Видимо, отличие мобилизационной диктатуры от немобилизационной в том, что в первой на вопрос "как вы относитесь, к тому, что вас осудили за измену родине" распространен ответ "произошла чудовищная ошибка", а во второй на все вопросы подобного рода - а равно и на все прочие - подойдет ответ "вы знаете, я вне политики".

Два враждующих "ничто"

Олесь Манюк ответил мне на текст, размещенный этажом выше:

"Как раз, зетовцы (тот же Дугин) говорят о хтонической природе России, о том, что она царство небытия. Но для них небытие желанно".

Я ответил:

"Желание небытия блокирует путь к небытию. Т.о., это "небытие" - симуляция небытия, маркер бытия особого рода, нуждающегося в постоянном самоутверждении в своем небытийственном статусе. Антибуддизм. Царство ничто - оксюморон. Царство мертвого бытия, которое может (не)существовать, только пожирая жизнь. ... Да, интересно вот это натяжение - с одной стороны нбпшное "Рoccия все, остальное ничтo", а с другой - это "наше все" само позиционируется как "ничто", и возникают странные коллизии между этими двумя разнородными "ничто".

О зет-солипсизме

"CCCP - родина слонов". "Границы Рoccии нигде не заканчиваются". Розовые слоны, раздутые из фиолетовых мух, летают внутри границ солипсического зет-сознания. Но солипсическое сознание, случается, порождает грезы, прорывающие его границы - например, греза о некоем "другом", враждебном или просто непокорившемся другом, которого нужно убедить в том, что он, этот другой - не более, чем иллюзия, место которой - внутри зет-солипсической реальности и нигде более. И вот тогда происходит странное, повергающее зет-солипсиста в прострацию. "Когда же его величество проснулось, то оно обнаружило, что его дочь - единственная наследница престола - действительно сбежала из дворца".

Три года назад я написал следующее: "Закон солипсического мира: если ты разглашаешь своим проекциям солипсическую тайну бытия, они - то есть ты сам, но опосредованно - начинают размышлять о том, не разрушить ли им твою солипсическую картину мира путем видоизменения пространственной конфигурации твоих так называемых зубов".

Кажется, сейчас мы наблюдаем этот самый процесс. 

Как мог бы сказать зет-метафизик - "Рoccия есть царство бытия, ее противники - агенты небытия". Как там в НБП говорили - "Рoccия все, остальное ничтo". Теперь же они решили разгласить свою солипсическую тайну тем, кого, с их точки зрения, нeт. 

И вот мы теперь мы можем наблюдать сложную химическо-метафизическую политическую реакцию. Прорыв солипсической капсулы имеет своим прямым следствием прорыв фронтов. Испытывать рессентимент по отношению к небытию - значит наделять небытие бытийственностью, не так ли? А "ихтамнет" - это прямо-таки магико-метафизическая формула самоуничтожения, лишающая бытия ту силу, от лица которой она произносится, и стирающая это лицо в безличие. Заставляющая заподозрить, что там и не было никакого лица, а лишь личина. Что их там нет, нет лиц. Возможно, после того, как башни выключатся, когда наступит лучевое голодание и депрессия, тогда лица все же проступят сквозь марево и муть - и прорезавшиеся живые голоса зададут первые живые вопросы - и этими вопросами будут "где я" и "кто я". А следующими - "умоляю, скажите, какой это город?" и "а часовню тоже я развалил?"

А зубы - ну что зубы. Это были зубы зомби-монстра. Может быть, вырастут новые, мирные, белые и пушистые. Фруктоедные. Украшающие милую улыбку. А до тех пор - питательные смузи и прочая космополитическая еда из тюбика. Эмпатогенные коктейли. И котята по всем телеканалам лет сорок - для скрашивания пустыни реального, пока в ней не зацвели новые яблони.

Старина Агамбен оказался прав

Старина Агамбен оказался прав - все демократические институции, "права и свободы" обнаружились как не более чем косметический налет на реальности перманентного чрезвычайного положения, которое не всегда полностью включено, но встроено и инсталлировано. Я раньше полагал, что любое общество при соответствующих условиях может стать тоталитарным в течение пяти лет - но ошибался. Переоценил силу инерции. Двух лет оказалось вполне достаточно.

При этом интересно, что Россия оказалась-таки в некотором смысле тем самым катехоном, "удерживающим". Политическая диктатура - это в России съедают быстро, но вот биовласть и биоконтроль - тут оказался выставлен какой-то невероятной силы барьер. Не факт, что непреодолимый - но впечатляющий.

Относительно же ситуации на Западе - печально, что огромное количество людей продолжают считать себя свободными людьми в свободном обществе, гражданами свободного мира. Отказ от честного видения, от трезвой оценки ситуации - худший способ реагирования.  Не видеть капкана - верный способ в него попасть.

"Если тебе дают линованную бумагу - пиши поперек".

Левак - кто он

Из лексикона американских правых - и в особенности правых мигрантов (подчеркиваю - мигрантов, поскольку они таковыми себя почему-то не ощущают) из стран бывшего СССР - практически исчезло слово “левый”, заменившись марксистско-ленинским псевдотермином “левак”. Аналогичное английское leftists точно так же отделяло “новых левых” от “традиционных левых”. Традиционные левые - это классические европейские социал-демократические партии (“евросоциализм”) и просоветские (и не очень) коммунистические партии. Новые левые - это разнородная среда, от академических философов Франкфуртской школы и постструктуралистов до радикальных террористических организаций (RAF, “Красные бригады”). Отдельно стояли леворадикальные организации в странах Третьего мира (ФАРК, Сендеро Люминосо, Движение имени Тупака Амару и т.д.). 

Следует помнить, что разделение на “левых” и “леваков” - результат полемики и конфликтов в левой части политического спектра. Именно оттуда и берут этот термин сегодняшние правые, не отдавая себе отчета в том, что вступают на дискурсивное поле врага - на наше поле. Помним, что игра в дискурс врага - тем более, игра безотчетная - начало поражения. Первый - важнейший - фронт - фронт концептуальный. Что же, пусть правые играют в нашу игру, мы возражать не будем. Напомню в связи с этим также, что само использование слова “капитализм” ведет правых по пути интеллектуальной деградации, поскольку, будучи введено в широкий обиход Марксом, является “троянским конем” в правых политических дискурсах. 

Правые не отдают себе отчета в том, что, используя слово “левак”, они следуют за Лениным и Сталиным - разве что забывают добавить в отношении этих самых леваков эпитет “мелкобуржуазный”. По сути, они пытаются участвовать в споре левых между собой - и обвиняют (вслед за некоторыми считающими себя “серьезными” левыми) своих оппонентов слева в недостаточно глубоком осознании левой идеи, недостаточной теоретической подготовленности и политической незрелости, в нечеткости классовой позиции и литье воду на мельницу мировому капитализму, империализму и военщине.

Характерный миф, исповедуемый пещерными правыми в отношении всех западных левых - что они поддерживали сталинский тоталитарный режим, финансировались им и по сути были его марионетками. В худшем случае - платными агентами или шпионами, в лучшем - “полезными идиотами”. Часто этих людей почему-то совершенно не смущает, что современная Россия поддерживает финансово и иными способами ультраправых политиков и организации.

Разумеется, СССР поддерживал явно и тайно множество различных левых организаций (часто - псевдолевых, симулятивных левых). Однако не забудем, что немецких социал-демократов в тридцатые годы в СССР именовали социал-фашистами - по сути, СССР способствовал ликвидации всех левых организаций в Германии и приходу Гитлера к власти. Конечно, многие в России и в среде русскоязычных мигрантов на Западе заявляют, что Третий рейх был левым государством. Этой замечательной теме мы посвятим отдельное время в одном из наших будущих выпусков. Я же скажу, что - наоборот - СССР по сути был крайне правым государством - с элементами рабовладения, феодализма, сословного строя, а также государственного капитализма в смеси с мощной теневой рыночной экономикой, во многом приватизировавшей государство (после распада СССР этот процесс приватизации государства продолжился - фактически воплощена мечта некоторых т.н. правых либертарианцев, хотя они свою мечту не узнают).

Напоминаю, что советские идеологи крайне негативно относились к альтернативным марксизму-ленинизму версиям левой философии и идеологии - называя их “ревизионизмом”. В СССР альтернативные левые подвергались более жестоким преследованиям, чем условные “либералы”. Их положение было тяжелее - поскольку за них не заступался и Запад. Напоминаю, что СССР не поддержал молодежную революцию второй половины 60-х - в частности, французскую революцию 1968 года. И революционеры отвечали советским партбюрократам взаимной антипатией. Напоминаю, что СССР фактически запретил просоветским партиям и иным организациям поддерживать революцию 1968 года - фактически, помогая западным - буржуазным - правительствам подавить революционные движения. Не забудем и такие акции, как убийство Троцкого в Мексике по заказу Сталина. 

Следует понимать, что среди сил, называющих себя “левыми”, есть диаметрально противоположные по ряду параметров явления, которые не сотрудничают между собой. Левыми называются, с одной стороны, режимы КНР и КНДР - при том колоссальном расслоении, которое существует в современном Китае. С другой стороны - существуют антитоталитарные левые и анархисты, которые выступают за развитие гражданского общества, местного самоуправления, за защиту прав человека в условиях растущих возможностей государства контролировать жизнь граждан - в условиях массированного применения новейших методов биополитического контроля - контроля непосредственно за телесностью индивидуума - что показали нам те карантинные меры, которые вводились по всему миру в этом году. Напомню, что многие левые выступили против того, что они назвали “цифровым концлагерем” - в том числе известнейший современный итальянский философ Джорджо Агамбен, который полагает, что современные “демократии” - ширма для настоящего суверена, “левиафана”, поскольку, с его точки зрения, реальная власть - у тех инстанций и персоналий, которые способны ввести режим чрезвычайного положения и комендантского часа. 

В настоящее время термин “левак” в дискурсе пещерных правых фактически утратил свое предыдущее значение. Сначала в леваки записали всех левых интеллектуалов, антитоталитарных левых и анархистов. Допустим. Уничижительные именования (дерогативы, или пейоративы) часто прилипают и начинают использоваться как самоназвания - так произошло с христианами, а во второй половине XX века с хиппи. Я - левак, и мне не стыдно. Вы так говорите, как будто это что-то плохое. Но в наши дни леваками стали называть сначала Сандерса, потом Уоррен и других прогрессистов - а теперь дело дошло до мейнстримных корпоративных демократов, до демократического истеблишмента, до Хиллари Клинтон и Джо Байдена. Напоминаю, что Уоррен говорила в ходе нынешней президентской кампании, что она - “капиталист до мозга костей”. Если так пойдет дело, то скоро сторонники Трампа назовут леваками Митта Ромни, Джеймса Меттиса, газету Wall Street Journal - а далее и канал Fox News. 

Далее леваком может оказаться и сам Трамп - ведь он против свободы мировой торговли, сторонник протекционистских мер. Конечно, любая его позиция выглядит как симуляция, но это уже другой вопрос. Суть же в том, что потребители пещерного правого дискурса не замечают, как отказываются от того, что было их священной коровой во времена Рейгана - лессе фэр, лессе пассе, свободное движение капитала легко и непринужденно приносится в жертву политической целесообразности. 

Видимо, леваками были Кейнс, автор модели социального государства (вэлфер стейт), Рузвельт, Трумэн, Эйзенхауэр - и все остальные президенты без различия их партийной принадлежности - вплоть до Рейгана. И сами дорейгановские США следует считать левацким государством - поскольку то, что предлагается сегодня прогрессистами, часто значительно скромнее, чем то, что было реализовано в “государстве всеобщего благосостояния”, то есть в дорейгановских США. 

Российские псевдолибералы типа Латыниной договариваются до того, что мировое правозащитное движение было инспирировано сталинском СССР как таковое. Одной из идеологем СССР была “дружба народов”. Да, во многом это была симуляция. Но пещерный правый дискурс склонен рассматривать все, что имеет отношение к СССР как проклятое, нечистое, вполне в духе системы ритуалов и табу. В итоге оправдываются расизм, национализм (вплоть до откровенного нацизма многих нынешних правых), сексизм и прочие виды ксенофобии. немыслимое социальное неравенство, масштабный государственный контроль, полицейское насилие и вообще весь разветвленный государственный аппарат террора. Сторонники “слабого маленького государства” выступают за чистки университетов от прогрессивной профессуры, за введение в города, в которых идет протесты, не только нацгвардии, но и регулярных войск. Таково свойство мозаичного сознания - не видеть несоответствий и парадоксов в собственной позиции, которая определяется так называемой реалполитик - сиюминутными политическими интересами. В СССР нельзя было назвать “черной обезьяной” даже и гаитянского Папу Дока - что же, это было левачество. Пещерный правый дискурс отстаивает неотъемлемое право человека на пещерность. 

Записывать всех левых в сторонники ГУЛага и массового террора? ОК. Тогда я запишу тех, кто называет Байдена и Клинтон леваками, в куклуксклановцы и работорговцы. Впрочем, многие правые вполне открыто заявляют о своих симпатиях к колониальным империям прошлого и их методам, практиковавшимся на оккупированных территориях. Ведь не забудем, что колонизация - это эвфемизм для оккупации. “Колония” в переводе с латинского - “поселение”. Колонизация может предполагать мирное сосуществование с местным населением на паритетных началах равноправия - в отличие от оккупации. 

“Закон джунглей” - вот что оказывается рафинированной правой идеологией. Все, что выводит человека из мира, где господствует право грубой силы - это левацкие козни. Апофеоз жесткой конкуренции - это тот самый “закон джунглей”, бескомпромиссная борьба за существование на уничтожение конкурента.

И таки да - я являюсь сторонником минимизации насилия в человеческом обществе, увеличения числа степеней свободы, перехода от жестко конкурентных моделей к сотрудничеству, к кооперации и взаимопомощи. Следовательно, я левак? Отлично. Повешу себе значок отличия. 

Выходцы из стран бывшего СССР часто считают себя высокообразованными людьми. Как правило, это специалисты в области математики или информатики. Но это образование - образование специальное. Оно никак не затрагивает сферу человеческих взаимоотношения, историю человеческих сообществ, историю идей, историю культуры. Поэтому левыми мыслителями для них до сих пор остаются Маркс и Энгельс - с которыми они чаще всего знакомились в школе и институте и не читали их работ. Хотя я бы всем порекомендовал читать “Происхождение семьи, частной собственности и государства”. Но, чтобы понимать, кто такие левые сегодня, нужно быть знакомым с идеями левых мыслителей второй половины XX века и начала века XXI. Всех призываю знакомится с ними - с Фуко (перечисление). Хотя бы чтобы понимать собственных детей - которым, как наши правые утверждают, леваки промывают в университетах мозги. Вообще, непромытые мозги часто похожи на склад рухляди на чердаке. 

А другой университетской системы у нас для вас нет. Как сказал в эти выходные на Fox News в шоу Life Liberty & Levin консервативный профессор Калифорнийского университета Санта Круз Джон Эллис, автор книги “Распад высшего образования” - что-то вроде “мы не можем создать новые консервативные университеты, потому что они немедленно окажутся заражены левыми идеями”. Такое признание впечатляет и обнадеживает. И развенчивает миф о промывке мозгов. Просто человечество делает новые культурные шаги - из пещеры, от силовой иерархичности, от ситуации господства и подчинения, контроля и подавления, осуществляемого альфа-самцами. Молодежь не хочет в пещеру - вот и все. Видимо, молодежь у нас левацкая, что не может меня не радовать.

Из разных вселенных. Об этике плюралистического солипсизма

Один из широко распространенных ответов на вопрос “что такое философия” таков: философия пытается понять, как устроен мир. 

Однако прежде, чем можно будет говорить об “устройстве мира”, необходимо будет ответить еще минимум на три вопроса:

- что мы понимаем под словом “устройство”

- кто этот самый “я” (или эти самые “мы”), который пытается понять это устройство

- что в данном случае обозначается словом “мир”

Задавать эти вопросы можно в любом порядке, поэтому начнем с третьего. Что это за “мир”?

Скорее всего, человеку иных эпох и культур показалась бы странной сама постановка вопроса об “устройстве мира”. Основной вопрос философии они сформулировали бы как-нибудь иначе. Впрочем, само слово “философия” человеку, не знакомому с эллинской интеллектуальной традицией, не было известно - что не мешало ему ставить некие предельные вопросы и искать на них ответы.

Если же говорить о современности, то вопрос “как устроен мир” является предельным вопросом науки, причем прежде всего науки естественной - а вовсе не философии. 

Когда-то в европейской культуре то, что называлось словом “философия”, включало в себя и науку. В университетах Средних веков и Ренессанса факультеты “свободных искусств” включали семь дисциплин, разделенных на два блока - “квадривиум” и “тривиум”. Квадривиум, состоящий из арифметики, геометрии, астрономии и музыки, можно уподобить нынешним “точным наукам”, а тривиум (грамматика, риторика и логика/диалектика - “гуманитарному знанию”. Раскол в университетскую систему знания был заложен фактически с самого ее основания. Предметом “теологии” было “сверхъестественное” - философии” же, записанной в “служанки теологии”, оставалось на долю “естественное”. Вот отсюда и возникает вопрос “как устроен мир” - потому что философии в свое время было оставлено именно “естество”, то есть “природа”, сотворенная божеством и функционирующая по предписанным божеством законам.

Казалось бы, в эпоху Возрождения и в начале Нового времени единство знания начало восстанавливаться - в интеллектуальном пространстве Европы стало утверждаться положение об автономности и самостоятельности познающего, которому больше не обязательно опираться на внешние авторитеты. Но тут же возникло новое разделение. Из философии выделилась так называемая “естественная философия” (ее также называли “экспериментальной”). Именно она впоследствии и стала тем, что получило название “естественной науки”. 

Вот именно в рамках этой “экспериментальной философии” - или “естественной науки” - и появилась идея “устройства” в современном смысле этого слова. По-английски наш вопрос - “как устроен мир” - будет звучать иначе, но смысл останется примерно тем же - “как мир работает”. Такой вопрос о мире может быть задан только внутри определенного мифа, нового мифа. Одна из смыслообразующих мифологем этого мифа носит название “механицизм”. Эта мифологема представляет собой базовую эпистемологическую установку, согласно которой мир есть ни что иное, как машина, механизм - и работает так же, как работают созданные человеком механизмы. 

Вопрос об этом мифе, мифе “мира-как-машины” - как этот миф складывался, из каких источников появился, как развивался и в каком виде существует сегодня - крайне интересен и важен, но об этом разговор пойдет в другой раз. В данном же случае нам важно, что вопрос “как устроен мир” есть центральный вопрос не философии как таковой, а именно науки, естественной науки. исследующей то, что она считает мировым механизмом, состоящим, в свою очередь, из множества машин - машин, так сказать, второго порядка, локальных замкнутых систем или аспектов механизма универсального.

Ирония ситуации заключается в том, что наука не имеет права говорить о мире - о “мире в целом”. Этого права ее раз и навсегда лишил Иммануил Кант, до сих пор приводящий в бешенство многих теологов, проповедников, ученых, популяризаторов науки и наукопоклонников. Дело в том, что Кант прозрачно обосновал, что в отношении таких понятий, как божество (“совершенное существо”), “душа” (“я”) и “мир” (именно “мир как целое”) не может быть вынесено корректное научное суждение - а потому невозможно построить в качестве научного проекта ни “рациональную теологию”, ни рациональную психологию”, ни “рациональную космологию”. Ни один из вышеперечисленных предметов не дан нам в непосредственных ощущениях, не является нам в чем-то поддающемся измерению и анализу. Это идеи нашего ума, а стоит ли за этими идеями какая-то реальность или нет - невозможно научным образом проверить и доказать.

В отношении божества и души (эти слова можно заменять, в зависимости от обстоятельств, на “абсолют”, “совершенство”, “я” и т.д.) кантовский запрет многими усвоен - даже теми, кто никогда не открывал не только труды кенигсбергского философа, но и учебник по философии. Споры в отношении божества и души идут в основном о том, какая из конфликтующих сторон должна предъявлять доказательства, а какая имеет право уклониться и навязать свою точку зрения в качестве истинной остальному человечеству, поскольку другая сторона не может обосновать свой тезис. И многим кажутся убедительными рассуждения некоторых сциентистов, согласно которым бремя доказательства лежит на стороне, утверждающей идеи существования божества и души, но не на стороне, эти идеи отрицающей. Принцип “несуществования” получает презумпцию истинности - пока не доказано обратное. А доказано обратное быть не может по формальным эпистемологическим основаниям (тем самым, кантовским), поэтому сциентисты-отрицатели полагают, что их точка зрения может считаться подлинно научной. 

Можно ли признать корректным такой дискуссионный ход? Если рассуждать строго, то, конечно, нет. Как уже было сказано, рассматриваемые предметы (божество и душа) не являются чем-то эмпирически наблюдаемым, но являются чистыми идеями или принципами, в отношении которых утверждение их истинности или ложности являются абсолютно равноправными. Настоящей позитивной (то есть той, о которой говорили философы-позитивисты) естественной науке безразлично, какой ответ будет дан. Впрочем, точно так же не может считаться ложным утверждение о существовании летающих розовых слонов. Зоологу не нужно выносить окончательное суждение по этому вопросу, летающий розовый слон может стать предметом их науки только в том случае, если появятся некоторые свидетельства, подтверждающие его существование - имеющее, однако, что важно понимать, ненулевую вероятность.

Однако третья из упомянутых Кантом идей - идея “мира как целого” - вовсе не вызывает у современного светского образованного человека ощущения нерациональности. Казалось бы, научная дисциплина под названием “космология” не только может существовать, но прекраснейшим образом существует - не в качестве вероятности или потенции, но в самой что ни на есть актуальной актуальности.

Однако же идея “мира как целого” действительно столь же проблемна в качестве предмета научного исследования, как и другие две идеи, о которых говорил Кант - идеи божества и души. Мало того, рассмотрение идеи “мира” показывает неадекватность позиции, подразумевающей презумпцию отрицания в отношении идей существования божества и души.

Итак обратимся к миру - точнее, к идее мира. При этом уточним - мира как целого. Уточним, хотя увидим, что это уточнение является излишним.

Задумаемся, прежде всего, над самим словом “мир”.

Русским словом “мир” обычно переводят греческое “космос” и латинское “универсум”. При этом и в русском, и в английском языке слово “мир” имеет и другое, не менее распространенное значение “целостная область”. Миром может называться наша планета, план бытия (“этот мир”, “иной мир”). Уместны словосочетания “мир растений”, “мир книг” и т.д. Знаменитое разделение на два значения с разным написанием двух слов в старой русской орфографии представляет из себя достаточно позднее языковое явление и относится примерно к XVII веку. Слово “мир” по своему этимологическому значению вполне походит на греческое “космос” - украшенный”. “Мир” - это нечто “мирное”, то есть в данном случае устроенное, согласованное, не-хаотичное. И есть предположение, что однокоренным со словом “мир” будет прилагательное “милая”.

А вот с латинским словом возникает некоторая проблема. “Универсум” - это все существующее. Все - кроме (в христианской мысли) божества. Таким образом, универсум - не все, но все сотворенное. Греческое же “космос” изначально не несло такую универсальную нагрузку, поскольку космос имеет себе бинарную пару - “хаос”. 

Древнему человеку мир был дан в его полноте. Видимый мир дополнялся невидимым, описываемым в мифологии. Древнее мифологическое сознание не позволяло ставить под сомнения устойчивую племенную картину мира. “Тайное” же было ведомо шаманам, колдунам и жрецам. Рубежом на пути познания для человечества стал период, который психолог и философ Карл Ясперс назвал “осевым временем”. Это был период, когда в некоторых точках планеты возникла тенденция ставить под сомнение сложившиеся картины мира и начинать процесс познания как бы с чистого листа, заново, усомниться во всех утверждениях о реальности. В Греции, Индии и Китае возникает феномен нового свободного не обусловленного авторитетами размышления о “природе вещей”, которое мы нынче (во всяком случае, пока еще) называем словом “философия”.

С возникновением философии разражается так называемый “философский скандал”. Если сравнить между собой точки зрения различных свободно и индивидуально мыслящих философов, то может представиться, что они живут не в одном и том же мире, но в разных мирах - и потому-то их концепции так разнятся между собой. Однако предположение, что эти философы и вправду живут в разных мирах, было на тот момент слишком радикально даже и для самих философов. 

Одна из базовых установок человека заключается в том, что все люди (и все, с чем человек входит в контакт) находятся в одном мире - и что существует некий единственно верный способ его описания, а остальные являются ошибочными. Невозможность придти к философскому соглашению, которое положило бы конец спорам, и было тем самым “первым философским скандалом”, продолжающимся и по сей день. 

Этот скандал использовался греческими софистами для высмеивания “философов-догматиков”. Софисты в ряде случаев отрицали существование “объективной истины”, утверждая равноценность любых мнений. Поиск истины для них заменился совершенствованием в искусстве убеждения целевой аудитории. “Каков мир - нам неведомо и никогда не сможет быть ведомо”. Софист Горгий, как говорят, сочинил трактат “О небытии”, в котором последовательно доказывал три положения: 1. Нет ничего существующего. 2. Если нечто и существует, то оно не может быть познано. 3. Если нечто и может быть познано, то это познание невыразимо. 

Как можно увидеть, из “философского скандала” было несколько выходов. Софисты выбрали путь дискредитации размышления о реальности как таковой - во всяком случае, так об этом повествовали первые историки философии. Не факт, что это утверждение соответствовало действительности. Во всяком случае, нам известно, что другой софист, Протагор, задавал в качестве “меры всех вещей” самого человека. Из такого подхода к “философскому скандалу” могло бы родиться “модельное мышление” - но в европейской философско-научной традиции оно заняло легитимное место лишь в конце XIX века благодаря, в частности, математику и философу Пуанкаре с его концепцией “конвенционализма”. Однако идея, согласно которой реальность может быть относительно адекватно описана различными способами, до сих пор встречает серьезное противодействие в научном сообществе и вне его.

Это противодействие во многом связано с желанием быть первооткрывателем или хотя бы обладателем общезначимой универсальной и единственной истины. Что является аналогом стремления стать главным альфа-самцом в стае приматов, ее вождем - или хотя бы находиться в когорте приближенных. Конкуренты же, как правило, бились не за изменение существующего положения вещей в принципе, а за простую перетасовку персоналий. 

Вполне вероятно, что сама биологическая природа человека, природа стайного существа, заставляет его мыслить таким “универсальным” способом. Стая, превратившаяся затем в “племя”, должна быть едина - в том числе и в своем мировоззрении. Когда племя превращается в “народ” - принцип тоталитарного единства сохраняется. Сохраняется он и сейчас, несмотря на некоторый успех т.н. “либеральных” идей - на стадии перехода от “народа” к “общечеловеческому” объединению. И эта склонность к социальной тотальности на этом этапе может привести к мировой диктатуре, формированию нового “единственного верного учения” и последующей деградации человечества в результате подавления творческих процессов в нем. 

Этой новой - и, вероятно, последней - тотализации можно избежать, если человечество выберет плюралистический путь развития, в том числе и плюралистический путь познания, отказавшись от претензий на обладание “единственно верной истиной”.

Такой тоталитарный эпистемологический принцип можно было бы выразить формулой “один мир - один фюрер - один мировой закон - один путь его познания”.

В рамках такой предустановки, которая прежде всякого обоснования утверждает единственность и единство мира и единственный легитимный магистральный путь его познания - происходит концептуальная (может быть важнейшая) часть мировой войны, которая началась еще в доисторический период существования человечества. Можно предположить, что эту войну человечество унаследовало, будучи частью биосферы с присущей ей жестокой конкуренцией. 

В рамках этой мировой войны знание является, как весьма убедительно показывал французский философ Мишель Фуко, орудием и функцией власти. Именно властью знание утверждается в качестве такового, в качестве истины, которая навязывается подвластным, которой будут учить детей. Власть не склонна терпеть альтернативы в области знания - точно так же, как она не терпит альтернативных неподконтрольных ей структур, применяющих насилие. Монополия на насилие сопровождается и предваряется монополией на знание. 

“Мир” - это то пространство, в котором власть утверждает себя в качестве суверена. “Знание” же о мире - это инструмент, с помощью которого власть легитимирует себя, встраивая себя в мировые структуры. Власть позиционирует себя как управляющую часть мирового механизма. Она желает предстать божеством. А если и не самим божеством - то институтом, который является посредником между божеством и племенем, народом, человечеством в целом. А если не посредником - то владельцем тайны мирового закона. Власть боится, что альтернативные системы знания могут ее дискредитировать, что они представляют для нее страшную угрозу - и это не просто беспочвенная фобия. Альтернативные системы знания в итоге приводят к масштабному социальному переустройству. Для старой власти нет места в новых картинах мира. Король оказывается голым - то есть делегитимируется на концептуальном уровне. 

Вернемся, однако, к Канту. Кант был, как это ни покажется странным, если иметь в виду весь его жизненный облик, философом свободы. Именно в качестве провозвестника свободы воспринял его Фихте, когда, будучи еще совсем молодым человеком, ознакомился с кантовскими “Критиками”. К этому времени мейнстрим фронтира (простите) европейской философии пребывал в очарованном сне детерминизма. Правда, следует заметить, что сон этот был вполне динамичен, напоминая реальность дурмана или циклодола - атропиново-скополаминовую реальность. Фихте ощущал, видимо, себя сновидцем, который хочет, но не может проснуться. Проснуться ему помог Кант - впрочем, сходным образом и сам Кант говорил, что был пробужден от догматической спячки Дэвидом Юмом, первым радикальным критиком в новой европейской философии. 

Первая “Критика” Канта - “Критика чистого разума” - увидела свет в Риге в 1781 году. За восемь лет до первой французской революции - и через несколько лет после победы революции американской. Свою работу он вполне обоснованно считал “коперниканской революцией” в философии. Можно сказать, что Кант на новом витке развития человеческой мысли реализовал программу Протагора, поставив в эпистемологический, онтологический и этический центр самого человека. Каков этот самый “мир”, каково “божество”, и что такое “я” - нам неведомо. Мир нам является - как сущность (если у него есть сущность) он отделен от нас “экраном явлений”. Что за этим экраном? Кант называет эту заэкранную область “вещью-в-себе”. И познаем мы не эту вещь как таковую, а призму, сквозь которую мы смотрим. Эта призма имеет и чувственную, и рассудочную стороны. Именно эта призма и задает то, что мы называем, к примеру, пространством и временем (их Кант называл “априорными формами чувственности”). 

И было только вопросом времени, когда будет сделан следующий шаг. Когда философы зададут вопрос - а является ли эта призма раз и навсегда данной. А что, если она не единственна? Что, если ее можно трансформировать? Что, если можно менять призмы восприятия и познания точно так же, как человек меняет очки?

Но тут я забегаю несколько вперед. Вернемся к положению Канта о невозможности “рациональной космологии”. 

Здесь самое время вспомнить рассказ Хармса под названием “Мыр”. 

“Я говорил себе, что я вижу мир. Но весь мир недоступен моему взгляду, и я видел только части мира. И все, что я видел, я называл частями мира. И я наблюдал свойства этих частей, и, наблюдая свойства частей, я делал науку. Я понимал, что есть умные свойства частей и есть не умные свойства в тех же частях. Я делил их и давал им имена. И в зависимости от их свойств, части мира были умные и не умные. И были такие части мира, которые могли думать. И эти части смотрели на другие части и на меня. И все части были похожи друг на друга, и я был похож на них.

Я говорил: части гром.

Части говорили: пук времени.

Я говорил: Я тоже часть трех поворотов.

Части отвечали: Мы же маленькие точки.

И вдруг я перестал видеть их, а потом и другие части. И я испугался, что рухнет мир.

Но тут я понял, что я не вижу частей по отдельности, а вижу все зараз.

Сначала я думал, что это НИЧТО. Но потом понял, что это мир, а то, что я видел раньше, был не мир.

И я всегда знал, что такое мир, но, что я видел раньше, я не знаю и сейчас.

И когда части пропали, то их умные свойства перестали быть умными, и их неумные свойства перестали быть неумными. И весь мир перестал быть умным и неумным.

Но только я понял, что я вижу мир, как я перестал его видеть. Я испугался, думая, что мир рухнул. Но пока я так думал, я понял, что если бы рухнул мир, то я бы так уже не думал. И я смотрел, ища мир, но не находил его.

А потом и смотреть стало некуда.

Тогда я понял, что, покуда было куда смотреть,— вокруг меня был мир. А теперь его нет. Есть только я.

А потом я понял, что я и есть мир.

Но мир — это не я.

Хотя в то же время я мир.

А мир не я.

А я мир.

А мир не я.

А я мир.

А мир не я.

А я мир.

И больше я ничего не думал”.

Если бы в этом рассказе его абсурдно-лирический герой думал еще и о божестве, то мы получили бы еще более наглядное представление о тех ловушках, которые описал Кант. Ловушках, в которых запутывается человеческий рассудок, когда начинает размышлять об этих трех предметах.

Действительно, нам не дан мир-как-целое. Это только результат абстрагирования, метафизическая концепция. Если мир нам каким-то образом и дан, то не как целое, а как какие-то его части. А если подойти к вопросу, постаравшись уйти от предубеждений - то мы не знаем, части ли это. А если части - то части чего, какой вещи. Мы видим эти островки реальности как сопряженные друг с другом - но кто нам сказал, что не мы сами вкладываем в них эту сопряженность? И кто сказал нам, что они сопрягаются для всех одинаково? И кто сказал нам, что они сопрягаются одним способом в одно-единственное целое - и что это целое одно, что их не неопределенное множество? Может быть, эти части могут быть бесконечным количеством способом сложены в различные целостности? Хорошо, можете мне сказать - но тогда эти различные целостности сами сопряжены друг с другом и являют собой целое более сложного, более высокого порядка. Но тогда мы можем повторить всю эту умственную операцию еще один раз, и еще - и далее будут все черепахи, черепахи, черепахи. Дурная бесконечность по Гегелю. Впрочем, мы не обязаны доверять мнению Гегеля и не считать такую бесконечность дурной. Мы вполне можем уподобиться древним гностикам с их множеством уровней бытия, с демиургами космоса, над которыми начальствует демиург сверхкосмоса, а дальше начальники начальников и начальники начальников начальников - и так до бесконечности. Кстати, такой ход мысли вполне допустим - если продолжать мысль Канта. Одна из его антиномий - неразрешимых противоречий, на которые наталкивается рассудок при мысли о мире-как-целое - антиномия о финальной простоте или бесконечной сложности устройства мира. Эта антиномия может разворачиваться в две противоположные стороны - в сторону первокирпичиков, из которых сложен мир (существуют ли они или дробятся до бесконечности), и в сторону высшей целостности - достигается эта высшая целостность на каком-то уровне, или за каждым новым уровнем целостности нам будет открываться следующий уровень.

Итак, оказывается очевидным, что мы не вправе говорить о мире-как-целое как ученые, не можем обосновать и доказать его целостность. Эмпирически нам дано только то, что дано - множество элементов, некий массив данных - или массивы (во множественном числе). Единство же этого массива - это то, к чему мы привыкли. В нас встроена - или нам навязана - склонность мыслить о реальности как о чем-то едином. Нам так удобнее мыслить. Возможно, как уже было сказано выше, это свойство нашего мышления объяснима эволюционным образом - хотя не буду настаивать, поскольку у меня нет для этого достаточных оснований. “Мир”, если начать мыслить в терминах Делеза и Гваттари - это “тело без органов” тотализирующего реальность знания. Само оно никому не ведомо и никому не дано, но к нему “пристегивается” все то, что мы воспринимаем и мыслим. Любое нечто мы склонны считать деталью мира - мирового механизма, которого никто не видел. Сам Кант называл “мир” (наряду с “я” и “божеством”) - идеей разума, которая не может быть доказана или обоснована, но которая определенным образом организует наше мышление. Однако большой вопрос - совпадает ли организация нашего восприятия и мышления с организацией реальности как таковой. И далее - уместно ли разводить эти две вещи - наши “субъективные” восприятие и мышление и “объективную” реальность”. Мы не имеем обоснованного ответа и на этот вопрос. 

Таким образом оказывается - то, что мы называем “космологией”, есть учение не о мире в целом, но только о некоторой его части и некотором его аспекте. Еще точнее - о некоем аспекте некоего фрагмента, некоей области, о которой мы не можем сказать, является ли она действительно аспектом или частью целого - или оторванным ломтем среди других ломтей. Эти ломти вполне могут быть как-то сопряжены - но при этом не складываться в целостность вообще или складываться в нее множеством способов. И недаром в современной космологии возникает идея Мультиверса, а также идея множества “пузырей”-вселенных, в одном из которых обитаем мы. Причем эти ломти могут быть на деле не оторваны ни от чего - просто сосуществующими. Разумеется, проблема заключается именно в сопряженности ломтей - ведь если бы они были чужими друг другу абсолютно - то мы могли бы спокойно изучать свой ломоть, никак не связанный с гипотетически существующими другими ломтями. По поводу “иных миров” мы могли бы тогда вслед за Эпикуром сказать, что раз им от нас ничего не надо, то и нам от них нет никакого толку. Так Эпикур мыслил о богах - если они совершенны, говорил он, то им от нас ничего не нужно - в том числе и наше поклонение, а значит, бессмысленно и само наше поклонение им. 

Из всего вышесказанного запомним следующее. Реальность может оказаться беспредельно сложной и устроенной бесконечным множеством способов - или же никак в своей целостности не устроенной полностью согласованным образом. Любое утверждение такого плана - о единстве реальности или его отсутствии - есть предмет нашей веры, но не рационального научно обоснованного знания.

А теперь перейдем к понятию “общество”. К термину “социум”. А далее приблизимся к основной проблеме лекции - к этическому праву (или его отсутствию) мыслить друг друга в качестве частей одного и того же одинаково для каждого из нас устроенного мира.

Вспомним общие места квазифилософских построений, которыми нас пичкали в детстве. “Человек - существо общественное”. “Нельзя жить в обществе и быть свободным от общества”. Но никто из нас никогда этого общества - общества в целом - не видел и не ощущал. Произносившие эти фразы под “обществом” понимали только свой собственный социальный пузырь, в который собирались нас инкорпорировать по методу Прокруста.

Ни одному социологу не ведомо, что представляет собой общество в целом. С чем его едят - и чем оно питается. Что это за система - и как она соотносится с иными системами, с “внеобщественным”. Как функционирует, что дают в совокупности все процессы, которые в нем происходят. Андропов в свое время произнес сакраментальную фразу - прочел ее на стене, словно на валтасаровом пиру - “мы не знаем общества, в котором живем”. 

Со времен Маркса стало понятно, что наше восприятие реальности социально обусловлено - хотя бы частично. Но у нас нет возможности встать на некую идеальную позицию, с которой можно было бы увидеть общество как бы извне. Мы больше не верим в социального мессию. У нас нет волшебного фонаря, нет блюдечка, по которому катается наливное яблочко и демонстрирует нам адекватную карту социума. 

Социальная реальность оказывается подобной тому самому миру-как-целое, о котором у нас только что шла речь. Это абстракция, тело без органов. То ли божество, то ли недотыкомка, хитро подмигивающая учителю Передонову из углов. Мы всего лишь верим, что существует то, что мы называем обществом - существует как целое, согласованным образом, по каким-то пусть и неведомым нам законам. Или не верим - потому что не обязаны верить. Оно нам не дано. 

А что у нас есть? У нас есть наш собственный социальный мир. Индивидуальный и субъективный. В котором что-то появляется и из которого постоянно что-то исчезает. 

Социальный мир оказывается подобен миру-как-целое. Тому универсуму, о которым мы берем на себя смелость говорить, делая предположения, а то и претендующие на общезначимость суждения о его устройстве.

Как непредвзятые исследователи - мы можем для начала сказать только одно. Каждый из нас имеет свои представления о том, что такое общество, свой образ общества. Как таковое же, как общество-в-целом, оно не дано никому из нас. Даже если этот кто-то - дипломированный социолог с длинным научным титулованием и списком регалий. 

Мы являемся частями мира - мало того, сами воспринимаем себя даже не как части мира как такового, а как части нашего собственного мира - мира, как мы его себе представляем. И то же самое мы можем сказать и об обществе. Мы - части общества - части общества, как мы его себе представляем.

Таким образом, существует столько обществ, сколько индивидуумов, имеющих об обществе представление. Единое общество как целое оказывается недостижимой ни для одного из нас абстракцией. Нам удобно думать, что оно существует. Нам неуютно считать это единое общество фикцией. Может быть, мы правы. Может быть, наша интуиция единства нас не обманывает - ни когда речь идет об обществе, ни когда речь идет о мире. Но мы должны отдавать себе отчет, что в данном случае имеет место акт веры, но не обоснованное знание. 

Конечно, мы можем попробовать “сверить часы” и согласовать между собой свои представления об обществе и мире. Мы можем попробовать убедить других в своей правоте или навязать свою точку зрения силой, обманом или еще каким-нибудь образом. Но различие оттенков все равно сохранится - оно сохраняется даже в тоталитарных государствах, поскольку господствующая религия или идеология не в состоянии объять все детали, построить догматический рассказ, который включил бы в себя все мельчайшие подробности. 

Мало того, каждый из нас сам смотрит на мировую или социальную реальность под разными углами - в зависимости от ситуаций, в которых мы оказываемся, от наших изменяющихся эмоциональных, ментальных и иных состояний. Внутри нашего сознания конкурирует множество образов мира и общества - вытесняя друг друга, конкурируя, синтезируясь и вновь разделяясь. И в пределе мы можем придти к сократовской формуле “Я знаю только то, что ничего не знаю”. Таким образом, образов мира и социума может оказаться существенно больше, чем число индивидуумов, которые их представляют. 

Мы, разумеется, можем среди всех этих образов и моделей выделить некоторое количество архетипических образов и моделей - игнорируя обертона. Однако единства все равно не будет. И любая классификация архетипов может быть оспорена.

Дамоклов меч, висящий над индивидуумом - солипсизм. Солипсизм - это то испытание, через которое проходит познающий, когда он отделяется от первобытной нерасчлененности. Таков признак осевого времени - так Ясперс назвал период времени, когда человек получил возможность отделить себя от родоплеменного сознания и начать мыслить самостоятельно. При этом осевое время - это только возможность, причем возможность, которая может устрашить. Существует реактивное стремление - вернуться в племя, примкнуть к некоему социальному целому, разделить с другими мысли, чувства, переживания и картину мира. И эта апелляция к общности дает ощущение истинности того, что я чувствую и мыслю. Это то, что в в современной философии, социологии и психологии именуется “реальностью консенсуса”. 

Однако солипсизм логически неопровержим. Консенсус сам по себе не является доказательством истинности чего бы то ни было. Консенсус есть всего лишь согласие играть в одну и ту же игру по согласованным правилам. Однако сама эта игра может иметь мало отношения к реальности как таковой. Эта игра может быть уподоблена нейронной сети - вспышке, актуализирующей тот или иной нейронный узор, однако оставляющей незадействованной весь массив не участвующих в этой конкретной игре нейронов. И если играть в эту игру постоянно - может возникнуть ощущение, что то, что в игре не задействовано - попросту не существует. Что наша игра - и есть сама реальность в ее тотальности и абсолютности. 

Ирония заключается в том, что сами наши процедуры, с помощью которых мы пытаемся обосновать свою точку зрения, являются элементом той или иной игры. Мы пытаемся утвердить эти процедуры в качестве консенсуса - и создаем на этой консенсусной основе системы логики, методики доказательства. Все они базируются на определенной аксиоматике и на базовых логических принципах - и все они сами по себе недоказуемы. Все они являются продуктом консенсуса - и если консенсус упраздняется, они перестают действовать, поскольку собеседник может выйти из игры, предложив другую игру. Догматический логический консенсус был взорван в середине XIX века, когда появились альтернативные геометрические и логические системы. 

Полноценная индивидуализация же предполагает, что все элементы всех предлагаемых консенсусов индивидуум способен осознать как таковые - как продукты тех или иных соглашений - и поставить их под сомнение. Отстраниться от всех социальных игр хотя бы в своем сознании, то есть не уходя отшельником в пустыню в поисках необусловленного знания. Даже если такое отстранение оказывается невозможным в полном объеме - то хотя бы предполагать возможность такого отстранения, используя всю ту же формулу “я знаю, что ничего не знаю”.

Проблема нашей интуиции о единстве мира и социума заключается как раз в том, что это не реальное единство, но единство, которое мы мыслим в себе и для себя - и пытаемся предложить свое видение этого единства другим людям и всему остальному миру (или, забегая вперед, всем мирам). Это наше индивидуальное воображаемое единство - которое лишь частично находится в состоянии консенсуса с картинами мира и общества, которые имеют другие существа. И этот зазор между воображаемым и реальным единством представляет из себя одну из фундаментальных (если не самую фундаментальную) этическую проблему.

Мы - часто по умолчанию - предполагаем, что другие играют с нами в ту же самую игру, в которую мы играем с ними. Однако эти игры могут очень сильно различаться. И это не одна игра - или одна, но сложнейшая, состоящая из множества игр меньшего порядка. Это конгломерат политических, экономических, интеллектуальных, эмоциональных, ценностных игр. Игры в любовь, в дружбу, в те или иные виды партнерства. Мы предлагаем другим играть по нашим правилам - часто не уточняя их, и тем более не ставя их под сомнение. И это даже в том случае, если мы стараемся играть честно, а не занимаемся подтасовками, манипуляциями, не практикуем двойные стандарты. Мы можем честно не понимать, что игра другого существа - это не та же самая игра, в какую пытаемся с ним играть мы. 

Итог такой непроясненной игры - точнее, несогласованного конгломерата игр - взаимонепонимание и огромное количество взаимных претензий, обид - в итоге ненависть и отчуждение, подозрение в злонамеренности и злокозненности. Как может другой человек не видеть того, что мне очевидно? Как он может, как он смеет не чувствовать того, что чувствую я, а вместо этого видеть, думать и чувствовать что-то совсем иное? 

При этом ситуация осложняется за счет специфики систем коммуникации. Консенсус, о котором вы вели речь выше - во многом является именно языковым консенсусом. Некоторые мыслители утверждали, что о понимании (взаимопонимании) вообще не приходится вести речь - и понимание как таковое вообще можно исключить из философского рассмотрения. Мы просто используем при взаимодействии одинаковые слова - и не в состоянии прояснить, обозначают ли эти слова одну и ту же реальность для каждого из тех, кто вступил во взаимодействие. В выраженном случае нарушения золотого правила этики и кантовского категорического императива ситуация может выглядеть таким образом: “Я полагал тебя надежным и верным инструментом для достижения моих целей, но ты самым злонамеренным образом отказался от выполнения этой почетной миссии-функции, поскольку оказался законченным эгоистом - ты предал нашу дружбу, нашу любовь, наше партнерство, наше общее дело”. Само собой, “общее дело” было моим сугубо личным видением происходящего взаимодействия.

Если кто-то полагает солипсизм страшной, сводящей с ума и беспросветной картиной мира - то пусть посмотрит на вот эту в корне эгоистическую модель взаимодействия. И увидит, что это и есть тот самый солипсизм, только неотрефлексированный, неявный, подспудный, бессознательный или полусознательный. 

Из солипсизма как такового есть несколько выходов. В солипсизм полного небытия. В солипсизм тоталитаризма. В плюралистический открытый солипсизм. В солипсизме небытия солипсист в итоге отвергает и свое собственное существование. Насколько часто он встречается на практике - неизвестно, поскольку таким людям по идее некому и незачем оставлять какие-либо свидетельства. Но с уверенностью мы можем сказать, что солипсизм тоталитарный в той или иной степени своей рафинированности распространен весьма широко, почти тотально. 

Для тоталитарного солипсиста он сам является своего рода гениальным режиссером его собственного кукольного театра - только актеры-марионетки почему-то не слушаются его. То ли он сам не достиг еще высот мастерства, то ли в тех, кто по природе вещей должен быть исполнителем его воли и желаний, вселился какой-то злой дух - и это последнее разрушает солипсическую модель, но лишь частично. Солипсист превращается в солипсиста-экзорциста, изгонятеля злого духа, пытающегося вернуть марионеток под свой контроль, подобно Карабасу-Барабасу. 

Тоталитаризм, очевидно, имеет солипсическую природу. Он не предполагает Иного, Другого. Солипсист-тоталитарист при этом вполне может верить в объективный внешний мир и в существование других людей - но видит их кальками самого себя, бесконечно размножившимся агентом Смитом из фильма “Матрица”. Или, если солипсист-тоталитарист антиэгалитарен - то он видит иерархическую систему, в которую может входить даже и не как ее глава - но он будет отождествлять себя с волей этого главы. Эта система - он сам, и нет иного. Одна воля, одна мысль, одно чувство. Один мир, один социум - и одна полностью адекватная их картина.

Альтернативный выход из солипсической точки, точки эпистемологического нуля - солипсизм открытый, плюралистический.

Открытый плюралистический солипсизм предполагает, казалось бы, несовместимые вещи. Что я существую в своем собственном мире - возможно порожденном моим воображением, моей слабо подконтрольной моему осознанному желанию творческой способностью - или навязанном мне извне, но при этом только и исключительно моим, навязанным неизвестно кем, но навязанным именно мне. 

Открытость же этого вида солипсизма предполагает существование Иного, Другого - множества иных и других, с которыми я имею точку соприкосновения. Именно точку - претендовать на большее было бы самонадеянным и вело бы при некритическом подходе к солипсическому тоталитаризму, описанному выше.

Актом выхода из солипсической точки - точки эпистемологического нуля - является акт веры. Иного способа выйти из этой точки нет, поскольку солипсизм невозможно опровергнуть не с помощью доказательства, ни с помощью апелляций к “очевидности”. Эта вера - вера в существование Другого.

Входя в контакт с кем бы то ни было, мы предполагаем, что тот, с кем мы контактируем, имеет ту же субъектность, что и мы сами - хотя и не имеем этому убедительных доказательств и иных свидетельств. Мы не можем быть уверены, что мы не находимся в состоянии иллюзии, в “матрице”.

Однако, устанавливая онтологическое равенство между собой и другим (тем, с кем мы входим в контакт), мы не можем просто поселить его в свой собственный мир - на это у нас нет не только оснований, но и этического права.

Мы не можем заранее сказать, в каком именно мире существует тот, с кем мы контактируем, в каком мире существует другой. Его мир может очень сильно отличаться от нашего. Другой обладает иным жизненным опытом, имеет - возможно - существенно отличающиеся от нас переживания, эмоции, мысли и т.д. 

В предельном варианте - этот другой в буквальном смысле слова обитает в своем собственном мире. Предположение, что мы живем в одном мире, но просто несколько по-разному этот единый для нас мир видим - тоже не может быть доказательно обосновано. 

С этической точки зрения предположении о том, что я и другой существуем в одном и том же мире, чревато выстраиванием иерархии. Я могу быть склонен считать, что я лучше понимаю, как устроен общий единый мир, вижу его лучше, лучше о нем информирован - а другой либо в меньшей степени информирован, либо злонамеренно искажает информацию о мире, его реалиях, происходящих в мире событиях и идущих в нем процессах.

Если предположить, что другой обитает в своем собственном мире, то окажется, однако, что этот мир не полностью обособлен от моего собственного мира. Наши миры соприкасаются. Соприкасаются в точке. В точке нашего контакта. Именно эта точка и является общей между нашими двумя мирами. 

Сообщаясь через эту точку коммуникации, мы можем попытаться рассказать друг другу о положении дел в наших мирах. При этом стоит учитывать все сложности процесса коммуникации и трудности перевода с языка одного мира на язык другого мира. Следует допустить, что одни и те же слова в разных мирах значат принципиально разные вещи, имеют принципиально различную смысловую нагрузку, контекст и коннотации.

Предположение об “иномирности” другого дает другому своего рода презумпцию искренности - если его информация в корне отлична от той, которой обладаю я, она может оказаться в его мире вполне достоверной. По сути, такой подход представляет собой онтологическую и эпистемологическую аналогию и бэкграунд евангельской заповеди “не судите” (она имеет место и в иных текстах и традициях - например, в буддийской “Дхаммападе”). 

Само собой, в практической сфере моего мира другой может видеться мне активным деятелем, трансформирующим мой мир в ту или иную сторону - его проекция в мой мир является частью моего мира, частью разнообразных процессов, в нем идущих. И, как я актом веры допускаю - и наоборот, моя проекция является частью мира другого. Но я не знаю, насколько эта моя проекция в мире другого соответствует моему собственному образу самого себя, моему образу моей личности, моему образу моих действий. 

Какие бы не возникали в моем мире коллизии между мной и другим - включая конфликты различных степеней остроты - фоном можно продолжать помнить о суверенности другого в его собственном мире. 

Вы можете меня спросить - зачем нам пользоваться такой сложной, громоздкой и непривычной конструкцией для цели, актуальность которой может показаться сомнительной, а сама тема - малозначимой?

Непривычность конструкции - небольшая беда. Мы все время привыкаем к конструкциям, ранее нам незнакомым. Мы привыкаем к технологическим новшествам и изменениям, которые они с собой несут. Мы примирились с коперниканской революцией - ныне широко распространены концепции мультиверса. Остается облечь концепцию мультиверса в практические этические одежды. 

Именно непривычность конструкции может привести к восприятию ее как сложной и громоздкой. На деле она достаточно проста - точно так же, как коперниканская модель была во многом проще аристотелевско-птолемеевской. 

Значимость же этой концепции - прежде всего в том, что она этически и эстетически предоставляет каждому существу право существовать в своей собственной реальности и при этом коммуницировать с носителями других реальностей. Таким образом реальность, в которой мы полагаем (ощущаем, представляем) себя существующими, колоссальным образом расширится, плоская поверхность станет трехмерным пространством. Работать над сближением альтернативных реальностей куда продуктивнее, чем принуждать других к своей версии единственной реальности. И сам другой будет восприниматься как целая вселенная, встречающаяся с моей вселенной - а не как атом рядом с другим атомом, не как шестеренка, цепляющаяся в мировом и социальном механизме за другую шестеренку, но почему-то считающая себя более толковой и компетентной шестеренкой. 

"А чего это он у вас такой волосатый?"

 Когда я работал в РГГУ и в физтехе, лично для меня не существовало никакого дресс-кода. Можно было придти на лекцию в феньках по локоть на обеих руках, в рваной естественным образом джинсе, с расточкой, в дредах.

Однажды я заявился в такой вот дырявой джинсе на новогодний корпоратив физтеховской кафедры философии. Единственное, что мне заметили там - "о Антисфен, сквозь дыры твоего плаща просвечивает тщеславие".

Образы можно было чередовать - на первую лекцию придти в костюме, на вторую - в полном хиповом прикиде, на третью - в каком-то подобии алхимического наряда.

Профессиональный костюм философа может быть любым - поскольку в любом случае он подобен изъеденному реактивами халату химика-экспериментатора.

Однако была во всей этой идиллии маленькая черненькая точка.

В 2002 году меня принимали на работу в РГГУ. Как водится, я прочел получасовую инаугурационную лекцию по теме своей научной работы (я еще к тому времени не защитил кандидатскую), пришла проректор Басовская, выразила восхищение тем, как я ловко произношу слово "неолейбницианство".

Но затем меня повели на какое-то очередное утверждение в какое-то университетское управление, в котором восседало Воплощение архетипа советской эпохи.

Предчувствуя возможные осложнения, со мной к Воплощению отправился декан философского факультета Губин.

Воплощение оглядело меня подозрительно-скептически-оценивающе-недоброжелательным взглядом. И задало вопрос, который начисто уничтожал все достижения гласности, перестройки, либерализации, демократизации и нового мышления.

"А ЧТО ЭТО ОН У ВАС ТАКОЙ ВОЛОСАТЫЙ"?

Надо сказать, что длина волос, усатость и бородатость у меня в общем и целом сформировались к 20 годам - и в таком примерно состоянии пребывают и теперь.

Возможно, мне сыграло на руку то, что я не успел сам подобрать ответ - кто знает, каким бы он был? За меня ответил Губин:

"А что? По-моему, сразу видно - настоящий русский философ. Мы же его хотим взять на кафедру истории отечественной философии".

Воплощение нахмурилось, немного помедлило - и все-таки поставило необходимые подписи и печати.

Если бы я предпочитал стиль Мишеля Фуко - она бы, вероятно, спросила: "А чего это он у вас такой бритый?"

Хуже всего была сама интонация, сам жанр, сама стилистика общения с потенциальным работником и деканом факультета, его представлявшим. Сразу было понятно, кто здесь главный, а кто - второй сорт.

Забавно, что когда на несколько месяцев ректором РГГУ стал Невзлин из ЮКОСА, вся административная вертикаль затрепетала - и в самом деле, на хрена миллиардеру нужна какая-то грошовая коррупция? Невзлин приходил в универ без галстука (хотя и в костюме) и с расстегнутой верхней пуговицей рубашки. И некоторые работники администрации мужеска пола тут же переняли этот стиль. Ровно до того момента, пока не выяснилось, что Невзлин скрылся в Израиле и более в РГГУ не появится.

И вот сидят эти люди в отделах кадров и прочих бесчисленных бюрократических гнездах - и плевать им, чем занимаются в этом месте его настоящие работники. Зато из десятилетия в десятилетие их волнует один вопрос бюрократической философии.

Как и категорический императив Канта, он может быть выражен в разных формах и экпонировать себя в разнообразные частные вопросы-максимы. И одна из них вот эта, процитированная выше.

"А ЧЕГО ЭТО ОН У ВАС ТАКОЙ ВОЛОСАТЫЙ?"

И именно и непременно вот с этим вот местоимением третьего лица, употребляемым по адресу присутствующего человека.

UPD: Изначально в тексте стояла фамилия, и упоминалась не единожды. Но затем я стал сомневаться, точно ли я все запомнил, не смешались ли у меня в кучу кони и люди - все же администрация всегда сливалась в моей уме в некое плохо дифференцированное целое. Может быть, кто-нибудь из коллег напомнит мне, кто в 2002 году утверждал преподавателей РГГУ, к кому надо было явиться и чье одобрение получить?

Немного о повиновении или неповиновении законам государства

Платон вкладывает в уста Сократа следующие слова - это диалог "Критон", беседа в тюрьме, в ходе которой Критон уговаривает Сократа бежать в изгнание:

"Повсюду надо исполнять то, что велит государство, или же стараться вразумить его ... Надо либо его переубедить, либо исполнять то, что оно велит".

На месте Критона я бы спросил у платоновского Сократа вот что.

"Что, если закон государства запретил бы тебе, Сократ, его вразумлять и переубеждать? Ведь, по сути, именно это и запретил тебе делать афинский суд - и приговорил тебя к смерти, дабы ты не переубедил и не вразумил тех афинян, которых к этому моменту еще не успел ты переубедить и вразумить! Что, если бы афинский суд запретил впредь философам - да и всем гражданам - раскрывать рот для произнесения публичных речей? Следовало бы подчиниться такому закону - как ты полагаешь, Сократ? И как бы в случае его введения ты стал бы вразумлять и переубеждать Афины? Нарушил бы ты этот закон - или замолчал, благочестиво подчинившись - и только пил бы вино со мною и другими твоими друзьями, рассуждая о достоинствах флейтисток?"

А потом бы достал из-под хитона самиздат - за двенадцать лет до казни Сократа приговоренный судом к сожжению текст Протагора. И продолжил бы:

"Как ты, Сократ, полагаешь - должен ли я немедленно привести в исполнение приговор и уничтожить этот текст твоего оппонента? Или же Законы, о которых ты так прекрасно говорил только что - это не законы нашего полиса, но божественные законы, к постижению которых полис может приближаться или же отдаляться от оного постижения? Я помню, какие прекрасные речи ты говорил о благе, мудрости и справедливости - и всегда учил нас восходить от отблесков к солнечному сиянию идеи! Не таковы ли и законы полисов? Они - только отблески высшего закона, смешанные с заблуждениями тщеславных и корыстных людей, вовсе не заботившихся о благе как таковом, но лишь о своей сиюминутной выгоде? Следует ли мне этот труд Протагора отдать афинской власти, обрекая его на окончательное уничтожение - поскольку у меня остался последний экземпляр - а уж потом добиваться в суде отмены приговора?"

Сдается мне, что тут мы сталкиваемся с лоялистской вставкой у Платона. С декларацией законопослушности его Академии. Поскольку платоновский Сократ должен был бы предвидеть эту аргументацию - и если бы до нее не додумался сам Критон, выдвинуть этот аргумент против себя и найти контрходы.

А еще я, будучи Критоном, спросил бы Сократа, которому, по тексту диалога, "нравились законы Афин":

"Нравились ли тебе, Сократ, законы Афин в тот момент, когда изгоняли Протагора и уничтожали его книги? Когда приговаривали к смерти Афинагора за то, что тот сказал, что Солнце - не бог, а раскаленный камень размером с Пелопоннес? И не довольно ли было бы того, что ты предпочитаешь смерть изгнанию - зачем же ты сейчас говоришь со мною не как Сократ, но как будет говорить спустя много лет наш общий друг Платон в своих "Законах"? Я пойму, если ты не поддашься на искушение, которое я тебе предлагаю, и выпьешь яд, назначенный тебе Афинами - но зачем же ты, вопреки всему тому, что ты раньше нам втолковывал, убеждаешь меня почитать то, что только прикидывается тем, чье имя носит? Отказаться от следования божественному закону, который мы, стремясь к благу, припоминаем - и следовать установлениям теней, принятых этими тенями для таких же теней во мраке пещеры?"

До крушения Афин и включения их в состав империи Александра оставалось 75 лет. До закрытия платоновской академии - 928 лет. До нынешнего момента - 2418 лет. Проблема продолжает оставаться актуальной.

Кантовский категорический императив - фашистский и антифашистской варианты

Некоторые леворадикальные мыслители называли Канта одним из источников фашизма. Попытался погуглить - и выяснил, что невозможно продраться сквозь массив материалов, связанных с мифом о Троянской - тьфу, второй мировой - войне. По этой выборке Кант предстает философическим власовцем, отправившимся в прошлое на машине времени, дабы бороться со сталинским тоталитаризмом или с империей-катехоном, последним оплотом на пути антихриста.

Но еще до обращения к пифии - то есть гуглу - я был в гостях. Хозяин - скрипач - джемил старый джаз с другим гостем - гитаристом - а я изображал из себя завсегдатая джаз-клуба пятидесятых-шестидесятых, ценителя, пританцовывающего телом и мускулатурой лица - с косяком в руке.

Отправился в туалет - и как это обычно бывает, пришли мысли. Музы и даймоны, как показывает практика, по некоторым причинам любят эти пространства, полные баланса белого, эту сияющую келью, полную света капсулу одиночества.

И там мне вспомнились две различные формулировки категорического императива Канта.

Первая: "Поступай так, чтобы максима твоей воли могла служить вместе с тем и принципом всеобщего законодательства".

Вторая: "Поступай так, чтобы ты всегда относился к человечеству и в своём лице, и в лице всякого другого так же как к цели, и никогда не относился бы к нему только как к средству".

Эти формулы могут только казаться идентичными. Первая формула несет в себе мощный фашистский заряд, вторая же - свободна от оного.

Итак, Кант - родоначальник как фашизма, так и антифашизма.

В самом деле, первая формула не дает противоядия против тоталитаризма. В этом идеальном тоталитаризме нет двойных стандартов. Я не желаю иметь права, которых нет у других. Но я предполагаю само наличие всеобщего законодетельства, что не исключает положения вещей, при котором "под страхом лишения рук или ног мы все станем слушать один только рок".

Вторая же формулировка фактически дезавуирует первую.

В рамках первой формулировки я могу попытаться навязать другим любое свое видение, предполагая себя нормативным субъектом - носителем нормы, которой, разумеется, и сам должен подчиниться. Тоталитаризм, в которой фюрере является равным - вплоть до смены ситуации - но там уже вступит в силу гегелевская диалектика.

В рамках этой формулировки категорического императива - если сопоставить ее со второй формулировкой -допускает именно что использование другого как средства - поскольку этот другой оказывается подчиненным навязываемому мной всеобщему законодательству.

Эта первая формулировка хороша, тонка и действенна.Но в ней следовало бы подчеркнуть ту вещь, что она говорит о том, как не следует делать, а не о том, как делать надлежит. Формула обретает свой высший этический смысл в контексте "запрещать запрещается".

Если же использовать эту формулу в тоталитарном ключе, мы получим следующее: "Поступай сам согласно своей доктрине - и ты имеешь право навязать свою доктрину всем остальным". Очень просто упустить из виду тот момент, что я бы не желал, чтобы кто-то навязывал мне это самое всеобщее законодательство. Максима моей воли возражает против такого.

Если же мы применяем вторую формулу категорического императива, то с нами остается только Другой, его личность, его воля. Этого Другого нельзя использовать для достижения своих целей, если тебе не важна сама его личность.

Но увы, и тут вползают ложноножки тоталитарной амебы. Что именно я называю "Другим"? Кого именно? Мой прекрасный облик идеального Другого, с которым этот Другой сольется благодаря одобренной мной версии всеобщего законодательства?

Моя авторская версия категорического императива такова:

"Поступай с другим так, как будто бы он - это ты - постоянно делая делая отчеты и перепросмотры, касающиеся всех возможных разниц между тобой и этим другим".

Этика субъективна и - будучи этикой, а не говном - предполагает совершенно субъективное уважение других существ. Этически судить я могу только себя. О других же хорошо сказано в одном несколько скомпрометированном тоталитарным использованием тексте " "Не судите, да не судимы будете". И еще прямо протагоровское дальше там шло: "Ибо каким судом судите, таким и будете судимы".

Итак, и еще раз уточняю кантовскую формулировку.

"Другой - это твоя Возлюбленная/ый/ое. Ее имя и сущность - свобода. Имей это в виду, когда взаимодействуешь с Другим".

О нулевой и ненулевой вероятности

 Ох. Вот только что я прочел:

"Событие "Монета бесконечное число раз упадёт цифрой вверх" имеет нулевую вероятность, но оно может произойти".

Если так подходить к вопросу, то любое событие имеет нулевую вероятность. Что автоматически означает, что любое событие имеет вероятность НЕнулевую.

Если я кину точку на отрезок (множество континуальной мощности), то вероятность его падения на определенную точку этого отрезка будет, по этой логике, являться нулевой - поскольку количество точек этого множества мало того, что бесконечно, но оно, так сказать, сверхбесконечно по отношению, к примеру, к любому счетному множеству.

И тогда тот "мир", в котором мы мыслим себя существующими, будет иметь тоже нулевую вероятность.

Таким образом, одно из двух. Либо все имеет нулевую вероятность, либо все имеет вероятность ненулевую.

Невозможные миры

 Существуют ли невозможные миры?

Уберем иронию, которая содержится в первой фразе. Можем ли мы создать модель невозможного мира? Вероятность существования которого является абсолютно нулевой?

Миры без математики, или О математическом шовинизме

 Как-то раз на кафедре философии в физтехе состоялся неофициальный семинар на тему "всякой ли корректной математической конструкции соответствует нечто в физическом мире".

Но можно задать встречный вопрос - существуют ли миры, в которых никакие процессы не описываются, к примеру, дифференциально-интегральным исчислением? И более того - существуют ли миры, в которых математики нет вообще - то есть миры, в которых вообще ничего не может быть смоделировано математически? Миры, в которых нет ничего измеримого? В которых отсутствует декартова res extensa, "вещь протяженная"? И в которых "вещи мыслящей", res cogitans, нечего считать?

А то как-то ограничивают некоторые мультиверс - словно все миры объемлются математикой.

Конечно, если считать математику обязательным атрибутом любого мира, то миров без математики не будет по определению. Но я бы назвал подобный взгляд математическим шовинизмом. По аналогии с, допустим, углеродным шовинизмом или молекулярным шовинизмом.

На тему "машин желания" Делеза и Гваттари

Особо утонченное издевательство над механицизмом - мыслить как машину любое нечто. Машины оказываются проникающими друг в друга, а не просто соприкасающимися. Детали одних машин оказываются включенными в другие машины - причем, возможно, не целиком, а своей частью, причем рационально не вычленимой из целостности детали. Нет принципа, нет алгоритма, согласно которому можно выделить из детали такого механизма то, что окажется деталью или частью детали другого механизма, проникающего в первый. Они взаимопроникают - но они несоизмеримы. А потому не сводятся к тоталитарному единству всеобщей машины. Это машины, гуляющие сами по себе, в том числе по пространствам других машин - и гуляющих - что важно - внутри нефункциональной неразличимости внутренностей их "простых" (казавшихся однородными и изотропными внутри себя) шестеренок, тем самым разрушая их изотропность. Мало того, они не только взаимопроникают, но и взаимовлияют - поэтому работа одной конкретной машины никогда не может быть рационально описана до конца. Любая машина оказывается непостижимой, иррациональной, апофатичной, бесконечно порождающей непредсказуемые фракталы. В итоге машИна всегда оказывается мАшиной - а Маша хороша, но не наша, ей невозможно обладать - в частности, обладать интеллектуально. Машина, как следует из греческого значения слова, "способствует" - но, открываясь уму и праксису как "способ", она никогда этому способу не тождественна.Особое издевательство над механицизмом - мыслить как машину любое нечто. Машины оказываются проникающими друг в друга, а не просто соприкасающимися. Детали одних машин оказываются включенными в другие машины - причем, возможно, не целиком, а своей частью, причем рационально не вычленимой из целостности детали. Нет принципа, нет алгоритма, согласно которому можно выделить из детали такого механизма то, что окажется деталью или частью детали другого механизма, проникающего в первый. Они взаимопроникают - но они несоизмеримы. А потому не сводятся к тоталитарному единству всеобщей машины. Это машины, гуляющие сами по себе, в том числе по пространствам других машин - и гуляющих - что важно - внутри нефункциональной неразличимости внутренностей их "простых" (казавшихся однородными и изотропными внутри себя) шестеренок, тем самым разрушая их изотропность. Мало того, они не только взаимопроникают, но и взаимовлияют - поэтому работа одной конкретной машины никогда не может быть рационально описана до конца. Любая машина оказывается непостижимой, иррациональной, апофатичной, бесконечно порождающей непредсказуемые фракталы. В итоге машИна всегда оказывается мАшиной - а Маша хороша, но не наша, ей невозможно обладать - в частности, обладать интеллектуально. Машина, как следует из греческого значения слова, "способствует" - но, открываясь уму и праксису как "способ", она никогда этому способу не тождественна.

Живые, не управляемые ни извне, ни изнутри, машины без деталей.

Проблема и парадокс публичного urbi et orbi высказывания в том, что разговор возможен только с конкретным "Ты", но не с множественным обезличенным и объективированным "вы".

Единое, Иное и этика "разных вселенных"

Единство апофатично и предполагает Иное. Без Иного Единое не абсолютно, ограничено и подразумевает исключение. Поэтому Единое не может мыслиться как замкнутая законченная система. Универсализации не могут быть запрещены, но следует предположить, что Единое/Иное допускает континуальное множество универсализаций, не находящихся в иерархическом соположении. Единое/Иное приоткрывается в апофатическом внедискурсивном мистико-этическом созерцании, которое не позволяет выстроить рассудочный иерархический "порядок вещей". Универсальное не тотально, поскольку распахнуто в Мультиверс, который можно мыслить единым в пространстве свободы и открытости всех его незамкнутых единств Иному. Замкнутое единство - оксюморон, симулякр, лжеединство. Иное, не открывающееся Единому - просто абстрактное Чужое, квинтэссенция ксенофобии, образ непознаваемого апофатического врага.

Из единства/инаковости Единого/Иного выявляется этическая максима: никогда не следует предполагать, что Другой един со мной в известном мне "порядке вещей" - и никогда не следует предполагать, что между мной и Другим нет и не может быть никаких мостов. Вселенные разные - но есть окошко соприкосновения, хотя бы в виде точки. Абсолютно сверхтекучая субстанция даже и через точку сделает возможной мгновенную и совершенную коммуникацию. Но, как и в подавляющем большинстве других этических коллизий (впрочем, возможно, что все они родственны вышеизложенной), я могу прикладывать эту максиму только к самому себе, но не к Другому.

Фуко и "объединительная паранойя"

"Тотализирующая объединительная паранойя" (Фуко) - от нее часто пытаются избавиться, впадая в паранойю различения, оборачивающегося навязчивым размежеванием. И напрасно тешить себя надеждой, что размежевание таит в себе благородную шизофрению. Ращепление объединяет в рамках одного индивида два "субсознания", две субличности, размежевание же отторгает одну из них и находит свою паранойю в локальном единстве, которое только и может вырождаться в тоталитаризм - в отличие от последовательно проведенной универсализации, подразумевающей единство самого Единого и Иного. Такое универсальное единство не тотально замкнуто, но принципиально открыто, непрерывно трансцендирует себя в иное, становясь сингулярностью, обладающей бесконечной скоростью. Объединение тотализирует только в том случае, если до того и параллельно имеет место процесс размежевания, формирующего квазиединства со все большим числом исключенных элементов. В зависимости от того, насколько велика энергия размежевывающего коллапсирования, может образоваться либо черная солипсическо-конспирологическая дыра схлопывающегося в себя эго, либо нейтронные звезды и белые карлики, вырожденный газ единообразного локального тоталитаризма (каковы были сталинский СССР и Третий рейх). Такой тоталитаризм представляет собой не единство, но атомарный коллективистский унифицированный солипсизм, который по сути ничего и никого не объединяет - за неимением субъектов соединения. У тотального нет Иного. Таким образом, объединение может быть тотальным в случае аппроприации Иного без самотрансцендирования. В результате, разумеется, обретается лишь симулякр Иного - и, следовательно имеет место лишь симуляция объединения, достигаемого попыткой тотального исключения и уничтожения Иного, объединения с которым не произошло и не подразумевалось. Унификация vs синтез.

Фуко связывает путем перечисления "разделение на части" и "пирамидальную иерархизацию". То есть разделение на части не является синонимом различения, но напротив, влечет за собой иерархический тоталитаризм. Тоталитаризм предполагает именно разделение. Единство в тоталитаризме достигается путем подчинения и подавления, но не открытостью к Ты-Иному, в которой отсутствует иерархия.

Таким образом, Фуко, с именем которого связывается identity politics, ставит под сомнение интерсекционализм еще до появления последнего в интеллектуально-социальном пространстве.

Интерсекционализм постоянно обнаруживает себя разделенным, полным локальных внутренних конфликтов ситуативным псевдосоюзом "исключенных", которые пытаются исключить те группы, которые более не являются коллективными подавляющими акторами. Если "белые мужчины" окажутся исключенными, то интерсекционализм просто повторит печальную историю ранних русских евразийцев, вдохновитель которых (Николай Трубецкой) предлагал попросту уничтожить "романо-германцев".

Исключить следует само исключение (выбрасывание за пределы), а не тех, кто совпадает с прежней оппрессивной группой по внешним идентификационным параметрам.

Вопрос же об исключении тех, кто продолжает практики исключения, остается открытым. Та самая "толерантность/нетолерантность к нетолерантным". Толерантность к нетолерантным (продолжающим использовать стратегии исключения) в пределе приводит к простому перевороту ситуации - когда бунт рабов приводит не к отмене рабства, а лишь к простой перемене мест рабов и рабовладельцев, оставляя системы подавления без существенного изменения.

Возможна постгностическая интерпретация Делеза и Гваттари

Возможна постгностическая интерпретация Делеза и Гваттари:

ДиГ: "Страты - это божья кара; стратификация вообще - полная система божьей кары. Но земля, или тело без органов, не перестает уклоняться от такой кары, ускользает, дестратифицируется, декодируется и детерриторизуется" (конец цитаты).

Постгностически осмысленное "тело без органов", пронизанное "свободными интенсивностями или номадическими сингулярностями" - это тот самый "дух", или "София", которая постоянно заточается в многоуровневую цитадель, но ускользает от мести архитектора цитадели.

Оформление может трактоваться вовсе не как творческая деятельность, а как напротив, редукция. Не как усложнение, а как упрощение. Как мы знаем из истории архитектуры, конструкции в какой-то момент стремятся к абсолютной лапидарности, к незамутненной (точнее, непроясненной) функциональности - будь то пирамиды или скребущие небо прямоугольные стекляшки 80-х прошлого века. Даниил Андреев называл одну из ипостасей планетарного демона "принципом формы". Но деконструкция таких форм - не распад, а на пределе творческих возможностей производимое усложнение. Концептуальная бомба, взрыв сверхновой, в ходе которого возникает вся ежемгновенно смахиваемая мандала. Песочный домик на тверди гераклитова огня, чья прочность - в динамическом сверхсветовом танце сингулярности. "Форма" - двуликий Янус. Одна стремится к "лептонной пустыне", другая - к бесконечной сложности организации - и оба состояния могут восприниматься как хаос. Любой кирпич рассыпается в безликий песок-без-песчинок, если его не расколдует фея деконструирующим умклайдетом. И тогда "тело" устремляется к "телу без органов" - а последнее может рассматриваться как "духовная вселенная" с бесконечным уровнем сложности, сквозь которую светит свет простого единства Единого и Иного - и запредельной инаковости этого единства.

Действительно, что такое "тело без органов", как не дух, который "дышит, где хочет", между всеми пластами и слоями, уложенными асфальтовыми катками лапидарной объективирующей формализации? дышит - и не только между, но и сквозь все пласты, словно поток нейтрино? Чем еще может быть дух в дискурсе, в котором тело становится тотальностью, а имманенция утрачивает Иное по отношению к себе? Тело без органов - отрицание телесности - точнее, снятие оппозиции тела и не-тела - "слои" же и "страты" оказываются симуляцией этой "телесной бестелесности" - в том случае, если воспринимаются как непрозрачные.

Делез и Гваттари: "Двойная артикуляция (страты) столь вариабельна, что мы должны начать с относительно простого случая",

Можно ответить словами Федора Симеоновича Киврина: "Это дубли у нас простые!" Здесь нет простых случаев и задач, имеющих решение. Множество мощности континуум невозможно начать считать, поскольку нет принципа выбора точки начала отсчета - и нет способа продолжать отсчет, даже если точка найдена, пусть и произвольно. "Общая модель" тут настолько же простой случай, как и то, что может нам представляться как "простой случай".

В итоге песчинка может оказаться либо "ничем" (однако антикулированным "извне", "ничем-в-себе" и "ничем-для-себя") - либо апейроном-атманом.

Существование "геологических страт", конечно, подозрительно (если зритель его располагает "под собой", то есть выводит его в область редуцированного псевдо-иного) - но и оно не безнадежно тотализовано. Тотализован привычный взгляд на "структуру" - мы околдовываемся ее кажущейся неподвижностью. Неподвижность заполнена движением неокамененного взгляда, который не есть что-то внешнее по отношению к "страте". Страта танцует - она своего рода неподвижный в своих бесконечных скоростях калейдоскоп. Кажущаяся неподвижной страта может быть чередой вечных Ницше-возвращений, плотно упакованным дежа-вю, бесконечностью, в которой мы все время ухватываем лишь карамазовский "инфернальный изгиб" - а в данном случае уместнее сказать "инфернальную складочку", игнорируя все несоизмеримое с моментами дежа-вю (не)пространство-(не)время.

Кстати, структуры обнаруживают себя именно в деконструкциях, поскольку вне операций деконструкции то, что видится как "структура", является только симуляцией структуры, каргокультовым соломенным самолетом, примитивным граффити на внешней стороне алхимического сосуда.