Текст представляет собой предварительные материалы для более развернутой работы по ранним евразийцам (и не только).
Дмитрий Ахтырский:
Так называемые ранние евразийцы – некий плавающий круг людей, группировавшийся вокруг нескольких основных лиц движения – Николая Трубецкого, Савицкого, Сувчинского и Вернадского. Наиболее известные в философско-богословском смысле фигуры – Флоровский и Карсавин – позднее по различным мотивам отходят от движения. Само движение в результате политического скандала сходит окончательно на нет в тридцатых годах ХХ века. Однако евразийцы появились не на пустом концептуальном месте, и после их ухода с интеллектуальной арены это место не осталось пусто – оно было занято последователями и продолжателями, часто весьма вольными, и даже вообще не связывающими себя какими-либо формальными отсылками к евразийству, однако же, продолжающими основывать свои построения на том же по существу концепте.
Что же это за концепт? Что объединяло ранних евразийцев при всех их различиях и непримиримых противоречиях между ними?
Первый пункт – это, безусловно, отталкивание от западноевропейской культуры Нового времени, иногда доходящее до жгучей ненависти ко всему европейскому. Наиболее терпимой в европейской культуре для некоторых из евразийцев (например, Савицкого) являлась западноевропейская экономическая модель, приведшая Европу к экономическому процветанию. При этом экономика полагалась чем-то внекультурным, механическим. Игнорировался тот факт, что экономическая модель вырастает из ткани культуры, является ее органической частью. И это утверждение парадоксально для евразийцев – с их-то пафосом органичности и целостности реальности. Эту модель некоторые евразийцы предлагали заимствовать, перенести на российскую почву – и тут довольно неожиданно речь заходила о суверенности и даже «самодержавности» личности, хотя в иных контекстах человеческая личность оказывалась низшей в иерархическом порядке по отношению к «симфоническим личностям» (Карсавин) наций и прочих человеческих объединений, а личные свободы должны были быть принесены в жертву идеологическому единству чаемого общества грядущего.
Ранние евразийцы тяготели по преимуществу к малым формам. Едва ли не самое объемное их программное произведение (сорок страниц в Word, менее 113 000 знаков) – положившая начало движению работа Трубецкого «Европа и человечество» (1920) – название, по существу, и фиксирует тот первый пункт единства евразийской позиции, о котором я говорю. При этом они вовсе не собирались уподобляться в лаконичности раннему Витгенштейну. Нередко – особенно у музыковеда Сувчинского, основная идея в статье только одна – да и та с трудом может быть вербализована четко, основной же массив текста представляет собой поток эмоциональных метафор. Доказывать свои положения евразийцы часто не удосуживаются – ни апелляцией к фактам, ни логической аргументацией, ни ссылками на авторитетные высказывания. И это оправдано для них тем, что их цель – отнюдь не написание академической работы, но формирование новой, постбольшевистской идеологии для грядущей России, могущей объединить вокруг себя массы, а в перспективе – стать единой, если не единственной, государственной идеологией, органическим, не-революционным образом долженствующей сменить идеологию большевистскую, восприняв от нее некие немарксистские элементы, приплюсовав к ним новое «духовное» содержание.
Конечно, и Флоровский, и Карсавин, и некоторые другие участники движения публиковали и более масштабные по объему работы - но, как правило, либо они это делали уже на "угаре и после угара" движения, либо попросту отойдя от оного. Как бы там ни было, основное наследие ранних евразийцев как движения - это сборники небольших текстов - два "Утверждения евразийцев", три "Евразийских временника", несколько "Евразийских хроник", выпуски газеты "Евразия", сборник "Россия и латинство", и некоторые другие работы и проекты.
С самого начала противоречия между основателями движения были заметны невооруженным глазом – так, уже в первом евразийском сборнике «Исход к Востоку» статья Флоровского «Разрывы и связи» как будто являлась прямым полемическим ответом на непосредственно предшествующий ей текст Сувчинского «Сила слабых». «Великодержавность есть предопределенная потенция властности, размаха и разлива всей народной сущности ... Славой Россия слепо одарена в ее великодержавной сущности» - пишет Сувчинский. «Не в горделивом заглядывании вперед, не в пророчествах, не в разливахнациональных сил, не в созерцании сверхчеловеческой мощи и власти народной стихии, а в ... покаянии и ... молитве, в благодатном прощении свыше обретем мы право и верить, и надеяться, и пророчествовать, и звать» - отвечает ему Флоровский. Имперские и прочие житейские попечения Савицкого и Сувчинского и станут уже через пару лет причиной, побудившей исповедовавшего примат церковности Флоровского отойти от движения.
В своем отвержении Европы евразийцы не затрудняли себя анализом возникавших у них концептуальных самопротиворечий. Очень показательно, в частности, бросаемое европейской культуре обвинение, с одной стороны, в формализме и в гипертрофии внешне-организационной стороны жизни – а с другой стороны – упрек в выхолащивании быта. Сувчинский, фактически вводя (естественно, не упоминая автора и изменив теминологию) ницшеанскую оппозицию аполлонизма и дионисийства («Инобытие русской религиозности»), свой излюбленный смыслообраз «бытового исповедничества» отождествляет с аполлонической культурой. Но только она у него и хронологически, и в ценностном порядке вещей предшествует дионисийскому динамическому началу, которое оказывается симптомом псевдоразвития, а на деле – деградации. В аполлонизме живут народы Востока, Россия находится на шаткой грани, Запад же вовлекся в дионисийский водоворот, в котором растворяется «быт» (единственная опора для подлинного мистицизма у Сувчинского) и культура гибнет. Динамическая организованность европейской культуры становится для Сувчинского «ирреально-призрачной».
Фёдор Синельников:
М.А. Первый пункт – это, безусловно, отталкивание от западноевропейской культуры нового времени, иногда доходящее до жгучей ненависти ко всему европейскому.
В этом состояло внутреннее противоречие евразийства как и любой другой антизападной концепции Нового времени. Уже то, что человек, критикующий Запад, носит европейскую одежду и пишет авторучкой, делает его критику Запада внутренне противоречивой. Непонимание этого всевозможными вест-фобами вызывает вопрос об историософской и философской состоятельности их концепций.
Тойнби отмечал, что афганец может взять европейское ружье, но он никогда не возьмет его, если условием его обретения будет и принятие этим афганцем всех европейских ценностей. Т.е. Европа создала такую систему, при которой некоторые ее достижения могут быть заимствованы представителями других культур без смены ими их идентичности.
Здесь можно наметить несколько моментов.
1)
Взяв какой-либо материальный предмет, созданный на Западе или благодаря Западу, незападное общество может синхронно с этим и не принять выработанные на Западе ценности. Но само соприкосновение с таким предметом вызывает постепенную трансформацию в обществе. На Западе появление огнестрельного оружия привело к исчезновению надобности в рыцарстве, т.е. в феодальной аристократии - со всеми вытекающими отсюда последствиями. За ружьем последует идея регулярной армии, за ней - всеобщий призыв, за призывом - равенство граждан. Фабрики и заводы - это системы, которые могут быть созданы либо "третьим сословием", либо авторитарным государством (которое при этом все равно основывает себя формально на идеях демократии - западной идеологемы - как, например, Советская Россия или коммунистический Китай). Невозможно взяв ружье, не перемениться культурно. Пусть и в отдаленной перспективе. Примером тому - петровская Россия. Начали с западных ботфортов и париков, прошли через марксизм, закончили (вернее продолжают) либеральной демократией (увы, деформированной).
2)
Но является ли ряд черт быта афганца (многоженство, неуважение к человеческой жизни, племенная организация общества) некоей безусловной цивилизационной (метакультурной) ценностью, достойной того, чтобы ее оберегать? Моежет ли Мусульманская цивилизация (метакультура) сохранять свою оригинальность без законов шариата и со свободой женщин?
Является ли демократия и западная экономическая модель явлениями исключительно западных цивилизаций (метакультур)? Или Запад просто первым открыл некие универсалии, которые могут и должны стать достоянием всех метакультур?
Примечательно, что большинство критиков Запада выбирают объектом своих инвектив гражданскую свободу и демократию. Как будто почвенничество им дорого прежде всего тем, что в их сознании оно связывается с жаждой власти. Ведь сами-то они претендуют на роль если не новых повелителей недемократических систем, то, по крайней мере, их многомудрых идеологов, указывающих дорогу на Незапад, с которого свет. Получается, что вся их цивилизационная оригинальность вырастает из их органической неспособности или нежелания вести диалог.
Дмитрий Ахтырский:
Ф.С. В этом состояло внутренее противоречие евразийства как и любой другой антизападной концепции Нового времени. Уже то, что человек, критикующий Запад, носит европейскую одежду и пишет авторучкой, делает его критику Запада внутренне противоречивой.
Это весьма распространенный способ мышления. Своего рода гегельянское "материя, познав самое себя, себя уничтожает". Своеобразная диалектика. Западное наследие усваивается и используется для отвержения Запада. В пределе этот ход используется адептами возврата человека в животное состояние - таков предел развития интеллекта, на высшей стадии своего развития он принимает решение отвергнуть себя, отказаться от рефлексии и свернуть проект "Человечество".
Одна из возможных реализаций антивестернизационной стратегии - контролируемо развить у себя западные модели, не дав необратимо трансформироваться социуму, стать конкурентоспособным на арене силового противоборства, разложить Запад изнутри, объединить человечество на своих принципах и вернуть его на желаемый, даже и на дотехнологический уровень.
Далее о евразийцах и смежном - а есть ли в мире несмежные области?
Тексты евразийцев исполнены пафоса – настолько, что за эмоциональным накалом ментальные конструкции почти перестают быть заметны. Кроме, пожалуй, одной – Россия перехватывает культурную , политическую, военную – по всем пунктам – инициативу у Запада и отказывается от родства с Европой, осознавая себя особым культурным миром, в котором синтезируются восточнославянская и кочевая (часто использовалось слово «туранская») культура. Панславизм евразийцам чужд – по их мнению, западные славяне постоянно предавали дело интеграции, а постномады на нее охотно пошли. Огромное количество энергии евразийцы тратили на обоснование идеи глубинного родства народов, составляющих по их мнению, особый «евразийский субконтинент» (приблизительно совпадающий с границами СССР, но имеющий потенции к некоему расширению по направлению к югу, на персидском и индийском направлении).
Особый, весьма интересный вопрос – на каких основаниях Индия и Китай в итоге оказались не охвачены пространством, рассматриваемым как пространство «евразийского» синтеза»? Ex Oriente Lux – слоган на гербе всех адептов девестернизации, начиная с немецких романтиков. Интересно при этом, что «Западом» именуется прежде всего Англия, Голландия и Франция. Италия и Испания оказываются неким «недозападом», или вообще не Западом. Недаром российские почвенники так любили итальянские «святые камни Европы», в том же контексте можно вспомнить «испанскую грусть» светловского хлопца – а о взаимных симпатиях русских и латиноамериканцев, которые вполне по-евразийски «дружат против», вливая энергию в эгрегор антиамериканизма. Известно, что в Латинской Америке русскоязычному человеку лучше представляться выходцем из России. Таким образом, Латинская Америка могла бы быть рассморена неким гипотетическим евразийцем как часть метафизической «Евразии» - не сомневаюсь, что такие евразийцы имеются – вполне допускаю, что мысль Дугина могла развиваться в этом направлении. Что же касается Германии - сама она в лице романтиков осознавала себя именно Востоком, противопоставляла себя западным просвещенческим Англии и Франции и чувствовала родство с Россией и Индией. И вполне симптоматично, что русские славянофилы, разделяя антипросвещенческий пафос немецкого романтизма, при этом считали Германию частью отвергаемого Запада (показательно само слово «немец», манифестирующее отторжение, чужеродность Германии для носителя русского языка). Имело место сочетание германофилии и германофобии. Иногда германофилия была явной, как у ранних славянофилов, штудировавших Шеллинга и Гегеля, нередко – скрытой, намеренно или нет – и ненавистники всего западного (и, в частности, немецкого), вводили в свои сочинения германские философские концепты, даже если изгоняли из речи не только германизмы, но и латинизмы.
В евразийском же синтезе, из которого, за исключением технологической сферы, демонстративно исключается (хотя тут мы имеем массу противоречивых интеллектуальных ходов, заслуживающих отдельного рассмотрения) Европа, явившаяся извращением христианской цивилизации, Россия сама становится "западным элементом" синтеза. Но славянофилы более не ведут речь ни о панславянском единстве, ни о возврате к византийской культурной традиции - в отличие от своих предшественников, ранних славянофилов и Леонтьева.
Существовали другие пути на Восток, иной образ Востока, Восток исламский, Восток индийский, Восток китайский, Восток буддийский и так далее. Индийский путь был ориенталистами уже освоен - я выше упоминал немецких романтиков. В России этот путь "застолбила" Елена Блаватская, позже - семья Рерихов. Однако Индия - это огромный культурный континент, подавляющий при чуть менее поверхностным, чем обывательский, взгляде своей интеллектуальной мощью. Доктрина Блаватской никогда на Россию ориентирована и не была - недаром Блаватская покинула ее в ранней юности и более на родину не возвращалась, предпочитая синтезировать европейский оккультизм с индийской мыслью. Рерихи же пытались включить в свой синтез русскую культуру и русское православие - и часто это включение подчеркивали. Однако в итоге получалось что-то скорее индийское, чем русское. Индия подавляла в этом синтезе Россию.
Евразийцы выбирают степной Восток, Восток кочевников.
Этот выбор обусловлен, в первую очередь, стремлением сделать российскую православную церковь скрепляющей структурой новой идеократии. Один из вопросов, на который трудно дать четкий ответ - совпадает ли "идея-суверен", на пространстве (вполне географическом) которой люди окажутся имеющими статус не гражданина, но подданного (Савицкий, "Подданство идеи"), с восточно-халкидонской ("православной") догматикой? Или же эта идея шире, так как охватывает сугубо светские области? Или же есть между этими идеями существенные противоречия? Отход Флоровского намекает на третий вариант: и к этому вопросу я постараюсь вернуться позднее.
Народы Сибири и степного Востока несколько столетий прожили в российской империи, сохраняя свои традиции - шаманизм, буддизм, ислам - но не претендуя на утверждение своих традиций в качестве элементов синтеза идеологии государственной - а российское православие таковым элементом было. Судя по всему, евразийцы полагали, что бывшие ранее имперскими подданными носители неправославных традиций сохранят свое лояльное отношение к господству православия - и ни о каком религиозном синтезе говорить не придется, таковой синтез для того же Флоровского был абсолютно неприемлем.
Соответственно, в такой ситуации потенциальные строители новой государственной идеологии, как подлинные, хотя и несостоявшиеся (пока) наследники большевизма, выбрали вариант, позволяющий избежать в будущем серьезной интеллектуальной конкуренции как с Запада, культурные влияния которого Россия должна минимизировать, так и с Востока, ибо интеллектуальные центры Востока оказывались бы за пределами географического пространства чаемого "синтеза". Евразийцы не могли предположить, что этнографически и антропологические исследования вызовут в будущем взрыв интереса к шаманизму и иным традициям тех, кого когда-то называли "дикарями". "Евразийский буддизм" Тувы и прочих имперских регионов с буддийским населением, по всей видимости, мало интересовал евразийцев, обращавших внимание скорее на этническую, чем на религиозную принадлежность этих народов.
Вообще этническое и государственное у евразийцев в целом превалирует над религиозным и мистическим. Евразийцам скорее близка этническая мистика, мистика крови и почвы, мистика "быта". И этим они очень близки соответствующим консервативно-революционным движениям в разных странах Европы. В отличие от немецких романтиков и несущих некий анархическо-общинный налет славянофилов евразийцы были при этом строгими государственниками. Евразийцы фактически не считают христианство универсальной религией - Сувчинский пеняет Достоевскому за Пушкинскую речь, за универсалистское отречение от утверждения, что мир спасется "русским Христом", "русским Богом".
Утверждение последнего абзаца - подчеркиваю - не касается Флоровского, цитату из которого, выражающего его отношение к этнической эмоциональной мистике, я уже приводил выше.
Итак: что же евразийцы собираются взять для своего "синтеза" от избранного ими в качестве Востока "Турана"? На данный момент исследования не могу отследить ничего, кроме самой идеи "аполлонической недвижности" быта, циклического видения реальности, отсутствия вкуса к трансформации. Кстати - подкреплю свою приведенное выше наблюдение относительно парадоксальной оценки Европы как царства статичных форм и как уносимой всерастворяющим потоком трансформации - причем негативно оценивается как первое, так и второе - можно только вспомнить претензии хармсовского Пакина к Ракукину - цитатой из предисловия к "Исходу к Востоку", приписываемого Трубецкому. "Культура романо-германской Европы отмечена приверженностью к "мудрости систем", стремлением наличное возвести в незыблемую норму". Таким образом, Европа у евразийцев обуреваема двумя демонами - крайними экстремистами, пагубным стремлением к косному покою и суетливой трансформации. Однако описание гармонии подлинного покоя и живого одухотворенного движения евразийцами не приводится - ничего, кроме простых перечислений культурных пространств, где, по их мнению, таковая гармония наличествовала - раннее западноевропейское Средневековье до схоластики, которую евразийцы не жалуют, Византия, и некоторые другие народы "мусульмано-буддистского востока".
Итак - в "Туране" ценится только некое видимое евразийцами бытовое и психологическое родство, и народы "Турана", можно предположить, рассматриваются чисто биологически, как некая свежая кровь, вливание которой не потревожит русскую культуру в ее основах, коли она отвергнет западный соблазн. Вот красноречивейшая цитата из статьи Савицкого "Поворот к Востоку":
"Много ли найдется на Руси людей, в чьих жилах не течет хазарской или половецкой, татарской или башкирской, мордовской или чувашской крови? Многие ли из русских всецело чужды печати восточного духа: его мистики, его любви к созерцанию, наконец, его созерцательной лени? В русских простонародных массах заметно некоторое симпатическое влечение к простонародным массам Востока, и в органическом братании православного с кочевником или парием Азии Россия поистине является православно-мусульманской, православно-буддистской страной".
Сознательно или бессознательно употребляет автор слово "простонародный" - оно показательно. Об интеллигенции речь не идет. Русская интеллигенция отравлена Западом - хотя в революционные годы, по мнению некоторых евразийцев, переживает "духовное перерождение", возвращается к церкви, из которой ушед "народ". "Восточную" же интеллигенцию автор, видимо, не имеет в виду вообще, ее как бы и нет - одни только юрты да стада, да древние народные обряды без всякой интеллектуальной неправославной зауми. И эти "простые люди" с обеих сторон стихийно, почти биологически тянутся друг к другу, их созерцательность - не результат духовной практики, но некая психологическая склонность, витальный темперамент, не более, а вовсе не дхьяна, не чань и не дзэн. И этой народной массе, у которой есть только мистический быт, в котором заключена самая суть жизни, тем не менее, должна быть дана единая идеология, да такая, которая сможет вытеснить большевистскую - идеология, всецело адаптированная государством, ставшим идеократией. И идеологию эту даст та самая переродившая, вернувшаяся в лоно церкви интеллигенция. Но вот о сути этой идеологии - кроме того, что она будет русской, она будет евразийской, она будет не правой и не левой - кроме самых общих слов - евразийцы ничего не говорят. По сути, "идея", на которой строится евразийская идеократия - это кот в мешке, который оказазался бы из мешка извлеченным только в случае прихода котоносителей к власти.
"...Вне Церкви не может быть праведна мечта о всемирное и истине. Это рано или поздно будет понято всеми, после чего волевая (последняя?) диктатура интеллигенции будет так же стихийно сметена. Тогда совершится великий завет России, сбудется пророческая ее тайна: умудренный и успокоенный народ и прозревшая интеллигенция примирено объединятся под одним великим и всеразрешающим куполом Православной Церкви". - пишет Сувчинский в статье "Сила слабых". Но какая же власть может существовать в идеократическом государстве, как не диктаторская (если не снизойдет умиротворяющее благорастворение воздухов на души, которые в едином порыве добровольно примут единую идеологию), и какая же это будет диктатура, если не интеллигентская - поскольку именно интеллигенция создает и транслирует на весь социум концепты?
А реформы в церкви есть нечто совершенно немыслимое. "Революция в церкви неустранимо греховна", - говорит Сувчинский в "Инобытии русской религиозности". Он же утверждает непреложность и неизменность догматики, противник самой идеи развития как таковой, история для него есть не последовательность закономерных трансформаций, а череда внезапных непредсказуемых переломов, в которой нет позитивной телеологии - и апокалиптические времена наступают без причины ("Вечный устой"). И он же с пафосом утверждает исторический детерминизм, когда речь заходит о неизбежности планетарного торжества грядущей России: "Европа поняла, правда, не отчетливо и не уверенно, скорее ощутила, грядущий итог Русской Революции и уже содрогнулась перед ним и приняла меры защиты. Она поняла, что итог этот определится не революционной энергией русского коммунизма, а историческим предопределением всего русского народа" ("Сила слабых") - еще одна - злокачественная хотя бы уже потому, что непроясняемая - антиномия одного из лидеров раннего евразийства. Детерминизм или свободное проявление воли высших сил (для людей как бы случайность) - Сувчинский декларирует то одну половину антиномии, то другую. Случайность нужна, чтобы принять революцию, а не отторгать ее (к этой, второй ключевой идее евразийцев я постараюсь перейти в дальнейшем). "Всю форму, всю совокупность неумолимыхъ, трагическихъ событій революціи, совокупность окружающихъ ихъ психического паѳоса и мощи, которые незримо перевели человеческій духъ на совершенно иные пути пониманія —и можно назвать с т и х i й н ы м ъ с у щ е с т в о м ъ революціи.Это новое психическое существо нужно только п р и н я т ь , бороться съ нимъ и уличать его — бесполезно и безумно". Революция есть некий непредвиденный результат сближения Неба и Земли, который следует принять - но прочитывается в этом воспевании мощи ницшеанская силовая мораль. Сувчинский надеется, что революция вознесет Россию на небывалые высоты, а этическое ее осуждение может помешать воспользоваться плодами этого возвышения - таким представляется скрытый мотив тускло или ярко проявляемой евразийцами симпатии к современной им атеистической, большевистской, но обретающей ценимую ими мощь России. А детерминизм появляется, когда необходимо показать, что из падения Россия обязательно восстанет и возглавит человечество, ибо таково неотменимое высшее предначертание. И самая глубина российского падения свидетельствует о небывалости грядущего взлета - говорят антидетерминисты во всем ином и диалектики-гегельянцы в том, что касается будущего России.
Вернусь к синтезу России и "Турана". Я уже говорил, что со стороны второго потребен в грядущем синтезе элемент по преимуществу биологический. Но это в синтезе грядущем, и о скромной роли Турана в нем можно вычитать только между строк. Зато в качестве компенсации предлагается массированная информационная атака на историческом фронте - и возникает целая мифология синтеза, УЖЕ происшедшего в прошлом - то есть Туран УЖЕ выполнил свою миссию, уже дал, вложил в синтез все ценное от себя. Сходная логика употребляется умеренными христианскими эволюционистами - например Владимиром Соловьевым и Александром Менем - когда они говорят о том, что народы Востока УЖЕ вложили в дело планетарной духовной интеграции все ценное еще до Боговоплощения. Это излюбленный софистический полемический прием - "Демоны были. Мы этого не отрицаем. Но они самоликвидировались". Так поступают эволюционисты и детерминисты, если им потребно оправдание существующего порядка. Так поступали эволюционисты, отвергавшие социал-дарвинизм под девизом прекращения биологической эволюции на человеческой форме, не требующей дальнейших трансформаций. Так поступал Фукуяма со товарищи, декларировавший на одном из этапов своей интеллектуальной эволюции "конец истории".
"Синтез (эволюция, интеграция) был, но он завершен" - как для Гегеля на его собственной философии и завершилось путешествие духа к самому себе. И евразийцы - как ранние, так и более поздние - единодушно оценивают вассалитет Руси по отношению к Орде как факт позитивный. Стоит только вспомнить гумилевский пиетет перед монгольской Ясой и нескрываемое презрение к порядкам удельных русских княжеств.
Все бонусы выдаются Турану как похвала за былые свершения, но не как приглашение к полноценному сотрудничеству. Вряд ли ранние евразийцы пришли бы в восторг от такой картины будущего, как экстатические танцы вращающихся дервишей в исполнении этнических славян или совершение теми же славянами буддийского ритуала ганапуджа непосредственно в Кремле - а о шаманских практиках, включая употребление психоактивных веществ, не будем лучше и вспоминать. Таким образом, "синтез" евразийцев ограничен - не касается религиозных традиций и предполагает религиозный частичный апартеид. Видимо, свойственен евразийцам и этнофилетизм, представление о тесной связи национальности и религии, крепко сшитый с их этнической мистикой вообще. Сходное положение дел мы и наблюдаем в современной России с ее так называемыми традиционными религиями, которые имеют некие географические ареалы, за пределами которых их адепты сталкиваются с существенными ограничениями их религиозной деятельности. Так, по мнению государства и "православной общественности", буддисты в России желательно должны быть этническими калмыками или тувинцами, или бурятами, или хотя бы быть гражданами соответствующих образований или в оных проживать - а в Москве буддистам, в общем-то делать нечего, поскольку прозелитическая деятельность буддистов в не-буддийских регионах нежелательна.
В следующих материалах на раннеевразийскую тему, которые мы предполагаем опубликовать, речь пойдет о работе Николая Трубецкого "Европа и человечество", о антизападничестве раннего евразийства и о некоторых других вещах.
