Национализм и любовь к манной каше

Национализм в любой форме представляет собой атавизм. Хоть ты носитель архаического племенного сознания, хоть считаешь себя представителем современной гражданской политической нации. Если ты смотришь на мир сквозь "национальную" призму, если ты считаешь интересы своей "нации" приоритетными по отношению к интересам любой иной общности - например, человечества в целом - то ты недалеко ушел от бритоголового футбольного фаната, для которого весь универсум организован вокруг взаимовраждебной триады "Спартак", "Динамо" и ЦСКА.

Почему-то некоторым кажется, что этнические группы или "традиционные религиозные конфессии" должны пользоваться в социуме какими-то особыми правами и уважением - между тем, как их национальная или конфессиональная идентичность не должна никого волновать - и сами носители этих идентичностей не должны беспокоить этими идентичностями остальных граждан. Твоя национальность или религиозная принадлежность - твое личное дело. Ровно такое же, как прстрастие к той или иной футбольной команде.

Однако если болельщики какого-то футбольного клуба начнут предъявлять какие-то особые претензии относительно роли и значения их любимой команды в мировой истории и культуре - а что, вот в Визанитии, например, группы болельщиков были одновременно боровшимися за власть влиятельными группировками - их в современном обществе всерьезх слушать не будут.

А вот с людьми, которые претендуют на свою исключительность в мироздании - каковы многие носители традиционных национальных и конфессиональных идентификаций - носятся, принимают всерьез их "оскорбленные чувства". 

А ведь эти люди мало того, что идентифицируют сами себя - это бы еще полбеды. Но они идентифицируют окружающих - в том числе тех, кто не хочет "быть сосчитанным" по этим архаическим параметрам. Они пытаются любого встречного записать по факту рождения в болельщики "Спартака" или ЦСКА. И далее поступить с оным встречным в зависимости от того, в какую классификационную ячейку он попал.

Меня неоднократно пытались вписывать в те или иные этнические и конфессиональные группы - пытаясь найти во мне своего или мотивировать свою неприязнь ко мне, обнаружив во мне чужого. Во мне видели русского, еврея, немца. Даже за аргентинца и бразильца принимали. Государство пыталось вписывать мою так называемую национальность в документы, идентифицирующие мою личность - и продолжает пытаться выудить у меня мою национальную идентификацию во время переписей населения.

А вот у меня нет этой идентификации. И мне неважно, к какой команде меня относят любители нациобола и религиобола.

Казалось бы - по их примеру я должен немедленно оскорбиться в своих космополитических чувствах. Да как они смеют вписывать меня в свои атавистические ячеечки?

Но космополитам оскорбляться не положено. Никто не воспримет всерьез оскорбленные чувства космополита - даже он сам, потому что не верит в концепцию "оскорбленных чувств".

По некоторым причинам "националисты" считают, что нация (народ, этнос) представляют собой более значимую вещь, чем, допустим, пищевые предпочтения. Что "русский" - это что-то более значимое, чем "любитель манной каши". При этом, оправдывая сверхзначимость национального маркера, националист может заговорить о "языке" и "культуре".

Но тут мы сталкиваемся с типичным актом экспроприации, присвоения чужого. Культура и язык существуют сами по себе. Они текучи, формы языка и культуры находятся в процессе постоянной трансформации. И только воля националистов, находящихся у власти, вносит в это постоянно меняющееся разнообразие жесткую схему.

Культура и язык - общие, они не являются собственностью той или иной группы людей. Между языками и культурами в объединяющемся мире снимаются барьеры - если ветхие разваливающиеся заборы не подкрепляют в политико-манипулятивных целях новыми бетонными столбами с колючей проволокой.

Лев Толстой - не русский писатель. Он просто писатель. Человеческий. Писатель планеты. А язык, на котором он писал - ничей, и является достоянием не неких "русских", а всех тех, кто может написанный на этом языке текст прочитать - и понять то, что этот самый Лев Толстой написал.

"Оружие свободы"

Государственные и иные властные иерархические системы в борьбе между собой, случается, пользуются одним мощным, но обоюдоострым оружием. 

Имя этому оружию - свобода. 

Системам власти свойственно стремление относиться к людям, попавшим в ее орбиту, как к частям механизма. Механистичность человеческого общества предполагает контроль - чем механистичнее общество, тем тотальнее в нем системы контроля.

Но такие системы власти, убивая свободу, убивают и творческо-познавательную активность, что приводит общество, в котором и над (точнее, впрочем, было бы использовать предлог "под") которым имеет место такая система, к гибели - по причине неспособности справиться с новыми вызовами.

Одним из таких вызовов является существование других систем власти. Недаром мировое господство является такой желанной целью для многих правителей - мировое господство предполагает уничтожение или подавление альтернативных центров силы.

Вулканическая деятельность происходит в месте столкновения литосферных плит. Одуванчик прорастает сквозь едва заметные трещины в асфальте. Так и социальный прогресс - который представляет собой максимизацию творчества, любви и свободы - происходит вопреки стремлению систем власти к самоутверждению.

Дело в том, что системы власти пользуются для увеличения своего могущества не только кнутом, но и пряником. Не только дубиной или водородной бомбой - ими можно запугать, но ведь впридачу можно еще и соблазнить, переманить колеблющихся на свою сторону. Страхом можно манипулировать не всеми - у многих прямое силовое давление вызывает эффект, обратный тому, который был желателен манипулятору.

И вот в качестве такого соблазна система власти может воспользоваться свободой. Самым мощным "оружием соблазна".

Свобода, будучи условием любого существования, имеет универсальную притягательность, которая чувствуется тем больше, чем более человек способен к самоосознанию. И если система власти допускает выход подконтрольного ей социума или его части на новый уровень свободы, это часто приносит ей большие дивиденды в конкурентной борьбе.

Например, именно в обществах с максимальным уровнем свободы личности наука развивается наиболее быстрыми темпами, что позволяет господствующей над таким социумом системе власти стать доминирующей в мировом масштабе. 

Процесс познания требует свободы познающего - и отнюдь не только свободы исследования в узком смысле слова. Хитрые диктаторы пытаются выделять познающему свободу дозированно - этот метод можно назвать "методом шарашки" (по аналогии с советскими конструкторскими бюро, в которых работали ученые-зэки). Дозированная свобода лучше, чем отсутствие свободы. Но если конкурирующая система увеличивает дозу, то ее приходится увеличивать и остальным конкурентам - под страхом поражения. 

Свобода - это оружие, которое может принести системе победу. Но победа эта будет принадлежать уже не ей, поскольку в процессе применения оружия система власти исчезает, растворяется в свободной социальной ткани. 

Можно представить себе свободу как кольцо-антипод по отношению к сауронову "кольцу всевластья". Силы тьмы могут пытаться одевать в целях достижения победы "кольцо свободы" - но применение этого кольца трансформирует их природу, они развоплощаются, покидают свой мир власти и обретают новую светлую природу. Носители власти обнаруживают себя свободными существами, не нуждающимися в других живых существах как в рабах и марионетках, не желающими принуждать других к чему-либо силой, не желающими ограничивать чужую свободу.

На практике развинчивание социальных гаек и ослабление контроля вызывает ряд нелинейных процессов, которые система власти не была в состоянии прогнозировать. В результате акцентированного применения оружия свободы в социуме, подконтрольном применяющей это оружие системе власти, происходит социальная и культурная революция.

Такая революция имеет свой баланс насилия/ненасилия. В результате такой революции система власти либо необратимо трансформируется во что-то новое, либо уничтожается. Необратимый переход в новое качество системе власти и ее носителям тоже нежелательны. Но, в отличие от прямого уничтожения, перспективы радикальной трансформации системе не очевидны, а потому она и может осмелиться применить оружие свободы.

Интересно было бы написать историю этого оружия и его применения.

В страхе перед социальным и культурным взрывом система власти может попытаться завинтить гайки - но тогда она неизбежно проиграет более смелым конкурентам.

Таким образом, принцип свободы оказывается движущей силой любой эволюции, любого прогресса.

Напоследок - классический пример применения этого оружия. 

Относительно недавно в респектабельных американских СМИ прошла информация, что после второй мировой войны американские спецслужбы финансировали некоторых художников-авнгардистов. Делали это спецслужбы через третьи руки - чтобы сам финансируемый не знал, кто именно дает ему деньги.

Зачем же они это делали? Чтобы перехватить культурную инициативу у Советского Союза, который все еще смущал умы своим первым авангардистским десятилетием, хотя раннесоветский авангардизм давно утонул в искусственном болоте имперского "соцреализма".

Целью американской системы власти в данном случае было расширение творческой свободы в конкурентных целях. Чтобы американское общество стало модным и привлекательным в глазах молодежи по всему миру - и через это система власти рассчитывала получить серьезные бонусы. Скорее всего, художниками-авангардистами дело не ограничивалось - можно предположить, что аналогичные процессы шли и в иных сферах. Но следствием финансирования и рекламы нового искусства стала, в частности, психоделическая (молодежная, культурная и т.д.) революция 60-х, абсолютно неожиданная для системы. 

Система выстояла и многие из ожидаемых бонусов получила - революция была почти что ненасильственной. Кроме того, системы власти в странах Запада имели нескольковековой опыт применения этого оружия, что облегчило им решимость применить его в очередной раз и уберегло от гибели в процессе применения. Но, приходя в себя после шока, система становится другой, хотя сама далеко не сразу замечает перемену - а когда замечает, недооценивает ее глубину. У нее в какой-то степени стирается память о самой себе вчерашнего дня - как в рассказе Бредбери "Они были смуглые и золотоглазые". Так что то, что выстояло и получило бонусы, было уже совсем не тем, что хотело победить и эти бонусы получить. Очередному деревянному солдату маленькая девочка и ее друзья нарисовали на лице улыбку.

Процессы в мире идут нелинейно, возможны разнообразные уходы в сторону и срывы. Но "оружие свободы" все же задает вектор развития человечества и универсума в целом. Этот вектор указывает на реальность творчества и любви, в которой понятие власти теряет какой бы то ни было смысл, поскольку не остается ничего, что можно было бы назвать таким словом.