Мы обнаруживаем нечто, чему впоследствии даем имя «мир». Впрочем, мне более адекватным представляется слово «реальность» - поскольку слово «мир» отсылает читателя скорее к внешним пространствам, чем к внутренним. Мы обнаруживаем это нечто постоянно — и не можем удостовериться, было ли начало у этой последовательности обнаружений. К некоторым проявлениям этого нечто, этой реальности мы привыкаем — другие же продолжают нас удивлять. Мы склонны дистанцироваться от нее и считать себя отдельным объектом в ней, причем объектом выделенным, в некотором смысле единственным — разделяя реальность на «я» и «не-я». Впоследствии мы в той или иной степени преодолеваем эгоцентризм, допуская существование других «я», подобных нам. Мы делим реальность на внутреннюю и внешнюю — но она остается единой реальностью жизненного потока, потока восприятий, потока переживаний. Воспринимая, переживая, проявляя ту или иную активность, мы вступаем во взаимодействие с этим нечто — внутри или вне «себя», причем образ, восприятие, представление о себе — а затем и концепт «я» - возникает, создается или проявляется в сознании в процессе этого взаимодействия.
Мы склонны различными способами классифицировать эту свою активность. И особо выделяем два вида ее, наделяя их специфическими положительными характеристиками. Это активность познавательная и активность творческая. Эти два вида активности могут представляться человеку как самоценными, так и служебными. К примеру, Аристотель утверждал примат чистого познания как высшей цели, которая бесполезна в высшем смысле слова — напротив, это по отношению к познанию иные вещи могут быть полезны или нет. Не придется долго ходить и за аналогичными утверждениями относительно творчества (в особенности, в форме т. н. искусства). Прагматико-утилитарный же склад мышления располагает к утверждению функционального характера как познания, так и творчества. Согласно взгляду, свойственному такому мыслителю, познание и творчество имеют определенную цель, определенное назначение. Они должны быть полезными или приятными, должны приносить удовлетворение, покой, вводить в то или иное состояние сознания, вызывать желаемые переживания — или же помогать в борьбе за выживание, в достижении житейских практических целей, служить увеличению могущества, власти, расширению возможностей, Творчество и познание для такого человека ценны только в той степени, в какой помогают добиться некоего желаемого результата.
Но — каким бы прожженым циником и прагматиком человек не считал себя — ему придется признать, что без познания и творчества невозможно достижение никакой значимой цели. И, стало быть, познавательная и творческая активность в любом случае являются некими фундаментальными, базовыми ценностями, без реализации которых невозможно достижение иных целей и реализация иных ценностей — даже если в иерархии целей и ценностей познание и творчество у человека не стоят на самых высоких позициях.
Однако что именно мы называем «познанием» и «творчеством»? Какие реалии скрываются за этими словесными обозначениями?
Что именно мы познаем, когда осуществляем акты познания? Что именно мы творим, когда производим творческие действия? Что — или, может быть, даже «кого»? Кто такие эти «мы», которые познают и творят? Сами ли мы познаем и творим или же что-то или кто-то познает и творит нами, нас и через нас? Кто именно является субъектом познания и творчества и существует ли в принципе такой субъект — или же творчество и познание бессубъектны или даже и безобъектны в том или ином (в каком именно?) смысле слова? Существует ли некая высшая цель творческого и познавательного процесса, направлен ли он в ту или иную сторону (Аристотель называл такую цель «финальной причиной», а учение о целях процессов именуется словом «телеология») - или же этот процесс в предельном, универсальном смысле бессмысленен и бесцелен, случаен, хаотичен? И если процесс творчества и познания куда-то все-таки направлен — то куда именно? Каковы мотивации этого процесса? Имеет ли место универсальный, единый в многообразии творческий и познавательный процесс — или же реальность в своей последней метафизико-психологической глубине раздроблена на множество индивидуальных сознаний, не имеющих общей творческой и познавательной цели?
Все это вопросы, так сказать, первого метафизического порядка. Они имеют отношение к такой реальности, которая если и может быть описана — то скорее с помощью вопросов, чем неких ответов-нарративов («рассказов», описывающих реальность определенным способом и претендующих на истинность описания, но обусловленных культурными обстоятельствами мест и времен, в которых обитали рассказчики). Хотя стоит заметить, что вопросы, безусловно, тоже являются нарративом — и следует постоянно задаваться в подобных размышлениях вопросом — а правильно ли я спрашиваю, о том ли, нужными ли словами, на том ли языке — и совершенствовать свои вопросы, поскольку на глупый вопрос нет умного ответа.
Эта реальность, в силу ограниченности нашего языка, с трудом описуема. Мало того - вероятно, не только в принципе не описуема, но и непостижима в своих последних глубинах или высотах.
Но если такая реальность, в некотором смысле, подобна хармсовскому рыжему человеку, «у которого не было волос, поэтому рыжим его называли условно», то тогда, может быть, поскольку «непонятно, о ком идет речь», «уж лучше мы не будем о нем больше говорить»? Именно такой способ действия рекомендовали людям позитивисты, объявившие подобные вопросы бессмысленными, а представление о метафизических реальностях и принципах считавшие возникшим из несовершенства «естественного» обыденного языка, из его «ловушек». Логический позитивист Людвиг Витгенштейн изрек в этой связи свое железное: «То, что вообще может быть сказано, может быть сказано ясно, а о чем невозможно говорить, о том следует молчать». Однако тот же самый Витгенштейн не отвергал, в отличие от множества своих братьев по позитивистскому разуму эту запредельную реальность: «Есть, конечно, нечто невыразимое. Оно показывает себя; это - мистическое». «Позитивист-мистик» - это вовсе не оксюморон, как может подумать даже и иной преподаватель философии. Более того, любой мистик, в некотором (весьма широком, конечно) смысле слова, является позитивистом – хотя предмет его исследований лежит в стороне от области мейнстримных естественнонаучных исследований эпохи модерна (в XX веке положение начало изменяться). Любой мистик – это исследователь-экспериментатор и, в идеале, беспристрастный наблюдатель (хотя эксперименты носители религиозных традиций склонны называть, к примеру, «духовными практиками» или «аскетическими упражнениями», а наблюдение – «созерцанием», «медитацией» или «умным деланием»). Деятельность мистика может в той или иной степени сковываться догмами и канонами его традиции (следует помнить, что мистик может стремиться проводить свои исследования без оглядки на предшествующие традиции – и подвергаться прессингу со стороны «ортодоксов»). Но и научная свобода ученого-естественника не абсолютна - и ограничивается принципами (в сущности, догмами) господствующей научной парадигмы и системой авторитетов академической корпорации, каковая имеет немало общих черт с корпорациями клерикальными. Научную революцию осуществить не легче, чем любую другую.
Мистик же обычно – либо революционер, либо отшельник, либо умудряется раскрываться в обеих этих ипостасях. В отшельнической своей ипостаси он часто напоминает ученого-позитивиста, отвергая саму возможность ведения речи о трансцендентном, считая область мистического лежащей по ту сторону любых слов – сколь угодно философски изощренных или поэтически возвышенных. Во главу же угла такой мистик ставит личный опыт, очищая его от бэконовских «идолов» - например, культурно или эгоистически обусловленных предустановок. Его объект познания одновременно является и субъектом оного, поскольку познание для мистика – это одновременно и самопознание, и миропознание, и богопознание (познание высшей реальности, совершенства, абсолютного блага). И мистик в отношении всех этих «вещей» склонен если и говорить, если и именовать их, то словами Упанишад: «Нети, нети» («не то, не то»). Да, таково имя предмета его исследования – «Не То», почти «Неточка Незванова». Первое, о чем мистик начинает (если начинает) говорить о своем «предмете» - не только познания, но часто и любви – так это о том, чем этот предмет не является.
Итак, рассуждать невозможно - но все же приходится, поскольку появляется ощущение, что можно как-то поспособствовать передаче своего опыта другим людям в целях обучения последних или сверки результатов своего опыта с результатами других исследователей. Первый уровень рассуждения, допускаемый мистиком - описанный выше, чисто отрицательный. Греческие мыслители назвали такое рассуждение “апофатическим” (“отрицательным”). Поскольку слово “отрицательный” имеет слишком широкий спектр значений и контекстуальных коннотаций, в дальнейшем в тексте будет использоваться термин «апофатика» и его производные. Слово «апофатика» составляет бинарную оппозицию со словом «катафатика» - так те же самые греческие философы назвали попытки высказывания позитивных («положительных» - буквальный перевод) утверждений о тех самых первопринципах, о той самой высшей реальности. Итак, мистик может допустить и второй уровень высказываний – уровень катафатический. Классическим примером катафатического высказывания является новозаветное «Бог есть любовь». Апофатическими же можно назвать некоторые платоновские диалоги, в которых Сократ ведет речь о благе, о прекрасном, о мужестве. Одно из самых радикальных апофатических высказываний в христианской традиции – «к божественной реальности неприложимы предикаты существования и не-существования».
Попытка говорить о некоторых предметах приводит к выводу, что предметы эти имеют сверхрассудочный характер, не укладываются в прокрустово ложе формальной логики. Рассудку предмет предстает в форме двух противоречащих друг другу высказываний, равным образом хорошо обоснованных. Протестантский неосхоласт, ученик Меланхтона Рудольф Гоклениус в начале XVII в. предложил для пары подобных утверждений термин «антиномия». Кант выделял три подобных приводящих рассудок к антиномиям предмета – «божество (совершенство, абсолютно необходимая сущность)», «я» и «мир как целое». Но я позволю себе утверждать (в некотором смысле, идя по стопам Гегеля и Флоренского), что погружение с помощью рассуждения в глубину любого предмета и восхождение в этом процессе по ступеням абстрагирования приводят к антиномиям. Любая проблема в своем абстрагированном пределе словно окружена, ограничена антиномиями. Но антиномии воспринимаются негативно, являются ограничением познания только для тех, кто рассматривает формально-ментальную область, «рассудок», вершиной познавательного инструментария. Те же, кто полагает, что существуют иные, более тонкие и чувствительные приборы и инструменты - относятся к антиномиям иначе. Для таких исследователей антиномии не являются пределом познания/творчества. Они, скорее, подобны вспыхивающим индикаторам, показывающим, что «скорость» метафизического космического корабля начинает приближаться к световой, что рассуждающий попадает в область парадоксов – но это не повод для остановки, а возможность для «гиперперехода», «нультранспортировки», «проникновения в иное измерение»; для продолжения исследования (творческого акта) на новом уровне.
Рассматриваемые нами концепты «познания» и «творчества», безусловно, относятся к концептам, имеющим мистическую глубину, в пределе непознаваемую и неописуемую. Та реальность, на которую указывают эти концепты, апофатична; столкновение с ней приводит рассудок к антиномиям. Для наглядной иллюстрации приведу только одну из возможных антиномий, возникающих при размышлении над концептом познания – связанную с проблемой конечности/бесконечности (одним из характерных индикаторов антиномичности проблемы – если о проблеме можно говорить в терминах как конечности, так и бесконечности, следовательно, в глубине проблемы скрываются антиномии, а сама она имеет выход на апофатический и мистический уровни). Имеет ли познание предел – или же познание бесконечно? Можно ли познать все – даже ограничив это «все» тем, познание чего теоретически и практически возможно? Человеку может быть трудно принять, да даже и просто подойти к осмыслению антиномических полярно противоположных ответов на подобные вопросы – а если принять и возможно, то невозможно дать сомневающемуся исчерпывающий доказательный ответ. Ответом может быть выход за пределы антиномии, ее преодоление в акте синтеза утверждений, интеграции, созерцания антиномии и выход на новый познавательный уровень, трансформация сознания. Этот выход в разных эпохах, культурах, традициях (можно использовать ухтомско-бахтинский термин «хронотоп» - «време-место») именовали «экстазом», «озарением», «инсайтом», «сатори», «самадхи», «просветлением».
ПРОДОЛЖЕНИЕ СЛЕДУЕТ
