопрос об адекватности — его все время надо держать, потому что мы в своей оптике эти термины привлекаем. Ну, что понятие хиазм у Мерло-Понти — это тот же Христос.

Дмитрий Ахтырский. В свое время христианские богословы считали, что античные философы все украли из библейских текстов.

Яна Бражникова. Да.

Дмитрий Ахтырский. То есть нам не нужно возвращаться на новый уровень к этому тезису и говорить, что на самом деле мы тащим все из Индии и Китая. Мы с ними сотрудничаем очень и очень плодотворно.

Яна Бражникова. Вообще «Перс» Монтескье — это вот и есть эта великая восточная мечта европейского человека. Вообще Восток — это чисто европейский баг.

Олесь Манюк. Совершенно верно. Я имел в виду нечто иное. Не заимствование, да, а, грубо говоря, слом классического, переход к неклассическому.

Дмитрий Ахтырский. Но это не полный слом и не полный сдвиг. Это органическое развитие.

Олесь Манюк. Вот это как раз не совсем органическое развитие. Это именно своеобразный все-таки скачок.

Дмитрий Ахтырский. Я считаю, что это органическое развитие самого духа христианства, которое… Для меня христианство, о котором я говорю, — это дзен. Западный дзен.

Олесь Манюк. Это уже…

Илья Бражников. …интерпретация.

Олесь Манюк. Интерпретация, да.

Илья Бражников. Так, Максиму слово, и я останавливаю эту дискуссию, которая очень интересная получилась, но она посвящена теме «Религия, наука, секуляризация». А наша тема — «Богословие против духовных скреп».

Максим Переславцев. По поводу атеизма. Началось все с того, что атеизм — это вера или не вера. Славой Жижек из тех атеистов, которые не боятся называть атеизм верой. Он буквально говорит, что это настоящая вера, у нее нет опоры на большого Другого (он берет лакановский термин)…

Яна Бражникова. Кстати, сетевых атеистов этот тезис очень раздражает. Я несколько раз пыталась вклиниться в дискуссии на ru-antireligion. Они говорят: «Мы Вас сейчас забаним и выкинем вон из этого сообщества». Только за последовательное доказательство того, что это, в общем, система некоторая такая.

Максим Переславцев. А еще у него мысль, что атеизмов ровно столько, сколько религий. То есть буквально атеизм Фрейда — это иудейский. Есть какой-то исламский атеизм. И еще хочется добавить, что Лукашенко — православный атеист.

Илья Бражников. У нас, кстати, православному атеизму была посвящена целая тема.

Ярослав Бутаков. Получается все-таки не вера, не мировоззрение. Я еще раз хочу подчеркнуть — это метод.

Яна Бражникова. Это критика.

Ярослав Бутаков. Это метод, да. Но не более чем.

Яна Бражникова. Но ты действительно видишь какие-то перспективы в современной науке?

Ярослав Бутаков. В современной науке?

Яна Бражникова. Очень плохо, по-моему, с этим делом.

Ярослав Бутаков. В современной науке, по-моему, как в любое время, всегда есть перспективы.

Дмитрий Ахтырский. То есть проблемы у него с бритвой Оккама, которую вы упомянули. А главная проблема бритвы Оккамы какая? Бритва Оккама — такой прекрасный инструмент, я сейчас ее возьму — и не останется ничего. (Смех, аплодисменты.) В мире нет лишних сущностей! И мало того, последним своим движением эта бритва Оккама разрезает саму себя. А дальше все сущности — свободно носят бороды!

Ярослав Бутаков. И при этом… я забыл, кстати, фамилию австрийского математика, который в 30-е годы убедительно на уровне такого, строгого математического доказательства доказал, что вся математика основана на наборе нескольких абсолютно недоказуемых постулатов.

Максим Переславцев. Гедель, нет?

Ярослав Бутаков. А, да, Гедель. И второе то, что соответственно этому для науки всегда останутся принципиально непостижимые области для познания.

Дмитрий Ахтырский. Существует неопределенное множество возможных наук.

Ярослав Бутаков. Перспективы тут всегда есть. Завтра, может быть, поприсутствую на одном семинаре, как раз посвященном современным вопросам теоретической физики и, может быть, даже кое-что полезное почерпну насчет перспектив науки. И все-таки когда я вникал в современные научные космологические модели, они, знаете, сугубо гипотетичные — современные знания представляют колоссальный разброс тут для гипотез, — и тем не менее я был удивлен, как практически все эти гипотезы на том или ином уровне повторяют идеи, высказанные много веков назад в рамках христианской или индуистской, или даосистской традиции.

Дмитрий Ахтырский. Просто фантазии мало у них.

Ярослав Бутаков. Мышление человеческое — просто вот оно все равно движется по спирали. Или даже по замкнутому кругу. Ничего нового не придумало. И те же самые теоретические схемы выносят просто на уровень уже новых физических математических формул, но те же самые старые схемы.

Илья Бражников. Есть, я так понял, у Ильи и у Андрея несколько реплик каких-то, да?

Илья Рывкин (по скайпу). Мне кажется, что в этой дискуссии стоит упомянуть также Докинза…

Реплики. О!.. Батюшки… Свят, свят, свят… (Смех.)

Илья Рывкин. То есть было высказано такое мнение, что восприятие научного атеизма на уровне еще советских времен, но научный атеизм существует в мире, и у него очень убедительные аргументы и в первую очередь у Ричарда Докинза, к которому в любом случае, мне кажется, стоит прислушаться…

Дмитрий Ахтырский. Не хочется!..

Илья Рывкин. Естественно, они не претендуют на какое-то утверждение, касающееся существования Бога, но именно воплощение их относительно религии, и именно религии в первую очередь теистической, — это такая критика, с которой в любом случае надо встретиться и относительно которой нужно отрефлексировать свою религиозность. То есть именно феноменология веры как социального явления, как культурного явления, религии как мемплекса, она необходима, мне кажется.

Олесь Манюк. Докинз сам в принципе религиозен, но под другим знаком.

Дмитрий Ахтырский. Я бы сказал, что сочинения Докинза просто безнравственны, как писания патриарха Кирилла.

Олесь Манюк. Они не безнравственны, они биологически безграмотны, потому что он просто редуцирует неудобный для него вопрос эволюции.

Дмитрий Ахтырский. Потому что весь его текст содержит в себе огромное количество чисто логических подмен, передергиваний, опусканий. Это невозможно читать. Это позор для атеистов.

Олесь Манюк. Это позор для фундаментальной науки в принципе.

Яна Бражникова. А что является альтернативой?

Ярослав Бутаков. Я считаю, что Докинз — это… Я с большим интересом его прочитал.

Дмитрий Ахтырский. Есть Денетт, есть Томас Нейджел... Есть еще…

Ярослав Бутаков. Он во многом продолжает, мне кажется, традиции Рассела. В общем, с большим интересом я прочитал Докинза. Это очень, мне кажется, важная для мировоззрения книга.

Андрей Хоров. Да. Я как раз, слушая, вспоминаю, что не так давно я тоже, как Ярослав, проводил такую ревизию отношения своего к теологии, науке и ко всему вообще миру и одно только понял, что я остаюсь таким, достаточно внятным латурианцем, то есть это значит, что именно Бог, природа и политика — они все просто слишком плотно взаимосвязаны. И вообще западная цивилизация стоит на том, это, в общем-то, показано исследователями как раз науки, собственно говоря, исследователями политики, особенно на самом ее зарождении, где там Гоббс и Бойль спорили, чем руководствовался Галилей, какие политические соображения лежат у них внутри, когда они говорят о природе, собственно. То есть это единственный упрек западной цивилизации к науке, теологии и политике в том, что они… это как табурет на трех ножках — надо сидеть на нем, видя только одну ножку, а нельзя видеть две другие ножки, это как бы такое лукавство модерна. В этом обвиняют науку, научный атеизм, соответственно; наука такова, что она обязана не замечать, игнорировать вообще теологию и политику, считать, что она независима от них. Политика такова, что должна считать, что она независима от науки и религии, а религия должна быть независима, соответственно, от… что там осталось?.. от политики и науки. В этом плане советское решение, что религии, теологии и Бога просто нет, но зато мы видим отчетливо две ножки у табурета. Одну отпилили ножку. В принципе на этом можно сидеть. Это честно. О том, что общество и природа — это одно целое, они друг в друга по принципу тезис — антитезис — синтез перетекают и взаимозаменяют друг друга. Это честно, но сидеть можно недолго на этом стуле, к сожалению.

(Смех.)

IV. ОРТОДОКСИЯ И ОРТОПРАКСИС

Церковность и имперский архетип — постидеологическое прочтение Второй мировой войны — ортопраксис вместо ортодоксии — родство духовного и эротического — «сначала хлеб, потом вера» — «свести истину к неподлинному» — «бог деградации» — теология освобождения от богатства — в защиту «духовных скреп» — мирской сакралитет — бог власти и власть Бога — «Евангелие от Каиафы»

Роман Багдасаров. Я благодарю Дмитрия с Федором за четко сформулированные вещи относительно власти, то есть я просто солидарен, наверное, на 90% с тем, что они говорили, и в моем лично мозгу выстраивается очень стройная картина того, что Церкви, любой церковной организации сегодня нужно очень серьезно задуматься о своей иконической матрице. То есть это то, о чем я говорил на конференции, посвященной реформации, что фундаментальным кризисом современной церковности является ее «вторичность» по отношению к имперской символике, скажем, имперскому архетипу, что то устройство, иерархия Церкви, которую мы имеем, полностью «слизано» с устройства Империи. А Олесь под это подвел еще чисто онтологическую базу, то есть еще глубже показал фундамент этого. И, безусловно, это очень серьезный момент. Он показывает вектор развития церковных сообществ в будущем — апофатическим путем. Ну и я поэтому постараюсь приложить максимум для реализации этих идей!

Илья Бражников. Про духовные скрепы сказал Олесь. Про богословие освобождения сказал только Илья Рывкин <…> Сейчас Яне мы еще слово дадим, а потом, если кому интересно, я расскажу. Это постидеологическое прочтение Великой Отечественной войны. Вообще то есть можно не принимать ни сторону красных, ни сторону звезды, ни сторону свастики, забыть про Власова, забыть про все то, что сейчас активно обсуждается.

Яна Бражникова. Я обобщу в самом конце.

Илья Бражников. Хорошо. Для меня эта война связана просто с очень древними архетипами, можно так сказать.

Дмитрий Ахтырский. Именно эта война? Или вообще война?

Илья Бражников. Нет, именно эта война. Вот представим, что пришел человек из, ну, не каменного, пусть не люди в шкурах, но, скажем так, «друиды», вот как бы друиды рассмотрели вторую мировую войну… Для того чтобы в принципе понять то, о чем пойдет речь, нужна некоторая преамбула. Так вот прежде всего мы должны понять, что все религии имеют более древние основания, чем те, которые они декларируют, да? То есть любая традиция религиозная говорит: «Вот у нас такие-то и такие-то основания». Но мы должны понимать, что люди древнее всегда, племя всегда древнее, чем насаждаемый культ, и всегда новая религия возникает на почве существующих даже не культов…

Яна Бражникова. Практик?

Илья Бражников. Ну, по крайней мере, календаря. Календарь — это вещь очень такая жесткая, принудительная, встроенная в габитус человека, поэтому в нас, белых людей, встроены календарные моменты, более-менее общие для индоевропейцев. Просто их надо знать, это фактура. Начнем с чего? Начнем давайте с 22 июня.

Так говорил Друид

1. «9 мая» как бренд

Празднование 69-й годовщины Победы в Великой Отечественной войне лишний раз подтвердило истину, что эта война и эта победа окончательно стали брендом, права на который принадлежат АП РФ. Владелец бренда в меру своего профессионализма продвигает его на медиарынке, используя реальную технику и виртуальные технологии.

С другой стороны, Культ Победы, его беззастенчивое брендирование правящими кругами РФ вызывает «оппозиционную» волну модных в современной журналистике «человеческих историй» и «человеческих документов», широко представленных в соцсетях. Там же широко распространены и различные формы «власовщины», альтернативный культ вермахта, «дедушки» фюрера и т. п. Тем самым выявляются идеологические различия в отношении к войне, но осмысление войны не выходит за рамки идеологий. Между тем для понимания того, что на самом деле произошло в 1941—1945 гг., необходимо сознательно отмыслить культовые моменты, идеологические клише и публицистические штампы, нужно абстрагироваться даже от «человеческих историй», поскольку в основе любого исторического рассказа лежат те или иные элементы идеологии.

Внеидеологическое осмысление этой войны предполагает выход к анализу архетипического уровня событий. Великая Отечественная война связана с очень древними архетипами. Разумеется, любая война связана с архетипами, сама по себе Война, как и ее антипод — Любовь — суть древнейшие архетипы. Вспомним Эрос и Полемос Эмпедокла, которые, согласно этому философу, породили мир и правят им. Здесь правильнее было бы написать «мiръ», как в заглавии эпопеи Л. Н. Толстого. Но, несмотря на то что даже в ряду архетипического вторая Отечественная ничуть не уступает (а скорее превосходит) первую, несмотря на сегодняшнюю дистанцию в семь десятилетий, своего Толстого она до сих пор так и не нашла. На мой взгляд, всем нам недостает внеидеологической точки опоры, мы продолжаем оставаться слишком тесно повязанными с этим событием рамками общего пространственно-временного континуума. Для того чтобы выйти за рамки, необходимо приглашение специалиста иного уровня и не иностранца, который так же предвзят и ограничен рамками своего мировоззрения. Приглашенный должен быть не только представителем другой страны, другой цивилизации, но и принадлежать другой исторической эпохе — не только иностранцем, но и иновременцем.

Представим, к примеру, что на машине времени в середину ХХ века перенесся из поздней античности или раннего средневековья некий Друид. На что опирался бы он в своих оценках, будучи крайне далеким не то что от социализма или фашизма, проблем СССР и Запада, ялтинского и постялтинского мира, Сталина и Гитлера, но вообще от человека Нового времени, его реальности и его проблем? Друид, несомненно, опирался бы на круговращение небесных сфер, на годовые изменения Солнца, Луны и звезд — язык для него абсолютно прозрачный и понятный. И это нас сближает с ним, хотя мы, запертые в своих мегаполисах, мало внимания обращаем на вращение небесных сфер, мало значения придаем календарю — в его древнем, не современном виде.

Тем не менее 9 мая — календарная дата. И календарь по-прежнему является временем, встроенным в нас. Начнем наше рассмотрение с 22 июня, дня, с которого началась Великая война, дня, в который, как сообщало советское Информбюро, гитлеровская Германия «вероломно» напала на СССР.

2. Солнцеворот — Sol Invuctus — Рождество

Общеизвестно, что этот день является самым длинным днем в году, днем летнего солнцестояния, началом Солнцеворота. Один из самых популярных арийских символов этого дня — свастика — запечатлен на фашистских знаменах. Также общеизвестно, что Солнцеворотов два — летний и зимний, — и свастика, соответственно, бывает правосторонней и левосторонней в зависимости от того, куда поворачивается Солнце. И если правосторонняя свастика со времен по крайней мере Фридриха Барбароссы, который сделал Рождество главным христианским праздником Европы, символизирует Новое Солнце — Христа, то свастика левосторонняя несет весть о рождении другого — темного бога. Именно его рождение — поворот от света к тьме — и отмечается 22—25 июня по современному григорианскому календарю.

Зимний Солнцеворот, вообще говоря, всегда был праздником Рождества светлого бога у народов Северного полушария начиная с эпохи неолита. Белобог (Световит) у славян, Король Дуба кельтов и германцев, рождению которого посвящен праздник Йоль у германских племен, рождение Митры у митраистов, наконец, Dies natalis Solis Invicti (день рождения Непобедимого Солнца) в Римской империи времен раннего христианства. Известно, что культ Sol Invictus был официально введен императором Аврелианом в 274 году после побед на востоке. На монетах Аврелиан отчеканен в короне из солнечных лучей. Этот культ являлся главным и во времена молодости императора Константина. На солидах Константина изображался императорский бюст, сдвоенный с Sol Invictus, есть и медальон с данным изображением и надписью INVICTUS CONSTANTINUS.

Следующим вполне логичным шагом был перенос солнечной семантики на Небесного Царя. Именно по указу императора Константина строится около 330 года над Вифлеемской пещерой первый храм Рождества Христова. Можно думать, что и сам образ пещеры (символ космоса в мистериальной эстетике, в том числе у Платона) был подсказан митраизмом. Солнце мира (Христос), рождается в космической пещере, чтобы нести свет далеко за ее пределы. Собственно, и образы Звезды, пастухов и волхвов, скорее всего, навеяны зороастризмом и его наиболее актуальной в то время формой — митраизмом. По решению отцов Константиновой эпохи дату рождения Христа отнесли к этому времени для того, чтобы совместить с праздником в честь Митры, как и сам император Константин до тех пор, пока не начал подготовку к войне с персами, совмещал поклонение Христу с культом Sol Invictus. Логика отцов сегодня понятна: если уж нельзя этим упертым язычникам запретить праздновать Солнцеворот, то давайте будем праздновать не Императора-Солнце, а Рождество Небесного Царя. А. В. Амфитеатров писал: «Темный человек, привычный поклоняться Митре, как «Soli invicto», легче принимал Христа, когда слышал, что Христос есть солнце правды, неугасаемый свет, сияние вечной красоты, свет, который и во тьме светит, и — что честь и хвалу Ему воздают в те же сроки, когда он, солнцепоклонник, привык чествовать свое Непобедимое Солнце». И: «Римлянин, германец, славянин, — все привыкли торжественно справлять пору зимнего солнцестояния. Следовательно, праздник этот — январские календы — самый важный в общеевропейском году, надлежало так и оставить всей Европе, сделав его столь же многозначительным в христианстве, как многозначителен был он в язычестве. И праздник был сохранен навеки — только Dies Natalis Solis Invicti превратился в Dies Natalis Christi Invicti». Поэтому совершенно понятно и отнюдь не случайно, что Рождество Христово, точная дата которого, конечно, никому не известна и для первых христиан не имела никакого значения, привязывается именно к 25 декабря. Христос — это и Sol Invictus, и Световит, и Король Дуба, Его Рождество знаменует поворот от зимы к весне, от тьмы к свету.

3. Бог Год

Весь год у народов Северного полушария делится на два сезона — на сезон тьмы и сезон света. У сезона тьмы две стадии и у сезона света тоже две стадии — так мы получаем четыре времени года. Не будем размышлять здесь о том, что индоевропейское *ghedh (соединять) становится именем года у славян и наименованием бога у германцев (англ. God и good, нем. Gott).

Два божества, два начала, темное и светлое, проходят три этапа своего развития: рождество (рождение), достижение силы, расцвет, своего рода акмэ, и, наконец, смерть. То есть сначала победа света над тьмой, потом постепенное умаление света и рождество темного начала, потом трагическое поражение света в битве с тьмой.

Однако важнее всего, конечно, полная победа света над тьмой. И для нас это, понятно, Пасхальный и Троичный цикл. Собственно, Православная церковь на этот счет развивает учение о том, что между Пасхой и Троицей, как известно, кто умирает, тот сразу попадает в рай, то есть отменяются мытарства, мучения. В известном и популярном на Руси апокрифе «Хождение Богородицы по мукам» Богородица умаливает довольно сурового Христа о том, чтобы от «Великого Четверга до Пятидесятницы» мучающиеся день и ночь в огне неугасимом имели покой (Апокрифы Древней Руси / Сост., предисл. М. В. Рождественской. СПб., 2002. С. 170). Вот это самый светлый период — от Пасхи до Троицы. Наши традиционные «майские праздники» недаром стремятся слиться — как бы в один день. Это древняя память о Майских играх, английских May Games, когда одетые в зеленое майские Король и Королева руководили праздничными гуляньями. Советские граждане, добросовестно выходившие с шариками на первомайскую демонстрацию, едва ли знали, что празднуют день сияющего ирландского бога Бела (по-славянски — Белобога или Световита), который именно 1 мая (а точнее в конце апреля — начале мая) окончательно побеждал Чернобога. По этому поводу светловолосые юноши и девушки вечером жгли костры и прыгали через огонь, а затем уединялись в священных рощах, в белесых березках, посвященных Белому богу. Девушки же повязывали ленты и водили хороводы вокруг все тех же березок, что затем стало обычаем Троицына дня. Приблизительно то же содержание имеет ирландский Белтайн, день полной победы Короля Дуба над Королем Падуба. Белый день — полное торжество света, светлого человеческого начала над темной стороной года.

Что же происходит 22 июня, в первый день летнего солнцестояния? (Точнее, следует говорить о ночи: считалось, что наибольшего могущества темная сила достигает именно в ночь перед солнцестоянием, поэтому нападение и происходит ночью, под утро.) Кельтское название этого дня — Litha — родственно как имени древнегреческой реки Λήθη (Лета, забвение), так и древнерусскому слову лѣто, обозначавшему первоначально также день летнего солнцестояния, середину светлого времени года, начинавшегося в конце апреля — начале мая и заканчивавшегося к началу нынешнего августа. 19—22 июня — время рождения Короля тьмы, темного властелина, который достигает своего акмэ где-то в сентябре, примерно ко дню Усекновения главы Иоанна Предтечи; Башни-Близнецы, конечно, не случайно обрушились именно в этот день. А полного торжества Темный властелин достигает к концу октября — началу ноября, примерно на ирландский Самайн, впоследствии Helloween. Католическая церковь опять-таки неслучайно назначает на последний день октября празднование всех святых — только сила всех святых способна помочь человеку пережить это самое темное времечко в году. Что касается самого Хэллоуина с его «бесовской» карнавальной атрибутикой, то это эквивалент русских Святок. Только в основе Святок все же праздничное шествие-переход от тьмы к свету, Святки у нас привязаны к зимнему Солнцевороту, Коляде, поэтому, на взгляд Друида, это карнавал более легкий, более солнечный. Helloween же выглядит как торжество тьмы. Но суть ряжения в колдовские и бесовские одежды одна и та же — люди проживают этот период в звериных шкурах, чтобы в дальнейшем бесы их уже не тревожили. В остальное календарное время бесы становятся как бы «вне закона».

4. «Дети Декабря» и конец времени тьмы

Многим известен один из лучших музыкальных альбомов группы «Аквариум» «Дети Декабря» 1985 года. Но не все знают, в чем символика Декабря в, как это модно теперь называть, «концептосфере» «Аквариума». Сам БГ, как известно, родился 27 ноября, но, несомненно, концепт «декабрьских детей» прилагал и к самому себе, считая себя «декабрьским». Тому есть несколько причин. Одна из них — числовая условность. Григорианский календарь, астрономически довольно точный, весьма условен и приблизителен внутри себя. Границы между месяцами в нем колеблются от 28 дней февраля до 31 дней января, марта и др. Все мы понимаем, что это условность, что в феврале мог бы быть, наоборот, 31 день, а, к примеру, в марте — 30 или 28. Барон Мюнхгаузен был, разумеется, абсолютно прав, когда предлагал жителям своего городка отметить 32 мая. Тем самым он показывал условность календарных человеческих вычислений. Иначе говоря, конец одного месяца и начало другого в солнечном григорианском календаре — это чистая условность. 27 ноября можно считать и декабрем, и ноябрем в зависимости от точки отсчета и с учетом фаз Луны. Другой же смысл «Детей Декабря» в том, что это дети, рожденные в самом конце времени тьмы, поворачивающейся к свету. Дети Декабря — дети зимнего Солнцеворота, правосторонней свастики. В начале 80-х группа «Аквариум» всем своим творчеством несла утопическую идею перехода от «зимы к весне», к светлой эре, в которой люди станут просветленными и счастливыми, тьмы уже больше не будет. Тьма должна была остаться в старом тысячелетии: «Мир, как мы его знаем, подходит к концу — и Бог с ним». Это была веселая и в то же время немного грустная и ностальгическая карнавальная эсхатология. Дети Декабря — последнее «зимнее» поколение, которое почувствовало себя вестником новой исторической весны. Такие эпохи, кстати, уже бывали в истории — вспомним Ренессанс в прочтении М. М. Бахтина: «Литература и другие документы эпохи Ренессанса свидетельствуют об исключительно ясном и четком ощущении современниками большого исторического рубежа, радикальной смены времен, смены исторических эпох... Люди провожали «мрак готического века» и встречали солнце нового времени» (Бахтин М. М. Творчество Франсуа Рабле и народная культура средневековья и Ренессанса. 2-е изд. М., 1990. С. 112).

Но вернемся к делам тьмы.

5. План «Барбаросса»: сезон тьмы

Что такое план «Барбаросса»? Это ведь не просто план молниеносной войны. Суть его в том, чтобы за четыре-пять месяцев, то есть к концу октября — середине ноября, полностью завершить боевые действия. Сам Гитлер в директиве № 32 от 11 июня 1941 года указывал на конец осени как время завершения военной кампании. К этому времени Германия должна была захватить Москву, Ленинград и Донбасс.

Итак, есть государство, которое начинает большую войну с будущими десятками миллионов человеческих жертв в день рождения темного властелина и планирует закончить эту войну приблизительно к Хэллоуину, или, точнее, к тому периоду, когда властелин тьмы начинает править беспрепятственно, когда календарь фиксирует полную победу тьмы над светом.

Что такое фашистская Германия? Друид, перенесшийся на машине времени в ХХ век, понял бы ее суть предельно точно вот по этим двум календарным отметкам — 22 июня и «конец октября — середина ноября». Глядя глазами Друида, мы тоже понимаем, что Гитлер планировал завоевать и подчинить Советскую Россию, пока длится сезон тьмы: от середины лета до конца осени. Конечно, этому могло быть множество естественнонаучных, военно-стратегических, геополитических и других объяснений. Но календарная истина именно такова: только слуга тьмы может выбирать время убывания Солнца как время своих решающих действий.

И что происходит? Поначалу Германия прекрасно реализует план «Барбаросса». Немецкая армия наступает, красноармейцы сдаются в плен и гибнут сотнями тысяч! 30 сентября начинается наступление на Москву. Все идет по плану — разгром Красной армии под Брянском, Вяземский котел, взятие Калуги и Твери… 15 октября, как нам известно, Сталин и советское руководство решает вопрос об эвакуации Москвы, город охватывает паника… Погода хорошая, никто пока не мерзнет, как установили современные историки, сказки про «Генерала Мороза» (которого, кстати, тоже можно рассматривать как метафору Христа, Рождества Христова) — это именно сказки. Морозы начнутся как раз ко времени контрнаступления под Москвой. Приблизительно с крыши нынешней «ИКЕИ» в Химках немецкие солдаты наблюдают в свою прекрасную немецкую оптику башни и звезды Кремля, до которого им остается 32 километра. Что такое 32 километра для армии, которая прошла уже несколько тысяч?

Но вот проходит октябрь, затем заканчивается ноябрь…

Согласно плану «Барбаросса», Москва должна быть уже взята к Хэллоуину. К концу октября. И до сих пор не ясно, если не принимать к сведению мистические истории об облете вокруг Москвы с Казанской иконой (Чудеса на дорогах войны: сб. рассказов. М., 2004. С. 12), почему, на каких основаниях все-таки после 15 октября принимается решение остаться и защищать столицу? Оборона Москвы не была неприступной. Кто остановил или что остановило немцев в октябре — ноябре на Ленинградском и Волоколамском направлениях — вопрос, остающийся дискуссионным до сих пор. И легенда о 28 панфиловцах (которых было с учетом предателей на самом деле 29 или 30 по числу дней в лунном месяце) — отнюдь не худший ответ на этот вопрос. Немцы должны были брать город в конце октября — начале ноября, то есть в период, когда темный властелин наделен максимальным могуществом… Но этого не произошло. А случилась странная вещь. Непонятная пауза. «Пошли дожди», — пишут историки. Якобы спустили воду из Истринского водохранилища. И это задержало непобедимый вермахт на полтора месяца?! А 3—5 декабря, то есть на Введение и в память святого благоверного Александра Невского, начинается контрнаступление под Москвой. К Рождеству Короля Света Калуга и Тверь уже освобождены, и рождественские подарки, которые трепетные фроляйн и аккуратные фрау шлют своим мужчинам в эти города, получают «атеисты»-красноармейцы. Не знаю, как вам, а нам с Друидом совершенно очевидно, на чьей стороне Непобедимое Солнце.

6. Равноденствие. Власть света

Контрнаступление под Москвой заканчивается приблизительно к весеннему Равноденствию, в марте 1942 года, к Масленице. В результате немецкие захватчики оказываются отброшены на 150—300 километров от Москвы. Ленинград тоже не сдается.

О Масленице же следует сказать, что это не только праздник перехода зимы к весне, и он связан с Равноденствием так же, как Рождество с Солнцеворотом. Равноденствие — это временный баланс света и тьмы. И есть печальная гармония осеннего и светлая гармония весеннего Равноденствия. Осеннее Равноденствие в православном календаре всегда выпадает на промежуток между Усекновением главы и Крестовоздвижением, оба — дни строго поста. Чаще всего этот день совпадает с праздником Рождества Богородицы, днем победы на Куликовом поле, днем рождения Российской государственности (отмечался до 1917 года). Именно в этот период силы Света начинают слабеть, Король тьмы растет и достигает «акмэ», а Король света начинает «умаляться». Напротив, рождающийся в конце декабря Король Дуба достигает акмэ как раз на весеннее Равноденствие. Дальше Света будет только больше, вплоть до полного торжества над Тьмой, которое достигается приблизительно во второй половине апреля — первой половине июня. Подобно мрачному периоду «власти тьмы» (конец сентября — начало декабря) этот период можно обозначить как «власть света». И, разумеется, Пасха и Троица могут отмечаться только в это время.

Если по плану Тьмы полная победа должна была прийти в ноябре, то по замыслу Света полная победа могла быть достигнута только в мае. Сентябрь и март, октябрь и апрель, ноябрь и май, декабрь и июнь — месяцы-антиподы, они симметричны относительно воображаемой оси — границы между светом и тьмой.

Солнцеворот декабря 1941 года — это первый поворот в Великой войне, поворот от Тьмы к Свету, — так говорит нам Друид.

И таких поворотов будет еще два: Сталинградская битва, которая развернется ровно через год в абсолютно тех же временных координатах, и Курская битва, о которой надо сказать особо. Сталинградская битва — еще не полная победа. «Коренной перелом», как писали советские учебники, произошел во время Курской битвы, которая, конечно, проходит именно в летние дни — 5 июля — 23 августа… Почему он коренной? Потому что Темный властелин, рождающийся в эти дни и набирающий мощь, уже не помогает Германии. Точнее, помогает, но сил его оказывается недостаточно. До достижения им «акмэ» немецкая армия терпит решающее поражение.

Кто-то может сделать вывод, что Темный властелин «сменил ставки» и теперь помогает Красной (кстати, после перелома она становится Советской) Армии. Но это, очевидно, не так. Все решает время, в которое добывается победа.

9 мая, День Победы, иногда сравнивают с Пасхой. В 1945 году Пасха пришлась на 6 мая, день памяти Георгия Победоносца. 9 мая приходилось на Светлую неделю. А Светлая неделя — это, согласно учению Церкви, один день, непрерывная Пасха, Воскресенье. То есть Победа пришлась на тот самый период, когда вся природа празднует победу света над тьмой. Хотя ведь это могло произойти и в другое время, раньше или позже, но случилось именно в эти дни.

После этой третьей даты нам уже не придется объяснять Друиду слова песни «с фашистской силой темною». Темная сила была побеждена силами Света и выбранной ими для этого вставшей «огромной страной» и ее союзниками.

Это вовсе не значит, что СССР, а теперь брендировавшая Победу Российская Федерация являются страной Света, в которой нет никакой тьмы. Друид никогда не стал бы утверждать подобную глупость. Но в той войне силы распределились так, и спорить с этим невозможно.

7. Демоны ноября

В последние лет 15 в России из подражания в дни, когда умирает Солнце, тоже празднуют Хэллоуин. Зачем — не очень понятно, ведь есть Святки, есть Масленица, символически и обрядово близкие. Кроме того, в СССР был свой «бесовский карнавал» — 7 ноября, «красный» день календаря. Красный, понятно, от пролитой крови. Все понимали, что Революция — это чудовищный идол, постоянно требующий все новых жертв. Только Победа-Пасха несколько умерила аппетиты этого идола. Но он не мог долго оставаться голодным. И когда стало не хватать свежей крови, произошла обратная революция. Ельцин сделал то, что не смог сделать Гитлер, — в октябре 1993 года в центре Москвы появились и стали стрелять танки. Точное число погибших неизвестно до сих пор, и вряд ли будет известно. На этой кровавой жертве стоит нынешний режим. Любопытно, что многие участники тех событий, стоявшие на стороне Верховного Совета, предали своих покойных друзей и сегодня находятся в стане кремлевской обслуги. Это, собственно, показывает, кому они служат на самом деле. «Наш хозяин Денница, я узнаю его стиль», — как писал для группы «Агата Кристи» небезызвестный кремлевский поэт и политтехнолог. Кстати, говорят, именно ему мы обязаны возвращением государственной праздничной даты в дни торжества Темного властелина, было исчезнувшей.

Свято место пусто не бывает, проклятое место тож. Когда правительство или АП устанавливали праздник 4 ноября, мы должны хорошо понимать, что ими двигали какие-то очень древние силы и исторические или религиозные события. Освобождение Москвы от поляков или осеннее празднование Казанской иконы — только внешние поводы. Я уже не говорю о смехотворной формуле «день народного единства». Темный властелин всегда действует по принципу «разделяй»: раздор, ложь, ссора, драка, убийство — вот его стиль. Поэтому никогда не будет никакого единства в этот день. Кремлевцы, возможно, вслепую шарят и находят эти даты, а возможно, и вполне сознательно выбирают свой День победы. Выше я сказал, что ноябрь и май симметричны.

24 июня 1945 года на Красной Площади состоялся парад Победы, на котором знамена со свастикой были брошены к подножию мавзолея. С 2005 года 4 ноября в Российской Федерации проходят так называемые «Русские марши». Каждый год во время этих мероприятий находятся люди и организации, торжественно несущие знамена со свастикой и время от времени выбрасывающие вперед правую руку в нацистском (римском) приветствии. Эти шествия можно было бы назвать солнечными и карнавальными, если бы, к примеру, вместе с представителями «правой» молодежи бок о бок маршировали московские гастарбайтеры, переодетые в фашистскую форму… Но пока этого нет, перед нами очень напряженное и агрессивное действо, отправление культа темного бога, который хочет крови, и так оно и будет дальше. То есть по мере развития этого праздника еще при нашей жизни мы увидим его дальнейшую демонизацию, это неизбежно.

Среди богемной молодежи распространена игра: в районе 4 ноября они надевают фашистскую форму и едут в спальные районы гулять на детских площадках. Это вызывет фурор. Отцы и матери, гуляющие с детьми, интересуются: «А где вы это купили? Какая красота! Слушайте, как Вам идет!»

На самом деле вполне логично, если 4 ноября начнутся парады в фашистской форме. Ноябрь и май симметричны и взаимообратны. У ноября, у черного бога, должен быть свой марш, своя победа. Та самая, которой не случилось в ноябре 1941-го.

Coda

Теперь для нас вопрос, кто «хороший», а кто «плохой» в той войне, не стоит, все слишком очевидно. Друид, приглашенный мной в качестве эксперта по календарным вопросам, помог выработать правильный взгляд на вещи.

И позвольте также напоследок дать один совет от Друида: поменьше читайте газет и смотрите телевизор, почаще поднимайте взгляд на небо, наблюдайте за движением звезд, Солнца и Луны, следите за изменениями в природе и в себе, заведите для этого «дневник наблюдений». Солнце и звезды никогда не обманут, а календарь — древнейшее изобретение человеческой цивилизации. Пользуйтесь им, чтобы оставаться цивилизованным человеком.

Так завещал Друид.

7 февраля, свт. Григория Богослова — 3 июня, равноап. Константина и Елены 2014 г. от РХ

Яна Бражникова. Я хотела бы сначала на все, что сегодня прозвучало, немножко отреагировать. В чем был наш интерес к богословию освобождения, к теологии освобождения? И почему эта тема, связанная с границами секулярного\сакрального, у нас постоянно всплывала на всех наших встречах — и вот, по сути, к восьмой это все тематизировалось? В чем все-таки был сильный «заход» теологии освобождения, который позволяет ее сегодня использовать в том смысле, в котором нам это интересно; и, наоборот, не обращать внимания на то, что в ней было уже отыграно?

Действительно, пафос теологии освобождения заключается в том, что апелляция к духовности, к «духовным скрепам» совершенно непристойна. Если перефразировать Шестова… Он говорил: «И Дарвин прав, и евреи правы», — да, одни люди, действительно, произошли от Бога и стыдятся (так как стыд — это единственный критерий того, что человек от Бога произошел) а другие — от обезьяны и не стыдятся. На самом деле, если это же перенести на батюшек, которые любят, как мы знаем, Шестова, то все батюшки, все священники — они тоже либо от Бога, либо от обезьяны. Т. е. если батюшка стыдится того, что он батюшка, то это, скорее всего, батюшка от Бога, а если не стыдится, то понятно, от кого.

Что из этого? Может быть, теология освобождения где-то там и иссякла к 80-м годам, а у нас она на самом деле только-только вот проявляется на каком-то первичном уровне, что ли. Вообще говоря, это неприлично — понимаете? Не гомосексуальная связь в монастырях неприлична, а неприлично то, что делает ее возможной. Как известно, в Советском Союзе не было секса, поэтому он был сублимирован в культуре. Когда мы смотрим советские фильмы, там какой-нибудь рабочий долго-долго строит фонтан, а при этом ухаживает за какой-нибудь комсомолкой, и когда, наконец, она ему подает знак, что все получится — фонтан взрывается: т. е. наконец вода пошла!!! — и мы все понимаем, что за этим стоит. <…> У епископа Питирима (Волочкова, епископа Сыктывкарского) есть замечательное стихотворение (вполне в духе XIX столетия, которое, собственно, и породило эту связку). Духовные скрепы — они же не сегодня родились, они созданы, сконструировались к определенному моменту. Так вот, у него есть песня по мотивам евангельского «Стучите, и вам откроют» — о Христе, который стучит в образе Странника, стоит и покорно стучит, и ему не открывают:

Странник стоит у двери,
Тихо стучит: отвори.
Посох в руке у него,
Дальняя дорога его.
Что-то случилось в дому,
Дверь не открылась ему.
Слезы блеснули в очах,
И перестал он стучать…
Грех твой тебя усыпил,
Вечно со мной разлучил.
Если ты любишь меня,
Вновь подыму я тебя.
Я продолжаю стучать,
Ты продолжаешь молчать.
Как же зайду я в твой дом
Другом и вечным отцом…

И вот на фоне домогательств к иподиакону, которые завершились неудачей епископа Питирима, понятно — метафорой чего и символом чего выступает в его творчестве Странник-Христос и «двери», так и не открытые ему.

Отчего это все происходит? Оттого, что духовное и телесное, т. е. вот эта вот ортодоксия и ортопраксис — они оказались фатальным образом противопоставлены друг другу. Возникает духовная шизофрения, которая порождает оппозицию: с одной стороны — ставка исключительно на «духовное», с другой — политика, действие, праксис любого рода — и это все относится к сфере «низменного». Соответственно, этот «низменный» пласт будет всегда сублимироваться, он будет порождать перверсивные формы.

И в этом смысле велика заслуга теологии освобождения. Она, как и Маркс, не смогла преодолеть эту оппозицию, но она ее, по крайней мере, высветила. Потому что теология освобождения — она о том, что «заканчивайте уже заниматься всеми этими молитвами, заканчивайте в этой форме сублимировать». …Выходите, наконец. Сделайте то, ради чего вы вообще называетесь христианами. Делайте. Наконец, переходите от так называемой ортодоксии к ортопраксису.

Однако, в чем слабость этой позиции? В том, что и в ней по-прежнему сохраняется эта больная дихотомия — секулярное/сакральное. Это нездоровая граница, она поздно сформировалась, ее никогда не было. В противовес тому, что прозвучало в замечательном докладе Федора и Дмитрия, хочу заметить, что секулярное — это во многом проект духовной власти. Секулярного не случилось бы, если бы не было специализации духовного, не было бы Ватикана (и нашего современного Ватикана в том числе, потому что Московский патриархат, конечно же, калькирует и в культурных формах, и в миссионерских, и в дискурсе своем Ватикан; МП всегда остается вторичным во всех своих проявлениях по отношению к той истории, которую давно уже прошел Ватикан; прошел — и пошел дальше). Состояться как некая автономная сфера сакральной власти, священной власти, Ватикан мог только, обозначив эту границу, т. е., грубо говоря, обосновав, что есть две формы власти (теория «двух мечей»). До этого их просто не было как проблемы, как двойственности.

Вот, скажем, Григорий Палама — это, с нашей «православной» точки зрения, нулевая степень праксиса (светильник молчания, недеяния, молитвы). При этом он был, как известно, деятельнейшим политиком своего времени и участвовал во всех «дрязгах» политии. А вот ставка на эксклюзивное положение духовного, «внутреннего», порождает и ставку на «личностное»; тут же возникает и эротический миф, потому что эротический миф глубоко, генетически, исторически соприроден мифу о духовном; они просто не могли не сойтись в этих наших монастырях… Потому что оба мифа — духовное и эротическое — одного времени, одного поля ягоды. Они, естественно, возникают одновременно и возникают за счет ложного, на мой взгляд, «противовеса этому миру»: социальному, политическому, миру действия, миру телесному, миру хлеба. Андрей Хоров правильно нам написал: «Что такое теология освобождения? Это же очень просто — сначала хлеб, потом вера».

Илья Бражников.

Пивом и чипсами

Я молюсь на алы зори,
Причащаюсь у ручья.

Сергей Есенин

Сначала причастие «выпаривается» из Евхаристии как ее тайная суть, затем Христос как субстанция «выпаривается» из самого причастия, оставляя хлеб и вино пустыми оболочками образов. Далее материя, понимаемая как образ, вид, картина, становится объектом технического манипулирования, что неизбежно приводит к изобретению кинематографа, телевидения, интернета, наружной рекламы и всего, что в конечном итоге ведет к «порнографии образов»

1. Если спросить нынешнего рядового воцерковленного, что такое Евхаристия, он не задумываясь ответит: это таинство причастия. Поскольку это ответ принципиально неточный, однако, никем особенно не оспариваемый и не разъясняемый, ясно, что так думать сегодня всем удобно. Именно поэтому выходит проект документа, регулирующего саму процедуру причастия, а не положение о Евхаристии, поэтому в среде церковных консерваторов искусственно поддерживается спор о «частом» и «достаточном» причащении. О Евхаристии не спорят, нет предмета для. Именно поэтому необходимо сегодня поставить вопрос так: как и почему Евхаристия стала «таинством причастия»?

2. Простите за Википедию, но там зафиксировано вполне объективное современное понимание Евхаристии: Евхари́стия (греч. ευχαριστία — благодарение), Свято́е Прича́стие — христианское таинство, заключающееся в освящении хлеба и вина в особом статусе и последующем их вкушении. У православных, католиков, дохалкидонитов, большинства лютеран, англикан, старокатоликов и в некоторых других конфессиях составляет основу главного христианского богослужения, Божественной Литургии (или Мессы), и трактуется как таинство, при котором христиане приобщаются Тела и Крови Иисуса Христа Искупителя и, таким образом, соединяются с Богом. Часть протестантских конфессий трактует ее как простой религиозный ритуал, не являющийся таинством.

Прежде чем перейти к дальнейшему, необходимо отметить, что все ниже сказанное находится под анафемой. Тому, кто отрицает «метоусиосиc» или дает этому свою трактовку — анафема от Вселенского патриарха Каллиника и Константинопольского собора 1691 года. Принимаем эту анафему и идем дальше.

3. Ключевой вопрос в спорах о «пресуществлении» или «преложении», о метоусиозисе и метаболе: где присутствует Христос. Наиболее дремучим взглядом здесь отличаются православные и доватиканские католики. Они обязаны считать, что после «пресуществления» мы едим уже не вино и хлеб, но Тело и Кровь. Тем, кто думает иначе — соборный привет от патриарха Каллиника: «да будут они прокляты, и не будет им прощения и искупления после смерти и в нынешнем веке, и в будущем, и участь их да будет вместе с предателем Иудой и с появившимися от начала ересиархами, смутившими Церковь Христову, и с распявшими Господа, и будут повинны огню геенны, отеческим и соборным проклятьям подверженные и вечной анафеме подсудные». Так что, раз уж мы начали этот разговор, отступать некуда и терять уже нечего — вечная анафема гарантирована.

Фома Аквинский писал, что субстанция хлеба и вина становится Телом и Кровью, а акциденции, доступные органам чувств, остаются неизменными. Иначе говоря, Христос на тайной вечере разделил субстанцию и акциденцию? Посему-то думается, что Он этого не делал и делать не желал.

Вот как излагает дело сам благочестивый патриарх Каллиник:

• святая и кафолическая Христова Церковь со времен святых Апостолов и впоследствии вплоть до нашего [времени] согласно преданию Спасителя нашего Христа и Бога веровала и [ныне] разумеет о святейшем таинстве святой Евхаристии, что в нем Господь наш Иисус Христос присутствует истинно и реально, то очевидно, что по освящении хлеба и вина хлеб претворяется [метоусиосис — ИБ] или прелагается [метаболэ — ИБ] в самое истинное и от Девы рожденное Тело Христа, а вино — в самую истинную и на кресте излиянную Кровь Того же Самого Господа и Спасителя нашего Иисуса Христа и Бога. И более не остается сущности [т. е. усии — И.Б.] хлеба и вина, но под видимыми образами хлеба и вина суть истинно и реально самые Тело и Кровь Господа. Кроме того, в каждой частице освященных хлеба и вина находится не [какая-либо] часть Тела и Крови Христовых, но весь целиком Владыка Христос по существу, то есть с душою и Божеством, или совершенный Бог и совершенный человек. Ведь то же самое Тело Христово находится и на небе, и в таинстве Евхаристии, не так, что Оно сходит с неба, но так, что сами хлеб и вино прелагаются [метаболэ] в само то Тело и Кровь существенно [усия], и Владычные Тело и Кровь истинно и реально присутствуют в Таинстве незримо.

Тут, конечно, сразу возникает много вопросов. Во-первых, а куда деваются хлеб и вино, которые только что были? И которые, более того, остаются «акцидентально» или «видимыми образами»? Вопрос очень сложный, практически неразрешимый, и мудрая Церковь дает двойной ответ: они как бы есть, но на самом деле их нет. Это, я думаю, одна из первых «постмодернистских» концепций в истории. Из вещества, которое есть Плоть Бога и которое не знает о том, что у него есть «сущность» и «кажимость», вдруг Бог изымается как некая «сущность» и отправляется — куда? В невидимый мир. Бедного причастника обманывают дважды: простого хлеба с вином поесть не дают, заставляя думать, что он потребляет образы, но и Бога отнимают, заставляя думать, что Он присутствует здесь «истинно и реально», но при этом «незримо». Но опять-таки: где именно?

Между тем Христос ясно сказал, еще задолго до установления «таинства»: Я есмь хлеб живой. Формула предельно проста и логически недвусмысленна. Исус — это хлеб. Хотите понимайте как метафору или метаметафору, символ (поскольку хлеб — это еще слово, не хлебом единым жив человек). Хотите — понимайте буквально, но тогда — понимайте! Буквально! И тогда не надо говорить, что субстанция Бога изымается из вещества хлеба и переносится в невидимое пространство. Хлеб и вино либо есть, либо их нет, и Бог либо есть, либо Его нет. От неверной (небуквальной) интерпретации причастия — прямой путь к истинной религии Модерна — дренажу, то есть, к отрицанию Бога, с одной стороны, и созданию хлебосодержащих субпродуктов вместо настоящего хлеба — с другой.

Не надо дренировать Бога.

С третьей стороны, в деревне человека, который небрежно относился к хлебу — топтал его или просто наступал ногой, наказывали, могли избить. И это правильно. Потому что Бог сказал: я есть хлеб. И поэтому хлеб — всему голова.

На тайной вечере Христос переставляет местами слагаемые. Он говорит хлеб — этот я, мое, и вино это — я, мое. Евангелия опять-таки однозначны: взял хлеб, благословил — это мое тело, взял чашу, поблагодарил — это моя кровь. Его действия: Он берет в руки, благословляет или благодарит, называет и передает другим. Интересно, что даже точно скопировать и зафиксировать эти действия Церковь не смогла. Я видел причащение у православных, старообрядцев, католиков, лютеран, и только в Армянской церкви увидел что-то похожее: чаша стоит на столе, священник обмакивает хлеб в чашу руками и подает рукой. При том, что жест обмакивания в Евангелии обозначен только в отношении Иуды. Исторически, по-видимому, все взяли по куску хлеба из рук дающего, потом запили вином, передавая чашу по кругу. Я понимаю, что это не соответствет современным нормам гигиены, и тем не менее у меня серьезные вопросы к самой процедуре: почему священник стоит на возвышении, почему он вообще стоит и все стоят, почему у него чаша в руках, которую он выносит откуда-то, непонятно, что туда положив и что с этим сделав (я могу лишь верить, что он делает именно то, что написано в его инструкции), почему он подает мне нарезанные кубиками кусочки, размоченные в вине, с ложки, называемой лжицей и ассоциирующейся у меня с «лужицей» и «ложью», почему я должен в благодарность за это целовать его в руку, почему я стою за этим в очереди, почему после окончания «таинства» (хотя верующие быстро вам объяснят, что таинства не закончились и вообще могут никогда не закончится — т.к. надо выслушать молитвы по святом причащении, потом еще прочитать их дома и после этого ходить с особенным выражением лица и не прикасаться ко всему скверному — а скверным является весь мир, который дренирован таинствами, поскольку из него изъята субстанция Бога) — итак, почему после окончания этой главной процедуры, в которой, как уверяют, вся соль происходящего, я должен еще долго любоваться на завершение службы, выслушивать проповедь и молебен — о чем еще молиться и кому мне проповедовать, когда я стал Христом?!

Я — Христос, ведь Он незримо присутствует весь в каждой крошке евхаристического хлеба и каждой капле вина. Я долго готовился, очистился, покаялся, в чем только можно и в чем нельзя, теперь съел Его, выпил Его, и теперь Я — это Он. Теперь мне можно поклоняться и мне служить литургию. Какой еще молебен, о чем? Если же еще не закончилось, и я еще должен долго молиться, чтобы это произошло, то тогда, простите, в еде и питье ничего и не было.

4. Все вышесказанное не является примером того, как я думаю, но лишь выявляет логику процедуры. Я же думаю следующее.

Хлеб является хлебом, и вино является вином. Божественные свойства этих предметов не зависят от нахождения их в руках священника и от проделываемых над ними процедур. Эти свойства нельзя изъять из них, как субстанцию, оставив причастнику лишь «порнографию образов». Хлеб — это Тело Бога, и Вино — это Кровь Бога. Как сказано, так и надо принимать. Но «не одно вместо другого» и не «одно под видом другого», а то самое. То есть брать хлеб, благословлять и есть этого Бога, брать вино, благодарить и пить этого Бога.

При этом, конечно, кто дерзнет сказать: это тело Бога, а это не тело Бога? Это кровь Бога, а это не кровь Бога? Мне кажется, это сродни утверждению, что бородинский хлеб божествен, а дарницкий — небожествен, кахетинское вино от Бога, а молдавское или саперави — от дьявола. Все сотворенное есть тело и кровь Бога, поэтому и становится возможным молиться на алы зори и причащаться у ручья. Как пел БГ: «Кроме Бога, здесь никого нет». Я, впрочем, думаю, что это гипербола. В мире сем, конечно, есть и дьявольское, и человеческое, слишком человеческое.

Например, с веществами, вроде водки или бензина, сложнее. Они представляют собой как раз отжатую субстанцию, дренированного Бога. Это подводит к сложному богословскому вопросу о божественности неорганической химии и демонизме органической. Я не буду на этом подробно останавливаться. Но достаточно очевидно, что синтетические полимеры — от дьявола, они губят сотворенную Богом материю мира. Бог представляется экологически чистым.

5. Явным недомыслием или вообще неверием является протестантская точка зрения методистов, баптистов, адвентистов и проч., согласно которой пресуществления хлеба и вина в буквальные Плоть и Кровь Христа не происходит и следует воспринимать в вине и хлебе во время причастия только символы и образы Тела и Крови Иисуса Христа, и, вкушая их, верою мысленно переживать голгофские страдания. Правда, здесь обманывают только раз, а не два (как в православии и католичестве), заставляя воображать Христа и мысленно соединяться с ним, тем самым ненавязчиво подчеркивая, что Его здесь нет, поэтому надо Его выдумать. Но, по крайней мере, хлеб здесь является хлебом, а вино — вином. А значит, мир не окончательно испаряется, точнее не выпаривается из продуктов. Его можно есть, потреблять, только при этом воображая что-то хорошее и светлое. Здесь ключ к современному европейскому христианству и рождественским распродажам. Но здесь нет того, что имел в виду Христос.

6. Более разумной представляется та протестантская (лютеранская) точка зрения, согласно которой не происходит ни «метоусиозиса», ни «метаболы», но есть «соприсутствие» Тела и Крови Христовых с сущностью хлеба и сущностью вина. Вкушающие евхаристический хлеб и вино приобщаются действительных Тела и Крови Христовых, а также сущности хлеба и вина, которые не исчезают, но сохраняются и служат символами Тела и Крови. Символы, если они съедобны, а не только умозрительны, вещь вполне годная. Но вот в вопросе о «соприсутствии» есть какая-то мистика.

Если Тело и Кровь «соприсутствуют» с хлебом и вином, значит, их можно как-то выявить. При современных успехах естественных наук это не составило бы труда. Нужно лишь взять освященные хлеб и вино и подвергнуть физико-химическому анализу. Насколько известно, такие анализы проводились, но ничего «соприсутствующего» не было выявлено.

7. И тогда мы возвращаемся к нашему ключевому вопросу: где присутствует Христос? И теперь становится понятным, что привязка Его Тела и Крови исключительно к хлебу и вину является ошибкой, порождающей тот сдвиг, при котором Евхаристия — собрание благодарящих Исуса Христа, — «пресуществляется» или «прелагается» в процедуру «принятия Таин» (таинство причастия).

Сначала причастие «выпаривается» из Евхаристии как ее тайная суть, затем Христос как субстанция «выпаривается» из самого причастия, оставляя хлеб и вино пустыми оболочками образов. Далее материя, понимаемая как образ, вид, картина, становится объектом технического манипулирования, что неизбежно приводит к изобретению кинематографа, телевидения, интернета, наружной рекламы и всего, что в конечном итоге ведет к «порнографии образов» В настоящий момент происходит медиатизация православия (а значит, и таинств), активно обсуждаются проблемы исповеди по скайпу, действительности таинств в надувных храмах, уверен, что придет время и кибер-причастия, и причастия в 5D, как уже пришло время кибер-секса и порно-фильмов в 4D. Для этого изображения литургии, которые сегодня можно наблюдать по телевидению и в интернете, должны получить тактильные и вкусовые параметры, и тогда можно будет говорить, что под видом акцидентальных хлеба и вина, образы которых я вижу на экране, я причащаюсь субстанционально отжатыми специально для меня электронным священником Телом и Кровью. А Христос, Он присутствует незримо в моем браузере или в интерфейсе купленной на портале госуслуг в разделе «Таинства РПЦ» специальной причастной программы. Разумеется, доступ к услуге будет платным и только 18+. За удовольствия и удобство, а тем паче за услугу таинства — надо платить. Отдельным категориям верующих предоставляются скидки.

Когда все это наконец произойдет, возможно, кто-то поймет, что присутствие Христа нужно изначально было искать в другом. Что, во-первых, Христос — в каждом хлебе и каждой чаше, на которые добрый христианин призывает благословение и благодарение, а во-вторых, для того, чтобы Он присутствовал, надо все-таки собраться вместе, хотя бы двум или трем, во Имя Его. И сделать то, что он попросил сделать, в свое воспоминание.

8. Я думаю, что проблема современных таинств, магизма в них, кроется в том, что мы утратили языческий контекст. Иустин Философ пишет: «То же самое злые демоны из подражания научили и в таинствах Митры; ибо, как вы знаете или можете узнать, — при посвящении вступающего в таинства предлагается там хлеб и чаша с водою». Идея «подражания» здесь, конечно, не годится, ведь таинства Митры, как и Дионисийские и Египетские мистерии, возникли раньше. Наоборот — представляется более вероятным, что христианин, споря с языческим окружением, подражал языческим обрядам, как бы доказывал, что «у нас не хуже», «у нас тоже есть свои таинства, или мистерии». Архимандрит Киприан Керн отмечает: «Церковное жертвоприношение есть противовес жертвоприношениям языческим». Митраисты причащались хлебом и водою. Дионисийцы разрывали трагического Козла и становились одним существом c ним. О. М. Фрейденберг писала в связи с этим: «Представление о возрождении из смерти связывалось еще в охотничьем сознании со зверем, метафорическими формами представления были шествие, борьба, разрывание-еда. Естественно, что в последующий период начинает казаться, что животное-то и приносит это возрождение из смерти; и приносит его в актах смерти собственной, избавляя от нее весь коллектив (агнец, искупительная жертва)». И еще: «Обряды разрываний и еды обращаются при родовом строе в пиры, а роль крови переходит к вину; растительность в виде венка, венчающего пирующих, или в виде ветки, передаваемой вместе с чашей вина, остается до поздних времен принадлежностью еды. Словесное дублирование действия принимает характер застольной песни, она поется за столом каждым, переходя от одного к другому вместе с вином и вегетацией, один зачинает песнь, следующий продолжает. Таковы «сколии» (застольные песни), в которых воспевается подвиг героя или излагается изречение, пословица, гнома (мысль, сентенция)». Здесь фактически описывается структура тайной вечери, которую, таким образом, незачем выводить из древнееврейских ритуалов, поскольку она является общей для всего человечества. Иначе говоря, представления о том, что религиозный коллектив через употребление в еду частей божества становится целым, единым Телом, отнюдь не были изобретением ветхозаветных евреев или христианства: напротив, это самое «махровое» язычество, притом язычество мистическое, мистериальное. И, конечно, в Евангелии нет и не может быть этого языческого смысла Евхаристии. Оно возникает (и, конечно, неслучайно) как интерпретация у апостола язычников Павла. Стояние во время совершения таинства имеет египетское происхождение. Древние евреи заимствовали стояние во время вечери в египетском плену. Эллины и апостолы возлежали, по обычаю персов. Критяне вкушали вечерю сидя, как цивилизованные люди. Все это действо, согласно архимандриту Киприану, могло называться по-разному: κυριακόν δεΐπνον [Господня Вечеря], κλάσις τοϋ άρτου [преломление хлеба], προσφορά [приношение], έπίκλησις [призывание], Coena [Вечеря], Coena Dominica [Вечеря Господня], Mensa Domini [Трапеза Господня], oblatio [приношение], fractio [преломление], liturgia [литургия (от греч. «общее дело»)], anaphora [анафора (от греч. «возношение»)], agapê [агапа (от греч. «любовь»)], synaxis [синаксис (от греч. «собрание»)], etc. Насколько можно судить, опираясь на тексты того же Иустина, чаще всего ранние христиане называли это Евхаристией (благодарением).

Иначе говоря, называние «Евхаристией» таинство причастия является метонимией, как метонимично и само понятие Евхаристии. Евхаристия — это часть последовательности действий, условием которой является, прежде всего, 1) общее собрание, 2) знание друг друга, 3) связанность общим делом, 4) любовь к друг другу, 5) памятование Исуса Христа. Единое Тело образуется не за счет еды и питья (но закрепляется этим, как во время любого застолья). Когда гости садятся за общий стол, они уже едины, а после разделения еды-питья, возлияния и поглощения лишь теснее чувствуют друг друга. Важно, что Евхаристия не выключена из социальной жизни, это обычный братский ужин. И люди пьют и едят в том числе и для того, чтобы напиться и насытиться, что уже исключено из сегодняшнего таинства.

Таким образом, вопрос где скрывается Христос, имеет простой ответ: Он не скрывается, в этом смысле Его сокрытие, субстантивация, перенос в незримое, без чего не вышло бы таинства, следует полагать данью «язычникам», возможно, изначально задуманную как создание нужной «атмосферы»: «У нас тоже есть, что скрывать». Христос либо находится там, где двое или трое собраны во Имя Его, среди них и между ними, либо там, куда вы не можете прийти. Последнее — в том случае, когда не соблюдены вышеобозначенные условия совершения Евхаристии. Поэтому — либо «истинно и реально», либо — «незримо»; либо «таинства» с отсутствующим Христом, либо все тайное стало явным, и тогда Христос посреди нас.

В том-то и дело. В каком-то смысле это очень просто, но это та самая простота, в которую очень тяжело вернуться. Поэтому в противовес, скажем, той же теологии освобождения, т. е. христианскому праксису, и возникает радикальная ортодоксия. Не радикальный праксис должен быть «обращен в христианскую веру», но все-таки, как правильно говорит Олесь (Манюк), сначала должно произойти переосмысление самих этих сфер. Потому что, тупо делая ставку на праксис, т. е., когда священник берет оружие и участвует в освободительном движении, при этом говоря: «Прикольно, я священник, а при этом вот, смотрите, с оружием в руках и т.д.…» Т. е. пока идет игра на этом противопоставлении, дихотомия сохраняет свою власть… Эта игра льет воду на мельницу, отделяющую сакральное от секулярного.

Яна Бражникова. Если вспомнить нашу конференцию, то я и там говорила, что не могу принять озвучивавшуюся там идею: «Давайте отстаивать последние пяди светской земли против экспансии священных монополистов, клерикалов». Почему? Потому что надо попытаться мыслить вне этой оппозиции.

Было время, когда не было этого, и не было необходимости, грубо говоря, священнику брать в руки оружие и выходить на Майдан и в этом видеть какую-то альтернативу своей духовной деятельности, потому что они были едины, потому что монах был форпостом политического…

Илья (Рывкин) сказал сегодня, что он критически относится к фигуре папы Франциска. Однако папа Франциск, действительно, своими действиями, своими высказываниями вернул нас к проблематике «теологии освобождения». Любой следующий его шаг — будет возвращать к той же самой проблеме, потому что даже его прекрасная энциклика (где он целую главу посвятил социально-экономическому анализу современных форм капитализма) — это прорыв, это возвращение к оптике теологии освобождения, но ведь и сама теология освобождения, как я уже говорила, по-прежнему упирается в эту же дихотомию. И Франциск замечает, что сама социализация сегодня дискриминируется — в том числе под гнетом «духовного»: «Сегодня речь идет даже не о феномене «эксплуатации» или подавления. Мы имеем дело с чем-то принципиально новым: отчуждение затрагивает само основание социальности, саму укорененность в обществе, где мы живем. Вплоть до того, что мы оказываемся даже не в подпольях или на периферии, вне доступа к власти, но вообще ВНЕ. В местах изгнания сегодня — не «эксплуатируемые», но отбросы, остатки...»

Папа Бенедикт, осудил, как известно, теологию освобождения как левое движения в христианстве. Он опубликовал в свое время тезисы против теологии освобождения, весьма созвучные, кстати, дискурсу наших православных консерваторов. Консервативные наши батюшки тоже любят говорить сегодня: «Только не превратите Церковь в институт социального служения! Только следите, чтобы Церковь не превратилась в какую-то богадельню, которая бегает, занимается благотворительностью и волонтерством. Только не это». Опять же — воспроизводят пафос, заданный папой Бенедиктом. А с другой стороны, в энциклике папы Франциска — та же самая мысль, которую высказывали идеологи теологии освобождения: реализация благой вести. «Мы будем любыми силами добиваться социальной справедливости и противостояния капитализму… и т.д.»

Бенедикт, когда критикует теологию освобождения, он буквально говорит следующую вещь: «Вы называете Христа Богом истории, Богом времени, Богом праксиса, Богом живых людей, Богом социума, Богом политии, Богом истории. И тем самым вы низводите истину, которая вечная и неизменная, до статуса вот этой вот изменяющейся локальной истины, экзистенциальной, если говорить нашим языком. И вот здесь я хочу сказать: ДА. Да, необходимо «свести истину к неподлинному», а точнее: абсолютно необходимо избавить христианство от этого гнета, от этой монополизируемой «диктатуры подлинного».

Илья Бражников. А все ли знают этимологию слова «подлинный»?

Федор Синельников. От кнута.

Яна Бражникова. Да, это, кстати, меня тоже поразило, потому что когда заходит речь о «подлинных духовно-нравственных ценностях»…

Дмитрий Ахтырский (смеется): Это хорошо! Я не знал…

Илья Бражников. Да. На самом деле, да, это пыточный инструмент.

Дмитрий Ахтырский. Понятно, да. Т. е. подлинное — это то, что добыто под пыткой!

Олесь Манюк. В принципе, а слово «экзамен» — это допрос инквизиции.

Яна Бражникова. И если вы видели фильм «Вий», который сильно впечатлил нас, то там… (уж я не знаю, насколько сознательно, мне неинтересно, насколько сознательно или вложили создатели фильма эти смыслы, но там все они прозрачны). Там есть и кнут, и орудие пытки в руках, в кабинете у священника. Но я хотела бы обратить внимание не на орудие пытки, а на мел. Там есть замечательный момент, когда бесы — они говорят: «Только не дайте ему взяться за мел!» А до этого хуторяне (те же бесы) говорят, что «мел — это у нас главный инструмент на нашем хуторе. Главное дело — взяться вовремя за мел и себя очертить». Вот это, по-моему, очень хорошая, замечательная иллюстрация. Естественно, это очерчивание не спасает, по определению. Но, конечно, мел как раз нужен как очерчивание вот этого «сакрального пространства», которого, понятно, нет и быть не может…

Дмитрий Ахтырский. Да, в «Томе и Сойере» это хорошо очень вот. «Я черчу черту, вот только попробуй переступить за эту черту! Я тебя вздую».

Яна Бражникова. Это как раз иллюстрирует то, о чем говорили Дмитрий и Федор. Т. е., действительно, любая сакрализация является плодом страха, очень сильного страха, буквально ужаса. А те, кто являются, собственно, источником и организатором этой иллюзии ужаса, те, кто заинтересован в том, чтобы этот ужас сохранялся, чтобы шоу продолжалось — им необходимо, чтобы их «бог деградации» (как его докладчики обозначили) проявлял себя как абсолютный ужас, и чтобы человек схватился за мел, т. е. очертил то пространство, дальше которого — никуда! На солею ступили — все! геенна!.. Т. е. вот эта вот граница условная очень важна, и в ней очень заинтересовано это пугающее начало, которое, конечно, имеет свои виды на эту паству.

Дмитрий Ахтырский. Т. е. это как бы договор с ним. Т. е. это не защита от него, а черта договора с ним.

Ярослав Бутаков. Разграничение полномочий.

Дмитрий Ахтырский. Вообще сама идея договора с Богом имеет своим антиподом договор с дьяволом.

Яна Бражникова. В фильме это как раз очень хорошо показано, потому что, собственно, бесы подсказывают ему эту идею: «Только не возьмись за мел!» Конечно, человек тут же возьмется за мел!

Еще хотелось бы отреагировать по поводу введения этого самого «бога деградации». Я говорю еще раз, очень удачный термин. Потому что, если вы послушаете дискурс: войдете ли вы в обычный храм, или почитаете ли вы, что пишут на православных сайтах, или (другое поле) почитаете ли вы оппозиционные сайты, типа какой-нибудь «Кольты», или вы посмотрите на ресурсы тех же «нет-анархистов», где, казалось бы, как раз и должна быть эта акратическая реальность, где же еще, если не там? Но везде там господствует этот дискурс деградации. Т. е. он буквально довлеет: все становится хуже и хуже, и мы сами тоже становимся все хуже и хуже, и мы не можем удержать даже те завоевания оппозиции, которые уже достигнуты. Все равно все скатывается, все равно все сваливается. И все, что мы можем в этой ситуации, это постараться, чтобы еще хуже не стало. Везде совершенно идентичные дискурсивные фигуры. Т. е. это чистый Вий, которым пугают: «Вот видите, что он уже с вами сделал? Pussy Riot явились! Кресты жгут! Смотрите, чтобы еще большего не было! Еще хуже будет!»

Федор Синельников. Ну, кстати, в Евангелии есть вот эта сцена: «Смотри, чтобы с тобой не случилось чего худшего». Это когда излечение происходит, Евангелие от Иоанна, если я не ошибаюсь.

Илья Бражников. Да, но там-то происходит исцеление, а здесь исцеления не происходит. Здесь происходит все только «хуже и хуже».

Яна Бражникова. Именно: будешь еще больше болеть! Не то, что там излечение. Болеешь? Спрашиваешь, почему ты болеешь? Так ты заслужил! Еще удивительно, что ты вообще так болеешь, а не гораздо хуже. <…>

Федор Синельников. У меня вопросы. Первый вопрос по поводу «духовных скреп». Так получается, что все против них, и как-то хочется какое-то слово в защиту этих духовных скреп по поводу гвоздя и всего прочего! Ведь здесь можно видеть, в этом феномене, как бы три уровня. Первый уровень — телесность священного, второй уровень — опредмечивание священного, третий уровень — фетишизация священного. И средневековое миросозерцание, которое создавало великолепные готические соборы, из недр которого вышел тот же Николай Кузанский, Экхарт, и вся мистика, и немецкая в том числе, и Фома Аквинский или, если угодно, Иоахим Флорский — они все выходили из недр «девяти голов» Иоанна Крестителя и всего такого прочего… Хочется и защитить скрепы, и не подпасть под них!.. Если использовать сегодня так часто звучавшую идею Востока, джайнская идея анакантавады, т. е. суждение неоднозначно, что, конечно, мы можем придерживаться именно этой точки зрения, но мы можем допускать, что есть некая правота, правдивость даже, если угодно, в альтернативной позиции. Различать в них уровни деградации от телесности до фетишизации — это вот первый момент. А второй момент, который тоже меня всегда волнует, — вот мы воюем, в каком-то смысле, с почти трупом, как мне кажется. Вот российская государственность или клерикализм РПЦ — это, как мне кажется, натуры уходящие… это, вы знаете, как будто гальванизированный труп…

Дмитрий Ахтырский. Еще не совсем все-таки труп. <…>

Яна Бражникова. А я в этом смысле оптимист, и я считаю, что это немножко нечестно так говорить, потому что, в конце концов, этот труп питается нами. Как говорил Бодрийяр, не просто конец истории наступил, а нам еще придется и кормить этот конец истории.

Олесь Манюк. Это еще и мифологическое — мертвое кормится за счет живого.

Яна Бражникова. Вот. Поэтому если говорить о собственности, это очень сложная тема… Но, в конце концов, отказаться от социалистической критики собственности — отлично, никаких проблем. Можно делать социализм, не отказавшись от, действительно, проблематичной публичной критики собственности. Тогда давайте, действительно, сделаем собственность собственной. Потому что те формы, с которыми мы имеем дело, они симулятивны… Если мы не будем говорить о том, что это труп, и его надо похоронить… Понимаете, пафос и того же «Вия», и пафос панк-молебна, и пафос — я это называю пафосом Антигоны. Мертвое — это вообще честь для него — быть похороненным. Мы должны оказать честь этому трупу. Зигмунд Бауман, социалист опять-таки, говорил о том, что Модернити — это великий труп. <…>

Все-таки говорить о том, что пусть сам гниет, а я тут сижу, примус починяю, вот это все-таки очень опасно...

Федор Синельников. Я не об этом. Может быть, новые уже горизонты, или еще откуда-то надвигаются новые проблемы, а мы видим перед собой нечто более, может быть, смердящее, но менее значащее.

Яна Бражникова. Давайте говорить об этом новом. <…>

Илья Бражников. Давайте послушаем Романа, ему необходимо уйти.

Роман Зайцев. По поводу освобождения просто одна фраза, наверное, на примере девушек из Pussy Riot … То, что они сделали, действительно, никто не оспаривает, и мы будем восхищаться этим, но… У меня всегда есть ощущение, что нам что-то недодали в Евангелии, потому что прямая речь Христа в Евангелии — это займет трехчасовую лекцию, а не трехлетнее повествование. И, по словам богословов, всему миру не вместить… Мне кажется, то, что есть в Евангелии, если этим действовать и жить, это сносит мозги напрочь, да? Но, тем не менее, все-таки там есть то, что может быть удобоваримо человеком. Исключение, может быть, поедание плоти Христа. И вот первое такое административное собрание — это 49-й год, на котором присутствовали свидетели жизни, смерти, воскресения Христа — апостолы. И это же совершенно свободное такое действие, где все совершенно без страха кидалось в корзину… все еврейские вот эти вот вещи — обрезание, не обрезание и прочее, прочее. Абсолютная свобода. Три вещи только запретилось там, да? Поедание идоложертвенного, поедание удавленены и разврат…

Дмитрий Ахтырский. Это было очень много. Это был компромисс.

Роман Зайцев. И, действительно, вот этот прекрасный апостольский век, но прошло менее трех веков, мы видим Вселенский собор, где такая собралась уже кодла, которая абсолютно не дает уже никому входа — каким-то людям, которые могут отобрать кусок... Я к чему говорю? Вот взять Надежду Толоконникову. Первые месяцы пребывания ее в колонии в Мордовии она исполняла в жизнь повесть Сорокина «Норма». Она все делала по норме, она выполняла все, как нужно, и ела эту норму. Никто особо не понимал, почему она так поступает, но она, вот именно, делала норму и была свободной. И буквально первый шаг, выйдя на свободу, эту норму она стала есть натуральную, как у Сорокина написано. Потому что люди хорошие, потому что там друзья прекрасные появились, родственники замечательные. А девочки-то уже накопили этого богатства, с которым уже в ушко не пройдешь игольное-то…

И вся, наверное, история христианства — это то, что мы накапливаем богатство и уже не проходим, и дальше ни «тпру», ни «ну». А богатство — оно всякое, да, вы сами понимаете… Ну, как-то так, может, сбивчиво…<…>

Яна Бражникова. Последнее, что хотела сказать в своей речи, мы хулиганским образом заявили в пресс-релизе, что мы отреагируем на эту тему, но на самом деле только потому, что нам она интересна, у нас она обсуждается. Нечто, действительно, произошло. Независимо от того, что будет дальше, то, что случилось, оно уже случилось. Вот эта граница между православным и светским, пересеченная девочками, уже поколеблена, т. е. она уже не будет прежней, уже нечто случилось. Но то, что сейчас происходит, как раз, на мой взгляд, является для них возвращением границ, т. е. они возвращаются в те границы, которые они пересекли. Может быть, это и правильно — пересечь их и дальше не идти, как бы вернуться и отыграть.

Но суть в том, что когда речь идет, действительно, о богословии освобождения, то, конечно, под освобождением нужно понимать, на мой взгляд, целый ряд вещей. Это не только освобождение от эксплуатации, которой мы все, на самом деле, подвергаемся на разных уровнях… и не только освобождение от каких-то багов европейского мышления, о которых Олесь говорил, и не только освобождение священника от мифа о духовном, да, и возвращение его, собственно, как говорил Бурдье, освободить его, освободив от иллюзий свободы, т. е. показать ему, что он в мире живет для людей, здесь его место, здесь исполнение его миссии. Но это еще и освобождение, от того, что уже не стоит воспроизводить. А из этого вытекает, действительно, несомненно, ряд каких-то практических совершенно вещей, которые будут на самом деле реализовываться. Т. е. я вот уже вижу сейчас, что, кроме шуток, нечто произошло, т. е. нечто вот повернулось.

Дмитрий Ахтырский. Я хочу сказать, что происходит это не только в российском пространстве. Т. е. я вообще живу в другой стране и наблюдаю за тем, что происходит. Происходит очень много интересных явлений. Современный духовный мир западного человека — это одно из двух: либо вы интеллектуал, атеист, естественно, или агностик и т. д., либо ты new age. В new age’e масса интереснейших вещей, но такой напряженности дискурса, которая получается тут у нас во время «пинания трупа», вот таких собраний — идите, найдите на Западе, чтобы такое было…

Яна Бражникова. …Потому что все-таки, не знаю, будешь ты спорить или нет, в new age’e тоже есть уже свои боги, своя сакрализация.

Дмитрий Ахтырский. Во-первых, часть new age’а — она корыстна по определению, это вот, собственно говоря, «приворожу-отворожу». Это ведь тоже включается в new age, только на новом уровне. Всякие практики, вроде «привлеки энергию космической любви ради того, чтобы получить много денег» и т. д., и т. п.

Возможно, это часть работы нашего культурного пространства… Пелевин писал, что русский ум, русских интеллигент помещен вот в эту ужасную среду для того, чтобы выработался рафинированный некоторый тип сознания такой, очень странный. Потому что, чего new age’у не хватает, — сидят там и занимаются своими мелкими практиками. Т. е. не хватает именно, так сказать, твердого этического, этико-мистического вектора, который дается в христианстве именно… в очищенном христианстве, как мы о нем говорим, он задан…

Илья Бражников. Светлый Бог просвещает нас.

Роман Багдасаров. Мне кажется, вот здесь очень важная вещь происходит в связи с выступлением Pussy Riot. Т. е. меняется светское и сакральное, грубо говоря. Они меняются местами, т. е. мы начинаем понимать сакральное с секулярных оснований общества и возвращаться к ним. Я когда впервые попал уже в сознательном возрасте в Европу и столкнулся с европейской культурой, вдруг осознал, что я имею дело с сакралитетом, с вот этими гражданскими правами человека, политическими правами. Я вдруг ощутил, но, будучи человеком верующим с детства, мистическим, я вдруг ощутил другую сакральность, что это такая же сакральная вещь, как какие-то христианские храмы…

Дмитрий Ахтырский. Атмосфера. Они все живут, как будто в храме находятся… Я захожу в нью-йоркский храм Московского патриархата главный (Николаевский собор) и думаю, как бы поскорее выйти на улицу, потому что на улице лучше.

Роман Багдасаров. И вот мне, в общем-то, хотелось бы сформулировать то, что я немножко подзабыл, но что является очень важным основанием жизни, и через что наше общество должно пройти, но уже пройти добровольно, а не принудительно… Но у нас и не было никогда секулярного-то общества, в общем-то, в России, вот в чем проблема. Были только его предпосылки.

Дмитрий Ахтырский. Ну, да, потому что советский режим — он не секулярный.

Яна Бражникова. Да. Отсюда все-таки и скрепы. Что в них больше всего убивает, — не то, что они как бы есть, а то, что они абсолютно ни на чем… они не встроены в нас, они в нас никак не инкорпорированы. Они прямо вот по плоти, по живому…

Федор Синельников. На то они и «скрепы»!

Максим Переславцев. По поводу границ сакрального и секулярного и того, что сделали Pussy Riot. Вообще-то говоря, они иногда в своих ответственных в суде речах говорили, что их выступление было вторичным, что Церковь первая, так сказать, начала, первая выступила в светское, начала вот эту экспансию, нарушение границ... А по поводу теологии освобождения… Милбанк в книге «О теологии социальной теории» в одном из разделов рассматривает именно эту католическую мысль второй половины XX века, в том числе теологию освобождения, но у него какой подход? С одной стороны, он, конечно, отдает ей должное, но он отмечает, что она возникла как некоторого рода капитуляция, т. е. теологи признали, что они отстали, что они уже к тому времени как где-то 400 лет не могут ничего сказать, а тут появились такие замечательные люди как Маркс и т. д. И Милбанк так немножко, может быть, дерзко, с точки зрения некоторых светских социологов, антропологов, заявляет: «А почему бы, вообще-то говоря, Церкви, теологам не начать со своей стороны?» <…>

И по поводу власти в докладе Федора и Дмитрия. Очень интересное я обнаружил у Василия Великого, что можно подчиняться властям до тех пор, там он несколько упрощенно говорит: «пока заповедь не нарушают», т. е. никакой такой легитимации абсолютной власти, произвольной, которой никто не указ, у отцов Церкви, по крайней мере, вот этого периода, найти нельзя.

Федор Синельников. У нас еще была такая реплика. Мы как раз ее просто решили опустить, чтобы не затягивать нашу сегодняшнюю беседу. По поводу «всякая власть от Бога»…

Яна Бражникова. Вообще, хорошо было бы по всем этим багам пройтись. Я об этом мечтаю, честно говоря. Выписать все…

Илья Бражников. Это неправильный перевод…

Федор Синельников. Идея-то вполне прозрачная, что для Павла как раз любая власть от Бога: «И носящий меч носит его не напрасно». Там контекст достаточно четко прописан.

Илья Бражников. Любая власть есть Бог?

Максим Переславцев. Это уже на Карла Шмитта похоже…

Федор Синельников. Нет! Можно было бы, кстати… И мы как раз с Дмитрием придумали афоризм: «Нет Бога аще не от власти».

Дмитрий Ахтырский. Это Федор придумал. Я здесь ни при чем! Но я подписываюсь…

Илья Бражников. «Аще не от Бога». Там вот это «аще» играет ключевую роль.

Федор Синельников. «Нет власти, которая не от Бога».

Илья Бражников. Там смысл другой, извините. «Аще» переводится как «если», а не как «которая». «Нет власти, если <она> не от Бога». Т. е. если Бог не дал власть, то это не настоящая власть.

Ярослав Бутаков. Т. е. это, скажем так, имитация, узурпация власти.

Яна Бражникова. На самом деле, как и любая формула, в том числе евангельская, она амбивалентна. Т. е. ее можно прочесть и прямым, и противоположным образом. «Не в силе Бог, а в правде» — сама эта формула ничего не говорит в том смысле, в каком ее трактуют.

Федор Синельников. Согласен с Вами. Но мы все же рискнули следовать в данном случае интерпретации Мережковского, который считал, что Павел в данном случае очень резко и глубоко расходится со словами Иисуса, и на самом деле ведь в словах Павла… если принять версию, что он говорит, что нет власти, которая не от Бога, то получается, что… Ведь то, что власть от Бога, знали все и всегда: и ассирийский Ашшурбанапал, и китайский Цинь Ши Хуаньди. Неважно, как это Бог назывался… Но что сделал Павел? Ключевая подмена, на наш взгляд. Он объявил, что власть — от Бога, представителем Которого на земле был Иисус… «Машеах» — слово, которое Павел использовал, которое я просто намеренно не хочу использовать, потому что…

Дмитрий Ахтырский. Для Павла и еще и троического богословия не было…

Федор Синельников. И троического богословия не было, Иисус себя машеахом никогда не называл и т. д.. Об этом просто можно отдельно говорить. Но поэтому я и, может быть, такое корявое слово как «представитель» выбрал. Уж простите, я не знаю, как тут нужно думать и создавать новую теологию, потому что старая теология — она обветшала, как мне представляется… И, возвращаясь к этой идее: Павел фактически легитимирует власть, в том числе и тех, кто распинал Иисуса, именем самого Иисуса. Ведь это совершенно…

Яна Бражникова. И как тут быть вообще?

Федор Синельников. А никак. Просто принять, что вот есть такой взгляд, что этот взгляд нам не может быть родственен…

Илья Бражников. Этот же взгляд, кстати, неожиданно совершенно реанимировался, причем катализатором стали действия Pussy Riot. Некий профессор Лопатников, патриот и государственник, но живущий почему-то в США, написал в своем ЖЖ (а потом где-то у него и отдельная публикация вышла) буквально следующее: Каиафа был прав, когда приговорил Иисуса, поскольку-де тот был римским шпионом, Каиафа правильно рассудил, что пусть лучше погибнет один человек, чем весь народ и т. п. И государство Российское должно в деле Pussy Riot быть солидарно с Каиафой… Т. е. он, будучи атеистом или себя позиционируя как атеист, без тени смущения сравнил Марию и Надежду с Христом, а Путину (или Кириллу) рекомендовал роль иудейского первосвященника… Дескать, в нашей ситуации разрушения «духовных скреп» и т. д., и т. п., мы должны встать на сторону Каиафы — иначе государство разрушится и народ погибнет. Даже казнить Pussy Riot было гуманно, с его точки зрения. потому что да, мы должны признать, что Иисус совершил непотребные вещи, угрожал единству народа и государства. Он не должен был...

Дмитрий Ахтырский. «Великий инквизитор» у Достоевского на эту тему…

Илья Бражников. Да, но, самое главное, что многие позиционирующие себя христианами люди…

Дмитрий Ахтырский. …именно так и думают…

Илья Бражников. …сказали: «Да! С этим нельзя не согласиться». Многих мало-мальски думающих нет-христиан тогда это поразило. И они писали, что солидаризироваться с мнением о том, что «Христа распяли правильно, чтобы Он не мешал иудеям бороться с римской оккупацией», а при этом еще и называть себя православным — это шизофрения какая-то. И это вот прямо вытекает из двойственности формулы Павла о власти.

Яна Бражникова. Да, да.

Дмитрий Ахтырский. Кстати, эта формула… Последнее, что я скажу насчет этой формулы, — здесь можно пойти еще дальше и сказать, что тут апостол Павел фактически легитимирует еще и игру в «царя горы» — соревновательность за власть, потому что там сказано «всякая власть». Т. е. власть недостаточно сильна. Победи ее и стань еще сильнее!

Яна Бражникова. Вот именно! Наступает минута окончания нашей встречи. Я думаю, самое главное, что мы услышали все доклады. Всем спасибо!