Философия названия и казус "Молодой негритянки"

Первая публикация - в журнале "Гефтер" (под другим названием, что, учитывая содержание текста, не лишено иронии - там название дала редакция издания).

Один из крупнейших амстердамских музеев (Rijksmuseum), как сообщает CNN, переименовывает некоторые картины, «чьи названия могут быть восприняты современной аудиторией как неуместные». К примеру, «Молодая негритянка» (1900) Симона Мариса теперь будет зваться «Девушка с веером».

***

Полемика вокруг переименования картин высветила целый ряд социальных, психологических, исторических, культурологических и философских проблем.  На поверхности, разумеется, лежит проблематика концепта «политкорректности» - с весьма прихотливой, как бы выразился Мишель Фуко, диспозицией сил вокруг этого концепта.

Однако свой первый текст, посвященный этому вопросу, я начну с совсем другой стороны. 

***

Давайте обратим внимание на саму проблематику названий произведений - в частности, «произведений искусства».

Для начала речь я поведу о дихотомии «названия» и «имени». 

Имя было предметом рефлексии еще в глубокой мифологической древности. Имя имело сакральное значение. Оно, как считалось, выражает собой – часто непосредственно – глубинную суть поименованной вещи. Путем манипуляций с именем человек рассчитывал приобрести некую власть над носителем имени. Эта концепция была одним из существенных элементов мифолого-магического сознания.

Учения «осевого времени» (как назвал Ясперс период трансформации обществ Средиземноморья, Индии и Китая, шедший в VIII-II вв. до н.э), оппонируя племенным мифологиям, магическим практикам и в целом племенной картине мира, часто выступали с «имяборческих» позиций. И даосы, и конфуцианцы знали, что имена имеют тенденцию «портиться» - конфуцианцы предлагали испортившиеся имена «исправлять» (чжен мин), то есть возвращать им правильные значения, а даосы – «пресекать», то есть вовсе отказываться от употребления испортившихся слов, вплоть до практики полного молчания. Аналогичные процессы шли в буддизме и христианской мистике. Слова были восприняты не как проникающие вглубь вещей и выражающие их суть (можно говорить о единой «слововещи», в которой «тело» и «слово» окажутся лишь абстрагированными аспектами), но как буферная зона, как особое вербальное пространство, отгораживающее человека от всего того, что не кодифицировано в языке. Мистики осевого времени ставили своей задачей пробиться через эту языковую реальность консенсуса, неизбежно социальную, являющуюся аспектом той самой племенной картины мира, за пределы которой мистики хотели вырваться для «странствий в беспредельном».

Однако затем наступило время «реакции». Практики молчания оказались встроены в новый культ «слова» - этот процесс возврата с инкорпорацией практики молчания весьма характерен для христианской традиции.

Вновь идея сакральности имен была поставлена под сомнение в западноевропейском средневековом номинализме (буквальное значение этого слова выглядит в данном контексте весьма иронично), появление которого знаменовало собой новую фазу «имяборчества». Номинализм получил дальнейшее развитие в Новое время, но настоящее торжество ждало его во второй половине XX века – я разумею тут творчество постструктуралистов и их практики деконструкции и «археологий знания». Усиление номиналистических тенденций, возможно, коррелирует с повышением уровня социокультурного динамизма – поскольку, в частности, способствует взлому устоявшихся концептуальных матриц, лишает «имена» веса, разрушает вокруг них системы социальных ритуалов и табу.

Номинализм инициировал дрейф от имени к названию. То, что мы сегодня часто называем именем – есть скорее название, чем имя. Не внутренняя, «настоящая» сущность вещи, но «ярлык», прикрепленный к тому, что представляется «вещью» нам.

Важный концептуальный пункт в развитии номиналистических идей обозначил Кант. Нашему чувственному восприятию и рассудку дан именно мир явлений, а не самих вещей как таковых. Но явление вещи, если наложить на кантовский дискурс оппозицию «имя/название», может именно «называться», но не «именоваться» - до тех пор, пока сохраняется различие между названием и именем. Имя в традиционном сознании соотносится с самой вещью – но вещь, согласно Канту, не дана нам в своей непосредственности, причем не дана настолько, что мы даже не можем сказать, сколько в универсуме существует вещей, одна или же множество. Посему Кант обозначает – именно обозначает, а не именует – эту неопределенность, лежащую по ту сторону экрана явлений, «вещью-в-себе». «Вещь-в-себе» - это не имя, это самое «называющее», самое «безымянное» из названий. Это название, которое роднит с именем только некое указание, причем это не указание в какую-то определенную сторону, поскольку отсутствует конкретный предмет возможного именования. Место Канта по отношению к паре «имя/название» находится рядом с авторами Упанишад, согласно которым высшую реальность можно обозначить лишь как «не то». Если для этой реальности и есть соответствующее ей слово – то оно антиномически является молчанием. В этом случае можно говорить об апофатическом тождестве молчания и слова. «То, что может быть названо «дао», не есть постоянное дао».

Однако выделение пары «имя/название», как и в случае с любой другой бинарностью, рождает соблазн грубой дискретности. Следует понимать, что бинарные пары такого рода – лишь некие «идеальные типы» ( в веберовсеом смысле) в континуальном пространстве смыслов. Названия, «ярлыки явлений» философы языка от Декарта (он был, в частности, «философом языка», поскольку мечтой его было создание универсального языка науки, четкого, прозрачного и не допускающего туманностей и многозначностей) и до раннего Витгенштейна пытались упаковать в стройную удобную систему, играя в которую, можно было бы конструировать ясные «атомарные высказывания», а из последних – более сложные.

Постструктурализм же, с одной стороны, освобождает человека из новой языковой тюрьмы – тюрьмы, сложенной из уплотнившихся названий, приобретших черты прежних «имен», но только уже не «имен вещей», а «имен явлений». С другой стороны, постструктурализм своими практиками освобождает сам язык. Лишая его «весомости», он возвращает языку способность к полету. Постструктурализм создает условия, в которых слова снова могут вдохнуть воздух жизни. В результате такого освобождения язык гуманитарного знания и язык искусства выходят на принципиально новый уровень своего существования – конечно, выход этот, эволюционно прогрессивный, сопряжен с массой проблем переходного периода, в том числе и проблем этических.

Номиналистский прорыв породил и продолжает порождать себе оппозицию. В нее входят приверженцы архаического магического сознания, сторонники жестко кодифицированных религиозных, философских и научных доктрин – некоторые оппонируют номинализму как таковому, некоторые же – только той или иной новой стадии его развития. Характерным примером такой оппозиции служат некоторые представители так называемой «русской религиозной философии» - в особенности Сергей Булгаков и Павел Флоренский, развивавшие в субстанциалистском духе «философию имени» и симпатизировавшие афонскому движению «имяславцев». Другой пример – оппозиция, так сказать, «поэтическая». Мир науки Нового времени (до середины XIX века) – мир номинализма промежуточного этапа – был миром формул и стремившихся к строгости философских систем. Слова-названия, потерявшие свое древнее сакрализованное значение, воспринимались «поэтами» как «бескрылые» – хотя в рамках нашего рассуждения прежние крылья если и были крыльями, то крыльями скорее птеродактиля, чем ангела. Магическая власть тяжелого слова ошибочно принималась за свободу слова легкого. Как писал Николай Гумилев: «Солнце останавливали словом, / Словом разрушали города». 

Характерно, что на новейшем постструктуралистском этапе развития номинализма со слова был снят очередной слой древнего колдовства. Оно оказалось в значительно большей степени, чем прежде, свободно от древней магии – и не так уже безнадежно прочно сидит на слове сциентистское ярмо. В свете этого события новый союз искусства и философии может оказаться значительно более плодотворным, чем оставивший яркий след в истории предшествующий союз подобного рода – союз романтиков-поэтов и романтиков-философов конца XVIII – начала XIX веков. Стоит в этой связи вспомнить, что Делез обозначил дело философии как «творчество концептов», задав общее поле взаимопроникновения искусства и философии – теперь философ вполне может назвать себя художником, который пишет концептами.

***

Обратимся теперь к истории искусства.

В большинстве случаев имя имело не само произведение искусства, а изображаемый объект. Имя божества, героя, политика и т.д. давало некое отраженное имя – отблеск имени – и самому произведению. Однако в итоге само произведение искусства можно в этом случае считать безымянным.  Произведение искусства рассматривалось как своего рода окно – но само окно не имело ни имени, ни названия.

В этом смысле, разумеется, в древнем мире не было не искусства, ни его произведений – в современном смысле этих слов. Ремесла, искусства и науки в языке средневековья могли не различаться – до сих пор в западных университетах остаются «факультеты свободных искусств», причем под «искусствами» понимается в этом контексте то, что большинство современных людей отнесет, если пользоваться термином Бурдье, к социальному полю «науки».

Не имели имен и названий помпейские фрески, аттические статуи. И если изображенное не могло быть однозначно атрибутировано – оно, как лица на помпейских фресках, оставалось, вполне вероятно, безымянным.

Сегодня мы можем воспринимать как «произведения искусства», к примеру, «неолитических венер». Существует теория, что архаические изображения богов и духов не рассматривались в той культуре как «изображения», но были одновременно самими богами – во всяком случае, их воплощениями. В этом случае такие «произведения искусства» могли иметь индивидуальные имена – но только имя имело, как уже было сказано выше, именно божество, а «произведением искусства» этот объект стал только тогда, когда появилось социальное поле «искусства», в котором проявились и произведения этого самого искусства, подсвеченные энергией этого поля.

За пределами сакрализованной сферы существовали продукты, производимые ремесленниками. Пара сапог, к примеру, индивидуального имени не имела – только маркировку производителя. Исключения – к примеру, корабли или мечи. Однако эти наделяемые индивидуальными именами продукты ремесла, имея непосредственное отношение к сохранению человеческой жизни и к совершению подвигов, входили в сферу сакрализации, рассматривались (хотя часто и в противоречии с религиозной догмой) как одушевленные существа.

По мере формирования социального поля искусства предметы, производимые скульпторами или художниками, выходили из сферы «сакрального» – поскольку эти все еще фактически ремесленники творили уже вовсе не по заказу клерикальной корпорации (а если и по заказу, то имея значительную дополнительную мотивацию, имеющую отношение именно к социальному полю «искусства», а не, условно говоря, «религии»).

Эпоха Ренессанса «обожествила» творческого человека – но это «обожествление», наложившись на общий процесс десакрализации, приобрело существенные отличия от сакрализации предшествующих эпох. При этом возвеличивался сам творец, но не его произведения, которые не получили сакрализованных имен, но по-прежнему – в контексте прежней ремесленной традиции – носили на себе клеймо мастера, отблеск его имени. Имя имел сам мастер – произведение же получало то или иное индивидуальное название – тем более явное, чем большую автономию получало «произведение искусства» от объектов, изображенных на нем или изображаемых им.

Последовавшая за Ренессансом эпоха Нового времени с его приматом номинализма в полной мере реализовала описанное в предыдущем абзаце соотношение между значимостью имени автора и второстепенностью названия его произведений. Классические примеры такого положения вещей – романы типа «Жизнь и удивительные приключения Робинзона Крузо» (легко урезаемые до просто «Робинзона Крузо», в одном ряду с «Айвенго» или «Евгением Онегиным») или «Фуга ре бемоль минор» с указанием номера опуса – причем обозначение номером только подчеркивает «безымянность» чисто формального, технического названия произведения, напоминая инвентарные или серийные номера промышленных товаров.

Название – именно как название – оказывается кратким или развернутым описанием свойств называемого предмета (в данном случае, произведения искусства»). Основой названия может стать имя одного из персонажей, общая тематика произведения, род занятий героя.

***

Один из важных аспектов взаимоотношений произведения, его названия, и автора произведения – большая степень отчужденности названия от произведения и названия от автора. 

Название произведения в большом количестве случаев не является структурной частью самого произведения.  Название пребывает как бы вне и отдельно от произведения. В пределе название становится просто инвентарным номером. В этом случае название несет функцию опознавания, идентификации. Название в таком пределе имеет такое же отношение к произведению, как номер этого произведения в музейном или библиотечном каталоге. Перемена такого названия никак не затронет само произведение, поскольку внутренних связей между названием и произведением не было.

Если мы обратимся конкретно к области живописи и посмотрим на отношения между автором произведения и названием произведения в этой сфере, то мы увидим, в частности, следующие неединичные моменты. Многие произведения живописи изначально просто не имели названий, поскольку делались на заказ. Проблема авторства являлась существенно более значимой, чем проблема аутентичности названия. «Подлинность произведения» имела гораздо большее значение для современников и их потомков, чем «аутентичность названия». Название произведения могло меняться (или в принципе приобретаться) в процессе функционирования произведения в социокультурном пространстве. Название произведению живописи мог дать, к примеру, торговец, аукционист или галерист – часто по своему собственному усмотрению. В итоге характер связи между произведением живописи и его названием может быть описан во многом просто как привычка. Изначально произведение могло не иметь названия или иметь другое название – но в итоге в социальном поле «искусства» могла формироваться более-менее устойчивая внешняя связь между произведением и его названием, становящемся общеупотребительным.

***

Однако постепенно в европейской культуре возникает и иное отношение к названию произведения искусства. Можно выделить ряд различных факторов, которые способствовали повышению значимости названия произведения в социальном поле «искусства».

Название произведения приобретает свою значимость в результате воздействия следующих факторов:

Один из этих факторов – развитие рынка и интенсификация рыночных отношений в социальном поле искусства. Искусство, если рассматривать его как бизнес-проект, эмансипируется не только от клерикальных корпораций, но и от политических и финансовых элит, бенефициарами которых часто были деятели искусства (хотя эмансипация эта была частичной; она сохраняется в различных формах и по сей день – и имеет в рассматриваемом социальном поле важное значение). Меценаты/спонсоры частично уступили место бизнесменам от искусства. В поле искусства появляется индустрия, чья продукция выбрасывается на рынок с целью извлечения прибыли. В этой индустрии название приобретает характер рекламного слогана, оно перестает быть простым элементом описания произведения. В ситуации же, когда сами авторы являются в известной степени продуктами индустрии искусства, название произведения может оказаться имеющим для индустрии большее значение, чем имя автора (проблематика «жанра» здесь тоже очень важна, но в рамках данного текста я рассматривать ее не буду). При этом решения относительно названия в этой индустрии часто принимают не сами авторы, а менеджеры различных рангов, которые при этом могут пользоваться услугами экспертов-маркетологов.

Второй фактор – внутренние тенденции, касающиеся непосредственно творческого процесса – хотя внешние факторы (в частности, рынок) могут оказывать на него существенное влияние. Эти тенденции ведут к усилению роли названия в художественном замысле. Название произведения повышает свой статус в общей концепции произведения - название в рамках этой тенденции дрейфует от позиции простого лейбла, этикетки на произведении к значительно более важной функционально позиции, позиции весьма значимой части произведения, придающей произведению смыслы, которые не могут быть распознаны (или процесс распознавания будет затруднен), если название будет трансформировано.

***

Естественно, многое, что было сказано выше, не охватывает всю полноту картины поля искусства в контексте дихотомии «имя/название», но лишь выделяет некоторые, хотя и представляющиеся автору этого текста достаточно важными тенденции. Видимо, в любой эпохе (точнее было бы употребить бахтинский термин «хронотоп») некоторые произведения искусства могли иметь концептуально важные названия – в качестве примера укажу хотя бы на работу Босха «Извлечение камня глупости».

***

На мой взгляд, вся обрисованная мной выше диспозиция смыслов должна учитываться при рассмотрении проблематики переименований произведений искусства и вынесения оценок относительно искусствоведческой и этической корректности этих переименований.

Мы должны понимать, насколько глубоко акт переименования в каждом конкретном случае вторгается в художественно-смысловое пространство произведения и в какую сторону меняет восприятие этого произведения зрителем, читателем или слушателем.

Мы также должны попытаться оценить, в каком смысловом контексте находится сам акт переименования – и с какими именно тактическими и стратегическими целями акт переименования производится.

Диапазон целей переименования весьма велик. 

Переименование может быть частью проекта переписывания истории – в этом случае целью совершающего переименование может быть желание стереть из памяти человечества некий фрагмент истории, частью которого является  это конкретное название (в частности, название произведения искусства).

На другом полюсе осуществляющий переименование преследует обратные цели – прояснение смысла произведения искусства с целью его адекватного понимания современниками (поскольку предшествующее название из-за изменившихся культурных реалий может вводить воспринимающего произведение искусства в разнообразные заблуждения. В этом случае переименовывающий старается действовать деликатно – поскольку стирание  и переписывание истории не является его стратегической целью. Старое название в этом случае из истории не исчезнет, но будет упоминаться во всех каталогах – так, чтобы не возникало путаницы, и чтобы желающий мог максимально легко найти произведение по старому его названию.

Такова первая антагонистическая бинарность смыслового поля «переименования произведения искусства».

Вторая же пара связана с проблемой аутентичности.

Идея аутентичности человечеству никогда не была чужда. Касательно традиционной культуры – мы можем взять идеологему дословной передачи значимого текста от учителя к ученику. Однако эта идеологема, оставаясь нормативной в культуре, не предохраняла тексты от трансформаций. В библейском тексте или в «Махабхарате» - в текстах, функционировавших в культуре в течение тысячелетий – текстологи вычленяют различные пласты, исходное ядро текста и многочисленные позднейшие напластования – причем проблема вычленения исходного ядра часто крайне затруднена, причем сам объем этого ядра нередко оказывается на порядки меньшим, чем полный дошедший до нас текст.

На каком-то этапе функционирования текста в культуре происходила его каноническая кодификация, в результате которой текст «застывал».

Пафосом этой «первой аутентичности» было представление о минувшем «золотом веке», темпоральный миф, утверждающий идею деградации мира и социума, ценностный примат «древности» над «современностью».

Эпоха Нового времени (модерна) относилась к такому мифу как к своему прямому антагонисту, предложив примат современности над древностью – поскольку современность является точкой на линии времени, максимально приближенной (по сравнению с точками в прошлом) золотому веку модерна, перемещенному модерном в будущее.

В контексте примата чреватой будущим современности над прошлым идея «первой аутентичности» оказалась несостоятельной, лишенной концептуального обоснования. Фундаментальная трансформация базового мейнстримного темпорального мифа повлекла за собой множество последствий – в сфере же искусства «новые мастера» оказались не просто способными конкурировать в общественных оценках со старыми, но получили концептуально и психологически обоснованную возможность превосходить их.

На этом фоне оказывалось вполне возможным уничтожение многих культурных форм прошлого – например, арранжировку стен древних соборов барочными дополнениями (очень показателен пример тяжелого золоченого барочного иконостаса в «Софии Киевской»). И уничтожение это имело своей концептуальной подосновой уже не борьбу с язычеством или ересями – но чистое выражение примата «нового» над «старым». Сквозь древнее архитектурное тело Парижа прорубались бульвары, ставшие в итоге его символом и заставившие любителей более древней архитектуры отправляться в древние города юга Франции, в силу потери своего политико-экономического значения не подвергшиеся достройке и перестройке.

Начавшийся в середине XIX века сдвиг научно-культурной парадигмы в самом широком смысле этого слова (предтечей этого сдвига были так называемые романтики конца XVIII – начала XIX века) привел к рождению социокультурного явления, которое я бы обозначил как «второе рождение культа аутентичности» (или просто как «вторую аутентичность»).

Тема «второй аутентичности» глубока и не может быть обстоятельно раскрыта в рамках первой части текста. Укажу лишь на некоторые моменты этого культурного феномена. С начала XIX века свое победное шествие по концептуальным полям ноосферы начал так называемый «исторический подход». В его пределе делается утверждение, что любая вещь состоит из ее истории. Далее – уже в XX веке – появляется хорошо обоснованная критика европоцентристского подхода. В результате «древность» по ряду параметров вновь оказывается концептуально уравненной с «современностью», поскольку видится как органическая часть процесса становления. Далее реабилитация «прошлого» проходит в рамках антииерархистских идей постструктуралистов и доктрины «мультикультурализма». Эта реабилитация не тотальна – она охватывает только некоторые культурные зоны. К примеру, ценностного уравнения социально политической системы Древнего Египта и современных либеральных демократий не происходит (во всяком случае, такие позиции весьма далеки от интеллектуального мейнстрима), однако произведения древнеегипетского искусства (тех элементов древнеегипетской культуры, которые считаются произведениями искусства в современном социальном поле «искусства») более не воспринимаются как ущербные по отношению к произведениям современным.

С точки зрения адептов «второй аутентичности», произведение искусства должно быть представлено и восприниматься так, как его создал мастер. К примеру, соответствующие произведения Моцарта должны исполняться на клавикордах, но не на фортепиано.

Доктрина «второй аутентичности», как правило, не проводится последовательно и не доходит в реальности до своего концептуального предела. Полное воссоздание ситуации восприятия произведения предполагало бы ни больше, ни меньше, как реставрацию всей ситуации того или иного момента прошлого – включая социально-политические институты. Мало того, в рамках последовательно проведенных процедур «второй аутентичности» многие объекты, считающиеся сегодня «произведениями искусства», перестанут считаться таковыми. поскольку наделение этих объектов данным статусом, помещение их в социальное поле «искусства» с точки зрения адепта «второй аутентичности» будет признано неправомерным.

Линия, оппонирующая «второй аутентичности» и являющая второй полюс этой бинарности – представление о том, что произведение искусства живет своей жизнью. С этой точки зрения, сам факт создания арт-объекта и обстоятельства его создания являются лишь частью реальности арт-объекта – и не факт, что более ценностно значимой, чем последующие этапы его функционирования в культуре.  В рамках такого подхода вполне обоснованной выглядит акция Бренера, нарисовавшего на «Супрематизме» Малевича знак доллара. Искусство – это поток, «музейно-аутентичная» же стратегия является утверждением статического принципа, уничтожая движение, делая застывше-дискретным динамически-континуальный процесс, идущий в поле искусства. С этой точки зрения, искусство не есть статичный набор фигур, объектов и практик, но, скорее, некая не имеющая берегов река, в которой все непрерывно трансформируется, и в которой никакое мгновение не остановить, как бы прекрасно оно не было. В рамках такого подхода аутентизм остается делом архивистов и специалистов в области истории искусства – но не должен становиться мейнстримной социальной практикой.

Две оппозиции, описанные мной только что, могут дать аналитику второй пласт рассмотрения проблемы переименования «произведений искусства», более конкретный.

***

Попробую вкратце, пользуясь предложенной мной концептуальной моделью, проанализировать факт переименования полотна Симона Мариса «Молодая негритянка», имевший место в амстердамском Rijksmuseum.

Название этого произведения, очевидно, имеет вполне описательный характер. Если мы предположим, что название произведения просто отсутствует, что картина экспонируется без таблички с названием – наше восприятие картины совершенно не поменялось бы. Очевидно, что изображенный на картине человек – молодая женщина с черным цветом кожи. Все это понятно и без дополнительных комментариев – что располагает название произведения в группе «названий-лейблов», «названий-указателей», «названий-номеров». Название картины не заставляет нас взглянуть на картину иными глазами и открыть в ней новые скрытые смыслы – следовательно, это конкретное название конкретного произведения не является его структурно-смысловой частью, но является скорее названием «внешним», «отчужденным».

Возможно, автор названия картины просто описывал ее, не желая особо подчеркнуть тот или иной ее смысловой компонент. Возможно и иное – что автору названия казалось любопытным и необычным изображение молодой женщины с черным цветом кожи в европейской одежде. Во втором случае мы можем предполагать самые разные смысловые ходы, которые мог иметь в виду автор названия – например, если взять только один из интерпретационных спектров, от желания подчеркнуть абсурдность «смешения рас» до, напротив, приветствия этого процесса.

Однако для современного зрителя ходы мысли автора названия остаются, скорее всего, неизвестными. Название этой картины воспринимается средним воспитанным в дух толерантности западным зрителем как «Девочка с персиками» Серова . «Девочка с персиками» не называется «Белая девочка с персиками» - это уточнение для автора названия картины было абсолютно излищним. Излишне это уточнение и для современного зрителя.

Аналогичное уточнение в названии рассматриваемого полотна Симона Мариса, возможно, имело смысл для автора названия (был ли им автор или иной человек), но не имеет существенного смысла для среднего современного западного посетителя музея. Напротив, такое название может вызвать у зрителя ряд дополнительных вопросов, касающихся положения людей с темным цветом кожи в западном обществе минувших эпох. Не факт, что автор имел своей целью посыл потомкам подобного месседжа. Более вероятно, что ему просто с чисто художественной стороны было интересно подобное сочетание.

С точки зрения радикального аутентиста, подобное переименование некорректно, поскольку уменьшает вероятность попадания в зону зрительского анализа некоторого массива возможных интерпретаций.

Однако, может возразить ему оппонент, переименование блокирует как раз тот набор интерпретаций, который наименее, с точки зрения оппонента, вероятен. Слово «негритянка», имеющее в современной западной культуре мощные негативные коннотации, переместит восприятие зрителя в пространство, которое автор произведения никак не мог и не хотел иметь в виду, не зная реалий общества, представители которого будут созерцать его картину через 115 лет после ее написания.

Эта конкретная проблема не имеет однозначного решения. Конечно, старое название этой картины останется в каталогах и искусствоведческой путаницы не возникнет. Однако, в самом деле, некоторые смыслы, которые художник вложил в свое произведение, могут в результате перемены названия, отойти на второй план или быть вовсе забыты.

***

В следующем своем тексте – продолжении данного – я постараюсь обрисовать конкретные социальные диспозиции, активизировавшиеся после попадания в информационное пространство сообщения о переименовании картин в амстердамском музее Rijksmuseum. Отдельным и существенным моментом того следующего текста я планирую сделать анализ положения дел в постсоветской среде (в том числе и среди эмигрантов из СССР с стран бывшего СССР), которое высвечивается реакцией некоторых представителей этой среды на рассматриваемый информационный повод.

Закатноевропейское хокку

Не въезжай, путник,
В шпенглерову культуру -
Не пустят назад

Нью-эйдж, торговля и фашизм

Если ньюэйджер утрачивает дух психоделической революции (прорыва в реальность свободы и любви), то он - со всеми своими психотехниками, оккультизмом, амулетами, гороскопами и местами силы - превращается либо в торговца эзотерическими услугами, либо в обыкновенного фашиста с набором фашистских "духовных скреп" (особенно показательны рассуждения о "настоящих женщинах" и "настоящих мужчинах"), либо и в то и в другое одновременно.

Фрустрация эгоиста в обществе эгоистов

В обществе эгоистов эгоист фатально фрустрирован и не может желательным для него образом реализовать свой эгоизм. Поэтому российское чиновничество и криминалитет так тянет “на Запад” - ведь по-настоящему качественно их обслужить могут только люди, уважающие себя и другого. 

В обществе господ и рабов невозможно ни качественное производство, ни качественное потребление. Продукция, произведенная эгоистичным рабом для эгоистичного господина, неизбежно оказывается дефектной, а свежесть ее никогда не бывает первой. 

Идеологи рыночной экономики часто забывают, что “невидимая рука рынка” может действовать только в идеалистической среде. В среде же эгоистов “рыночная конкуренция” неизбежно превращается в “войну всех против всех”, в процессе которой отбираются не “капиталистические акулы”, а акулы вполне биологические, даром что в человеческом облике. Идеалистическую подкладку хорошо работающего рынка хорошо описал Макс Вебер в “Протестантской этике и духе капитализма”.

Этот идеализм подразумевает как самоуважение, так и уважение к другому. В идеализме этого рода снимается бинарная оппозиция между “я” и “другим”, между “альтруизмом” и “эгоизмом”. Кроме того, такой идеализм держится на чувстве личной ответственности, сопряженной с широким спектром возможности принятия самостоятельных решений. В противном случае “альтруистический идеализм” вырождается в суррогат, в средство принуждения, в манипулятивную технику господина, навязывающего рабу его долженствование, которое выступает в роли идеологического кнута, дополняющего кнут вполне конкретный, физический, материальный.

Настоящий идеализм не может быть навязан извне - иначе он окажется фикцией, симуляцией. Псевдокоммунистическое общество продолжает продуцировать ситуации господства-подчинения, а идеалистическая доктрина становится догмой, нормативом, который лицемерно поддерживают в качестве фикции как господа, так и рабы. (Об “идеализме” коммунистической доктрины я говорю не в онтологическом смысле - марксизм декларирует онтологический материализм - а именно в этическом).

Идеализм является организующим социум началом только в том случае, если идеалистические ценности экзистенциально поддерживаются критической массой членов этого социума, в силу чего эти идеальные ценности не остаются догматическим балластом, производящим симуляцию, но генерируют ценностно поддержанные действия.

***

Права человека и гражданское общество не являются средством, помогающим производить качественные автомобили и средства гигиены. Качественные товары для гражданского общества являются не целью, а своего рода побочным продуктом, эффектом, сопровождающим основной процесс - процесс эволюции, процесс освобождения человека. И если внимание к этому основному процессу ослабевает, то незамедлительно возникают проблемы и с вторичным уровнем, “потреблением”, “качеством товаров и сервиса”.

***

В эгоистическом обществе само потребление симулируется, становится суррогатным.

Количество любви в мобильной связи

Люди могут говорить о чем угодно - даже о тарифах на мобильную связь. Углубляться в бесконечное количество деталей. Деталей одного. Деталей пустоты. 

Каким прибором можно измерить количество любви, из которой состоит, например, она - эта мобильная связь? И сама ее идея, и все ее воплощения?

Научная контрреволюция. "Эволюция закончилась на нас"

Один из методов контрреволюционной научной деятельности – это метод экспроприации и аппроприации революционных достижений, в результате чего от революционной вещи остается только ее оболочка-симулякр.

Принцип такого абсорбирования хорошо выражается репликой Жоржа Милославского в «Иване Васильевиче»: «Демоны были, мы этого не отрицаем. Но они самоликвидировались».

Этот принцип применил Гегель, с точки зрения которого эволюционное развертывание мирового духа завершилось вместе с образованием прусской монархии. Тот же ход практически в точности повторил Фукуяма в «Конце истории». 

Этой коррозии может оказаться подвержена любая эволюционистская концепция: «Эволюция была – но она закончилась на нас, воплотивших в себе максимально совершенный из возможных в этом мире принцип». 

Если оказалось, что царь-господин не поставлен божеством, то контрреволюционер пытается рассказать, что царь-господин возведен на престол самой эволюцией, венцом которой он и является. И не просто венцом – а венцом итоговым, которым эволюция заканчивается и наступает безвременная дискотека..

Бесконечно совершенные существа, или Три вида утопии

Бесконечно совершенные существа в бесконечном взаимопонимании с другими бесконечно совершенными существами - вот будущее мира. В этом мире не будет энтропии, взаимопожирания, господства, подавления. Если этого будущего не иметь в виду и к нему не стремиться, то к чему вообще имеет смысл стремиться? А теперь скажите, какой политологический термин к такому сообществу совершенных существ более применим - капитализм, социализм, коммунизм, анархизм?

Утопично? Прекрасно, любая долгосрочная перспектива утопична. Но только максимально долгосрочная перспектива с вектором в дружелюбную вечность может одновременно дать возможность жить здесь и сейчас, то есть везде и всегда.

Иначе - бесконечная игра в царя горы. С бесконечно утопичной перспективой победы в этой игре. Выбирайте - перед вами две утопии.

Ах, да. Есть еще третья - что можно выбрать свое маленькое персональное счастье среди падающих астероидов, пандемий, взрывов сверхновых, архетипов коллективного бессознательного - свой маленький тихий уголок, вокруг которого бушует перманентная мировая революция, началу которой положил в этой вселенной Большой Взрыв. И забыть о тех, кто за порогом счастливого дома. Утопия номер три.

Куна встраивают в спектакль, но Фейерабенд заминировал подходы

Два слова о таких подрывных текстах, как «Структура научных революций» Куна и «Против метода (опыт анархической теории познания)» Фейерабенда.

Подход к материалу, углы зрения и аргументация, продемонстрированная в этих текстах, не позволила научному сообществу их полностью проигнорировать. Подвергнуть авторов полному остракизму значило бы подвергнуть самих себя опасности делегитимации. 

Однако эпистемологический плюрализм (или даже анархизм), лежащий в основе нового подхода, сводящего парадигму в конечном счете к вполне социальной иерархической структурной корпоративной дисциплинарности, подрывал претензию научных элит на эпистемологическую монополию. Вместо одной-единственной магистрали открывалась сеть дорог, вместо одного царя и одной на всех руководящей и направляющей силы обнаруживалось какое-то мультикультуралистское гражданское общество. 

Статус царя горы в реальности, где рядом выросли новые горы, существенно понижается. И вот идеи Куна начали встраивать в «спектакль». С Фейерабендом, в силу явной готовности последнего к такому повороту событий, такая встройка не проходит – поскольку Фейерабенд концептуально заминировал подходы, предупредив возможные дискурсивные ходы охранителей существующего порядка.

Приспособление к среде после дождичка в четверг

Концепция естественного отбора на основе принципа "приспособления" - типичный случай "одномерной теории", которая, пройдя процедуру фальсификации, обнаруживает свою ненаучность.

Другими словами, невозможно предложить факт из области, к которой имеет отношение эта концепция, который не мог бы быть объяснен ею (и который гипотетически мог бы ее опровергнуть). 

Согласно этой концепции, если существо (вид) выжило - значит, сумело приспособиться, пусть даже и активным способом, приспособив под себя саму реальность. Если не сумело - значит, исчезло.

Приспособление плюс естественный отбор тут - не то, что доказывается. Это предпосылочная установка, которую подтверждает любой факт, какой бы ни попал в ее призму. "Всеобъясняющая теория", которая согласно попперовскому фальсификационному критерию, не является научной.

Нет способа доказать, что живое существо, осуществляя свои действия, занимается именно "приспособлением". Да, оно реализует некие свои цели. Но каковы эти цели, строго позитивная наука знать не может. Претензия на знание цели действий живого существа - это телеология, которую позитивная наука запрещает как элемент научной аргументации.

Налицо криптометафизика, которую борцы за царство дискурсивной горы задействуют в своих битвах в качестве допинга и спрятанного в перчатке кастета, запрещая использовать эти средства другим и почему-то полагая, что их никто не поведет на допинг-контроль и амуницию не проверит.

А фантазировать никто не запрещает. Фантазия - великая сила. И в плюсе - о царстве всеобщей любви. И в минусе - о войне всех против всех. Мотивация фантазий и выводы из них могут быть самые разные. Идея войны всех против всех может заставить человека выть по-волчьи, а может побудить человека разорвать этот порочный круг. Идея полной взаимной любви может способствовать просветлению, а может послужить для оправдания корпоративного фашистского государства. 

Но не стоит выдавать свои фантазии за предметы, доказанные в пределах строгой позитивной науки. А если все же попытаться выдать - тогда эти фантазии каменеют. Окаменев же, не способны помочь взлететь. А построить на таком камне ничего нельзя, кроме памятника Озиманду, царю царей.

При всем этом мне очень нравится концепция эволюции. Конечно, она существует во множестве различных вариантов - далеко не все из них мне импонируют. Но все же - как общий принцип - она удивительно красива, хотя и совершенно ненаучна.

Эволюция - это же развитие. Парадоксальным (на взгляд сциентиста-обывателя) образом, сама идея эволюции предполагает телеологию. Некую благую, совершенную цель процесса. Потому что если этой цели нет - нет и эволюции. Есть только слепота, из которой нет никакого выхода к свету, потому что нет никакого света.

Все же идею эволюции придумали метафизики-романтики, которые верили, что в любом фрагменте реальности содержится некая благая потенция, возводящая этот фрагмент к совершенству. И итогом эволюции будет полное и абсолютное совершенство каждого участника процесса - бесконечное количество абсолютных взаимопроникающих находящихся в единстве совершенств.

Недаром идея эволюции оформилась исторически позже идеи социального прогресса - и стала выходом идеи прогресса на уровень уже не человеческого общества, но всей жизни на земле и универсума в целом.

Эволюция - это вдохновляюще. А вот приспособление и естественный отбор - кого и на что они могут вдохновить? На пожелание всем живым существам счастливого и творческого приспособления? К чему? К среде после дождичка в четверг? "Присоединяйтесь, барон!" - так, что ли?

Если к чему-то и приспосабливаться - так это к свету своего идеала. Все равно неодарвинисты приспособленцем сочтут. Но если все есть приспособление - а именно так они и полагают - то можно построить шкалу видов, типов и уровней приспособления. Уровень Джордано Бруно, например. Или Сократа. Можно даже сказать, что отказ приспосабливаться есть высший уровень приспособляемости - так сказать, тотальное приспособленчество.

Знаю, многие понимали свободу как рафинад рабства. Их выбор, их право выбирать себе такие метафоры, такие концептуальные каркасы. Но делать такой выбор не обязательно - что бы совершившие этот выбор на этот счет ни говорили.

Бонсай

Буриме "бонсай-инсайт, дней-ней".

Восемь метров за сутки - растет бонсай
До края вселенной - хватит ли дней
В пароксизме экспансий поймать инсайт
За жизнь до того, как проснешься с ней

Взорвался бонсай
В саду расходящихся дней
Шахидоинсайт
Семьдесят две сливаются в ней

Бросают меня, бонсай,
В банку мозгов, в разверстье небыли дней
И как тут вспомнить инсайт
Как я пророс сквозь астероиды к ней

Отказ от метафизики. По Проппу. "Дети одни в лесу".

Антимифологический и антимифологический этап (вернее, этап со скрытой или явной негативной, отрицательной метафизикой) - возможно, необходимый этап тренинга человека и человечества для новых этапов - это этап подросткового возраста, это этап ритуала посвящения, который Проппом описывается как "оставление детей одних в лесу".

Энциклопедия познавательного фронтира (ученого незнания)

Хорошо было бы создать постоянно обновляющуюся "Энциклопедию познавательного фронтира" или "Энциклопедию ученого незнания".

Неизменной в этом проекте была бы первая статья. В этой статье говорилось бы о том, что мы по гамбургскому счету ничего не знаем, а все наши теории - не более чем гипотезы, даже если позволяют нам летать на Луну.

Во второй части рассказывалось бы о вопросах, на которые человеческий рассудок по формальным причинам не может найти ответа. Таковы кантовские антиномии - к примеру, о невозможности найти окончательный ответ на вопрос, конечен или бесконечен мир как целое во времени и пространстве и бесконечно ли делима так называемая "материя".

Мое мнение таково, что любая фундаментальная научная проблема при попытке ее решения рано или поздно открывает познающему антиномию, на которой стандартный рассудочный путь познания заканчивается - на радость всем друзьям парадоксов.

В третьей части такой энциклопедии следовало бы сделать обзор всех наук с тем, чтобы проследить, в каких именно местах их фундаментальные проблемы наталкиваются на антиномические парадоксы - а если еще не натолкнулись, то натолкнутся в дальнейшем..

И, наконец, в четвертой - обрисовать фронтир научного познания - круг проблем, которые уже встали перед современными учеными, но еще не получили решения - хотя решение формально возможно.

И энциклопедию такую издавать в той или иной степени адаптированном варианте для всех возрастов. Я, например, был бы счастлив, получив нечто подобное в мои шесть лет.

***

Проблема же современного научпопа в том, что в нем проблемы часто замазываются, затушевываются, скрываются. Словно бы автору было неудобно за то, что наука может чего-то не знать. Словно бы его цель - не просвещение, а доказательство всесилия своей корпорации. 

Результаты применения базовых предпосылочных установок типа детерминизма или редукционизма в таком научпопе выдаются за нечто не просто само собой разумеющееся (хотя оно настолько же само собой разумеется, насколько конь ходит буквой "Г"), но и за нечто давным-давно доказанное. А это уже прямой подлог, сознательный или бессознательный.

В результате человек может так никогда и не выйти к фронтиру познания, так никогда и не понять, с какими эпистемологическими проблемами он сталкивается. Возможно, он даже станет членом научного сообщества - но без претензий стать революционером. Поскольку он с детства помнит, что важным и умным большим дядям все известно и до него.

А другая крайность - заманивалки для умников, любящих необычайное. Литература такого рода заманивает познающего в пещеры Наска, показывает черепа вымерших животных, убитых древней пулей, документы о контактах мировых спецслужб с инопланетянами и только что раскрытые посвященными свитки древних тайных знаний. И такое чтение может лишить человека самых основ критического мышления. Что и говорить, чтение этого рода может быть весьма забавным - но при соблюдении эпистемологической техники безопасности.

Каковую технику, собственно, и предлагала бы читателю описанная мной выше пока не созданная энциклопедия.

Кроманьонцам о мигрантах

Обращаюсь к вам, уважаемые господа кроманьонцы, активно расписывающие стены своих ФБ-пещер инвективами против мигрантов! 

Хотел бы вам напомнить, что все вы на территории Европы являетесь мигрантами. Мигрировав сюда всем стадом, вы уничтожили культуру неандертальцев - так, что и следов не осталось. И ваши ученые старательно доказывают, что этой культуры и не было никогда. 

Может быть, и не было. Но показательно желание во что бы то ни стало доказать, что ее не было, что мозг у них был не тот, и вообще у них не было похоронных обрядов. А если у кого-то что-то там не так, как у кроманьонцев - так это, как известно верное свидетельство его нижестоящего положения в великой иерархии существ универсума и легитимация любых действий в отношении этих никтошек.

Так может быть, все же, чемодан со шкурами и модификациями каменных рубил - вокзал - Африка? И не мешать тем, кто пытается уйти от закона джунглей к каким-то новым формам взаимоотношения людей?

Или "я на шестнадцати аршинах здесь сижу и буду сидеть"?

Но, может быть, вы все же хотите жить на нормальной планете, с которой не стыдно показаться в цивилизованном метагалактическом обществе?

Тогда следует признать, что миграция является процессом, без которого невозможно развитие культуры и цивилизации. 

Как и любой инструмент, миграция обоюдоостра. Но если бы миграций не было - не жить бы вам даже и в своих пещерах, поскольку тот, кто научился бороться с пещерными львами и медведями, вашим предкам не смог бы об этом рассказать, ибо так бы в своей пещере и жил.

Хочется построить стену до неба, всю обвешанную колючей проволокой под током, для отделения от ужасных варваров? Проверено. Не работает. Изоляция противоположна развитию и интеграции - и заканчиваетсмя в финале деградацией. Уничтожить всех этих неприятных вам существ, так и норовящих перелезть через ваши границы? Тоже недавно проходили - разные "окончательные решения вопросов". Как-то неудобно, верно? К тому же в процессе реализации таких окончательных решений собственную культуру и цивилизацию постигает коллапс - причем гораздо более быстрый, чем в случае простой попытки изолироваться.

Вам не нравятся нынешние мигранты в ваши нерезиновые страны? В страны, в которые многие из постсоветских кроманьонцев прибежали сами, рассчитывают прибежать или прибегают на время подышать свежим воздухом? Мигранты напоминают вам о судьбе неандертальцев и вы боитесь вымереть? Тогда стоит попробовать применить ваш хваленый интеллект, раз уж вы назвали себя homo sapiens, показать, на что способна ваша высочайшая культура, и попробовать что-то более утонченное и эффективное, чем укрепление перегородок. 

И тогда, может быть, когда-нибудь вы перестанете чувствовать себя на планете как в гетто для богатых, за пределы которого высунуть нос нельзя - сожрут морлоки.

С уважением,

Ваш собрат кроманьонец, попутчик-мигрант в беспредельном.

Софисты Мустьера и Руфиньяка

Cимволика матанализа предлагает особый значок - квантор существования. Но такого рода символов в матанализе имеется в количестве "два" - есть еще квантор всеобщности. И излюбленный прием брутальных софистов - подмена высказывания "среди элементов множества А существует и элемент со свойством Б" на высказываение "каждый элемент множества А обладает свойством Б". 

А что? И там квантор, и тут квантор. "Все мужики сволочи, все бабы дуры, а "повести Белкина" - шедевр литературы" (фанатская кричалка к пушкинскому юбилею от ОСП-студии). 

Я полагаю, что таким приемом пользовались еще участники конфликта "кроманьонцы vs неандертальцы", не поделившие мамонтов на стрелке, забитой где-то между Мустьером и пещерой Руфиньяк.

Рациональность исполнена юмора

Рациональность исполнена юмора. Даже больше: рациональность и юмор в каком то смысле - одно и то же. Одна из основных характеристик юмора - переход с одного уровня рассмотрения ситуации или проблемы на другой. Именно поэтому глубокая интересная мысль может вызывать смех в аудитории. Отсутствие смеха в аудиториях российских ВУЗов может свидетельствовать либо о нехватке рациональности в высшем смысле этого слова (как у профессуры, так и у студенчества), либо о социально-психологической скованности аудитории. Впрочем, эти две вещи легко совмещаются. Отсутствие смеха свидетельствует либо о том, что человек подавляет спонтанные реакции, либо не понял перехода, либо отторгает его, а отторжение происходит в форме страха или агрессии.

Цари из трансцендентного

Похоже, что слова "религия", "бог", "метафизика", "трансцендентное" настолько пропитались оппрессией, дискурсом подавления, что очищать их значение будет очень непросто, если вообще возможно.

Как только речь заходит о трансцендентном, из этого трансцендентного сразу выпрыгивают цари и рабы.

А если все это убрать, то остается один естественный отбор, полный и окончательный детерминизм, шестеренки мирового механизма и научно организованное общество под руководством мудрых карабасов с веревочками в руках.

Паны дерутся, а хлопцам пора хвататься за свой чуб - и из этого болота, полного панов различных форм и размеров, себя срочно вытаскивать. И другим помогать.

***

Вот некоторые говорят, что Иисус - "царь". В падлу, видимо, им внимать учениям каких-то нищебродов.

И полнятся мировые мифологии "небесных конунгов", "небесных президентов", "небесных глав корпораций", "небесных генеральных секретарей", "небесных председателей", небесных атаманов".

А для некоторых особо актуальным является образ "самого четкого пацана на небесном районе". Другим же ближе будет образ "небесного альфа-самца".

Потому как если пацан не четкий - что он может тут рассказать о понятиях? Ни небесной бейсбольной биты тебе, ни небесного паяльника.

Все бы ничего, только вот эту четкопацанскую сеть представлений властопоклонники плетут как раз вокруг того, кто призывал людей выйти из системы отношений господства/подчинения. Чтобы глаза, наверное, не слепило, и чтобы рабы, крепостные, вассалы и шестерки чего лишнего не подумали.

об идеалах юности (алаверды к тексту макса фрая)

Я не раз говорил своим студентам (надеялся, что у них еще не все потеряно), что одна из самых неприятных вещей, которые могут случиться с человеком - это предательство идеалов юности. Что философ - это человек, который частью своего сознания находится в вечном подростковом переходном возрасте.

Но часто ловил себя на мысли, что я младше многих своих студентов, которые уже чувствуют себя взрослыми людьми (я плохо понимаю, что такое "взрослый человек", только если имеется в виду роль Взрослого по Берну). Они не задавали острых вопросов на лекциях и после них. Тупых не задавали тоже. Им нужна была оценка, хорошая работа и место под солнцем. 

К сожалению, к 17-18 годам многие уже совершают достаточно недружественных актов по отношению к своим идеалам. И на мировой гибридной войне за души людей это неудивительно - подросток может не подозревать, что в его борьбе за собственные идеалы у него есть союзники - и на небе, и на земле.

Если подросток не был в курсе относительно некоторых неприятных подробностей устройства мира и получил психотравму, столкнувшись с ними - это само по себе не страшно. Он может считать себя социопатом и мизантропом - но он продолжает быть идеалистом (хотя может ненавидеть это слово, считая его ярлыком для идиотов в розовых очках, пускающих счастливые слюни в предвкушении награды за очередной веселый кунштюк). 

Потому что идеал - это вещь очень прочная, куда прочнее и неприступнее средневекового замка. Поражение настоящий идеалист, как и защитник высококачественного замка, может потерпеть только в случае предательства. Собственного предательства.

Это предательство не обязательно происходит радикальным быстрым образом, в торжественной готической обстановке, с произнесением текста отречения и подписью кровью на свидетельстве об акте купле-продаже души. Чаще оно происходит постепенно и незаметно для предающего. Идеал идеалом, но не хочется получить по фейсу от гопников в школе, не хочется загреметь в армию, не поступив в институт, не хочется быть смешным - имя этим "хочется" и "не хочется" легион. Трусость, конформизм, страх, агрессивность, корысть - переходный возраст часто и есть первая открытая битва человека с теми существами (или архетипами психики), которые проявляют себя через эти качества. 

В этот момент человеку очень нужна помощь. К сожалению, под видом помощи человек часто сталкивается с "доброжелательными" атаками. Взрослые "доброжелатели"  могут быть заняты прямо противоположным делом - попыткой склонить подростка к сотрудничеству с лагерной администрацией. К выбору той или иной конформистской адаптативной стратегии. Предатели любят склонять к предательству и окружающих - в попытке оправдать свое собственное предательство.

А подростку адаптация нужна во вторую очередь. Хорошо ли уметь плавать? Несомненно. Но совершенно необязательно в процессе обучения становиться акулой или планктоном.

Подростку нужна муза. Подростку нужен сократовский даймон. Вдохновитель и окрылитель. Учитель бесстрашия и бесстрастия. Проводник к свободе. А свободное разумное существо само разберется, нужно ему адаптироваться или нет и к чему именно - он все равно помнит, что первично, а что вторично. 

А если человек закрутился в колесе и все реже вспоминает о первичном - об идеалах, которые освещают ему его путь - если попал в жернова, на которых написано "работа", "деньги", "успех", "удачный брак", "быть как все" - то рано или поздно он обнаружит себя обрюзгшим циничным типом, который смутно помнит, что в его юности было что-то волшебное, но что именно - уже не помнит. "Эх, гулял я когда-то". "Раньше и небо было зеленее". А может стать и открытым противником своих собственных идеалов, ненавидя их за то, что без них ему жить все равно нечем. 

Многие называют вечных ныряльщиков в предельные вопросы инфантилами. Я не очень хорошо знаю, что такое инфантилизм. Слишком затасканное слово - причем именно циниками и борцами с идеалами, использующими это слово и эту концепцию как оружие. Однако патологией является как раз забвение об этих вопросах и о внутреннем свете идеала, который, освещая реальность и побуждает эти "подростковые" вопросы задавать. А инфантилы для меня - это, скорее, те, кто вместо вопросов предъявляет миру что-то типа "в мои лета не можно сметь свое суждение иметь". 

Впрочем, подростковый возраст - не единственный переходный период в жизни человека. Идеалы остаются в бессознательном, светят из глубины. Этот свет не может потухнуть - без него человек не живет, у него не будет для этого энергии. "Не хлебом единым жив человек" - сказано, думаю, именно об этом. Озарения у человека случаются и в более поздние периоды жизни. Но в юности у человека на ногах меньше гирь, а в руках меньше чемоданов.

А потому, уважаемые родители, воспитатели и преподаватели, призываю вас осознать, а если уже осознаете, то не забывать, что основная ваша цель в этой роли - помочь человеку не терять свет идеала из виду. И не быть теми "домашними", о которых сказано, что они "враги человеку".

P.S. Спасибо Максу Фраю за вдохновение. Прочитал сегодня его блестящий текст на эту же тему, с которым полностью согласен. Меня в очередной раз поразило, насколько у меня с ней совпадают мысли и настрой. 

о тождестве конспирологии и солипсизма

Прочел в комментах у крымнашиста Сергея Маркова, что убийство полевого командира Мозгового "по поручению Путина организовал жид Плотницкий".

Последним трагическим инсайтом последовательного конспиролога должно быть "может быть, это я - Мамаду"?

Последовательный борец с жидомасонским заговором в финальной сцене понимает, что он сам всю жизнь работал на евреев, продавал Россию, и сам на самом деле тоже еврей - хотя тщательно, со всеми шпионскими предосторожностями, скрывал это сам от себя, чтобы не слишком провалиться.

Настоящая бескомпромисная конспирология не терпит остановок в дискурсе и требует полной тотальности. Она смыкается в своем пределе с солипсизмом, будучи его полной противоположностью.

Финал конспирологии - полное отчуждение, погружение всей реальности в пространство заговора, включая личность самого конспиролога. Тотальность враждебного "Другого" в конспирологическом пределе практически тождественна тотальности солипсического "я" - между "другим" и "я" в итоге не оказывается никаких барьеров.

Это сам конспиролог развалил часовню, придумал "Битлз", объявил дефолт и выпил всю воду в собственном кране. Ему некуда деться от этого подозрения. Солипсизм в кругу облаков высоко парит над конспирологической землей - гордо, хищно и разъяренно.

P.S. Солипсический воробей не может увидеть конспирологическую землю, потому что кроме земли, он под собой ничего не видит, вверх смотреть не умеет, а "все" взглядом не различается, потому что у "всего" нет ни с чем различия.

У солипсиста больше нет никаких субъектов, кроме него. А у конспиролога в итоге не должно оставаться ничего, кроме заговора, который поглощает и его "я". Ни для настоящего солипсиста, ни для предельного конспиролога уже нет "внутри" и "снаружи" - такая закрытая система больше не предполагает никакого "снаружи". А если нет "снаружи" - то и "внутри" не остается. Поскольку было бы "внутри" - сразу же и "снаружи" появилось бы.

Солипсист-конспиролог нас тоже видит, только оценивает специфически. Мы - это сговорившаяся против солипсиста часть его самого, согласно его картине.

академический атеизм как иллюзия

Открыл текст Докинза "The God Delusion" - в порядке знакомства с западной "библиотекой юного атеиста".

Я понимаю - западные интеллектуалы пытаются преодолеть свои детские психотравмы, полученные ими или их родителями, которые росли в религиозной среде. Они не жили в Советском Союзе и не ощутили на себе прелестей догматического атеизма.

Я понимаю - атеизм кажется Докинзу и ему подобным более надежным противоядием в отношении религиозного фундаментализма, чем агностицизм, который видится ими, наверное, как нечто аморфное, бесхребетное, оппортунистическое и соглашательское. А еще в глубинах агностицизма могут прятаться самые кошмарные существа - мистики-интеллектуалы нового образца, против которых действовать куда труднее, чем против сторонников буквальной интерпретации идеи творения мира за шесть дней.

Я понимаю (а в этом случае и разделяю) озабоченность Докинза проблемами людей, которые и хотели бы оставить родительскую религию, но не решаются, испытывая различные формы страха. Я тоже против акций смертников-фундаменталистов, крестовых походов и иных войн с религиозной подоплекой - Докинз приводит целый ряд подобных примеров, показывая, каким бы мог быть "мир без религии".

Наконец, Докинз вспоминает строчку из ленноновской Imagine - "no religion too". Помню, мы с моей подругой в наши 17-18 слушали эту вещь и удивлялись - почему Леннон предлагает представить прекрасный мир без религии? Религиозность в атеистическом государстве имела нонконформистский флер - а потому легко становилась формой протеста. Мы тогда еще не догадывались, что клерикалы "ничего не забыли и ничему не научились". Теперь все встало на места - и этот фрагмент ленноновского текста (Леннон был совершенно не обязан как поэт конкретизировать употребляемые им слова) был нами увиден как абсолютно органичная часть всей вещи. Очень она мне - эта вещь - нравится, и в этом я тоже вполне с Докинзом схожусь. Хотя следует заметить, что под словом "религия" Леннон, очевидно, понимал в данном случае что-то сильно отличающееся от того, что имеет в виду Докинз - поскольку атеистом Леннона назвать было довольно трудно, и в ином контексте сам Леннон оказался бы для Докинза носителем "религиозных идей".

Однако некоторые особенности докинзовского текста заставляют меня колебаться между несколькими вариантами. Либо Докинз - крайне поверхностный автор, допускающий множество фактологических и логических ошибок, либо он полагает, что цель оправдывает средства  - и тогда является не философом, но пропагандистом-агитатором. Третий вариант представляет из себя комбинацию двух первых.

Я, конечно, попытаюсь найти место в тексте, где Докинз определяет, что он понимает под словом "религия". Однако я почему-то сильно сомневаюсь, что мне удастся это сделать, и что определение будет хоть в какой-то степени корректным. Собственно, прояснение, где именно проходит у Докинза демаркация между "религией" и "не-религией", и составляет для меня интригу - хочу проверить некоторые свои гипотезы касательно мейнстримного академического атеизма и его носителей.

И если бы не эта интрига, а также необходимость знать позицию дискурсмонгеров, формирующих общественное мнение по таким моментам, как путь человеческого познания и этического совершествования - я бы закрыл эту книгу на второй странице предисловия.

Вот почему.

Когда Докинз перечисляет всякие ужасы, совершенные "религией", без которой мир бы стал лучше, он, в частности, упоминает разрушение талибами "древних статуй" (именно так буквально выразился Докинз). Самый известный случай вандализма движения "Талибан" - это разрушение вырезанных в скале буддийских изваяний.

Я не сомневаюсь, что буддизм, с точки зрения Докинза - тоже религия. Таким образом, в чаемом Докинзом мире не было бы талибов, но не было бы и разрушенных ими статуй.

В этом мире не было бы "преследования евреев как "убийц Христа" - но не было бы и самих евреев - поскольку религия являлась ключевым фактором в формировании еврейской идентичности. Не было бы охот на ведьм - да и на кого бы охотники охотились, ведь "ведьмы" часто были носителями иных форм религиозности?

Можно, например, предложить избавить Землю от биосферы, приводя в качестве аргумента шокирующие сцены пожирания одних существ другими. Но в данном случае очевидно, что инициаторам этого процесса придется уничтожить и самих себя. Очевидно также, что гильотина - не лучшее средство от зубной боли.

А ну-ка, представим мир без науки. Ни взрывов в Хиросиме и Нагасаки, ни боевых газов, ни синтезированных микробов-убийц, ни вредных выбросов в атмосферу. А еще - никаких шарлатанов, подсовывающих радикальное средство для окраски волос или медицинскую панацею по астрономической цене.

Очевидно, что для оценки места науки в человеческом обществе нужно понять, что же мы имеем в виду под словом наука - а не начинать с ходу жаловаться на шарлатанов и готовить читателя к мысли, что вся наука в целом шарлатанством и является.

Но то же верно и в отношении слова "религия". А то ведь я, внимательно читая текст Докинза, наверняка смогу обосновать тезис, что религией является позиция самого Докинза.

Подобная аргументация напоминает мне методы "антинаркотической" пропаганды. Общество обрабатывается страшилками про жуткие аддиктивы типа "крокодила", а в результате запрещаются любые научные эксперименты с не вызывающими привыкания нейромедиаторами типа диэтиламида лизергиновой кислоты или псилоцибина.

Общий принцип такого метода софистической борьбы - первоначальная акцентуация внимания на крайностях рассматриваемого феномена, а затем - достаточно произвольная расширительная трактовка феномена. Классическая форма ксенофобских проповедей, кстати.

Второй софистический момент пождидал меня уже в следующем абзаце книги. Докинз начинает говорить о большей состоятельности атеизма в сравнении с агностицизмом - утверждая, что "идея Бога" есть научная гипотеза со слабой подкрепляющей аргументацией. По тем или иным причинам Докинз игнорирует экзистенциальный спектр этой идеи - ведь для многих мистиков идея Бога не призвана "объяснить мир", Это идея, маркирующая высшие способности человека и реальность, с которой эти способности связаны и из которой проистекают - например, свободу и любовь, единство реальности в любви и свободе.

Но оставим в стороне проблемы подобного игнорирования и сосредоточимся на чисто эпистемологическом моменте, на познавательном статусе "гипотезы Бога".

Да, логические аргументы в ее пользу проблемны. Но столь же проблемны аргументы и в поддержку гипотезы "не-существования Бога". Я уже не говорю о том, что атеиста можно попросить подробно рассказать, в какое именно божество он не верит, какую реальность он отрицает, называя этим словом. Ведь бывают атеисты уровня "космонавты летали в космос и Бога не видели" - и этот уровень полностью коррелирует с религиозными представлениями, рисующими бородатого старичка на облаке.

Однако у Докинза есть в арсенале оружие, которым он пытается отвести этот контраргумент. Докинз говорит, что обязанность доказательства лежит на утверждающем реальность чего-либо - а пока существование этой реальности не доказано, следует считать ее несуществующей.

Очевидно, эта позиция как раз и является догматической. Существование или не-существование относятся к области, в которой невозможны строго обоснованные утверждения - в принципе.

Я бы предложил Докинзу попытаться доказать, что существует он сам. И посмотрел бы, насколько сильными окажутся его аргументы.

Хорошо, согласен, это мелко - ведь Докинз явно не поддерживает гипотезу о тождестве микрокосма и макрокосма (любое живое существо есть сама вселенная в целом), поскольку для мейнстримного академического атеиста она имеет отчетливо религиозный привкус.

Но Докинз - часть вселенной, того самого "объективного мира", который изучает защищаемая им наука. Пусть Докинз попробует доказать, что "внешний мир" существует - и приведет убедительные аргументы в пользу его существования. Убедительная просьба не предлагать знаменитые тычки в зубы. Тычки в зубы - это больно, но в сновидениях с человеком тоже иногда происходят всякие неприятности, которых он предпочел бы избежать, а потому подобное действие вполне может быть частью сновидения.

Будет любопытно посмотреть, что останется у Докинза, когда он отсечет таким образом все плохо обоснованные гипотезы.

Очевидно, что Докинз использует двойной стандарт в аргументации, меняя собственную позицию, словно шарик в наперстках. Сначала он дискредитирует агностицизм, утверждая, что идея Бога есть научная гипотеза. Затем он критикует ее с чисто агностических позиций - но в нужном ему месте останавливает маховик агностической машины и возвращается к атеистической позиции. Весьма похоже на политические маневры партии большевиков, заимствовавшей лозунги у партий-конкурентов, а затем по использовании выбрасывающей эти лозунги в помойку.

Ведь если строго применять принцип "нет" в отношении плохо обоснованных гипотез касательно проблем существования - то не останется просто ничего. Не существует вещей, существование которых может быть доказано вне рамок той или иной опорной аксиоматической системы. У нас есть какие-то данные, какой-то опыт - но дальше идти невозможно. Любая конкретизация будет отвергнута как плохо обоснованная.

Рассмотренных мной двух случаев вполне достаточно, чтобы, используя метод самого Докинза, решить, что вся реальность, в которой может существовать подобная софистика - реальность неправильная и должна быть отвергнута в целом. Или должен быть отвергнут  хотя бы "академический атеизм" - раз его адепты не брезгуют софистикой и демагогией. "Поп плохой - значит, Бога нет". А если плох атеист?

Было бы интересно пообщаться с "академическими атеистами", которые отторгают софистические методы, используемые Докинзом. Я же утверждаю, что хорошо обоснованного "научного атеизма" существовать не может - как, впрочем, не может существовать ни одной хорошо обоснованной со строго научной точки зрения метафизической доктрины. А материализм и атеизм являются ни чем иным, как метафизическими доктринами, картинами, которые могут быть приняты, но не могут быть убедительно доказаны универсальным образом для каждого разумного существа.

Но попытки доказать недоказуемое (или выдать недоказанное за доказанное) продолжаются.

весна сквозь прорехи социальных штампов

Вот уже лет так двадцать пять минимум я считал, что не люблю весну. Дескать, что такое эта ваша весна? Самое попсовое время года. Ипполит Матвеевич, поющий студентке про май-баловник. Зиг хайль, физиология - написалось одной давней весной.

Казалось бы, осень - просто обратная сторона медали коммерциализированного романтизма. Культ переходных состояний, пробуждение-увядание, ренессанс-декаданс. Атлеты же предпочитают благодарить партию за зиму и лето, понятные народу и лишенные двусмысленностей.

Но предпочиталась все же осень, к которой я сохраняю и сейчас всяческие добрые чувства, да и запас танкических и хоккуических настроений не иссякает.

Но внезапно я осознал... Впрочем, все осознания внезапны и двери восприятия открываются, как те ворота в районе метро "Электрозаводская", на которых я в юности с удовольствием созерцал надпись "осторожно, ворота открываются внезапно".

Видите, трудно даже начать. Таково воздействие социальных штампов. Сколько вещей же за свою жизнь я полюбил или разлюбил, - или и то и другое вместе, неоднократно и в разных последовательностях - под воздействием моего дорогого, любимого, уважаемого социума и прекрасных, любимых и уважаемых без всякой иронии конкретных людей, из которых социум составляется! 

Только два примера. В детстве я радовался, что живу среди панельных брежневских домов на окраине Москвы. Беленькие радостные домики утопали в тополиной зелени - в наше время и тополя уж не те, в нашенское-то время они были пораскидистее, молодежь-то уже и не помнит, и нам не поверит, что созерцание кроны тополя могло способствовать достижению мини-сатори, а то и не мини. Теперь, впрочем, двадцатиметровый пенек тополя тоже многое может - будучи использован в качестве инструмента для самых жестких дзэн-практик. А то был дзэн мягкий. Останкинская башня, словно ракета перед стартом, звала в космическую эру - а в центре стояли какие-то серые невзрачные дома, на которые взрослые смотрели по-особенному и произносили слово "архитектура". Сейчас, конечно, те белые девятиэтажные панельки постарели, посерели, и теперь трудно понять, как они могли они у кого-то когда-то провоцировать футуристические вдохновения.

Да, не влекли меня в детстве ни готика, ни модерн, ни барокко с рококо, ни романский стиль с ампиром и классицизмом. Мне бы футуристическую архитектуру - в "Энциклопедическом справочнике юного астронома" были изображены здания прямо из геометрических миров Римана и Лобачевского.

Но в 16 лет наступила пора, как выражается мой не выносящий моих младосимволических устремлений старший брат, "канунов и зорь".(можно подумать, это не он мне в те же мои 16 подарил два первых вышедших на "Мелодии" диска "Аквариума", чем продвинул мой младосимволизм сразу на три уровня минимум). С канунами и зорями пришла радикальная смена интересов с естественнонаучных на гуманитарные, а далее последовали длинный хайр, руки по локоть в феньках, экологизм, увлечения древними цивилизациями и их религиями.

И не приходило ведь человеку в голову, что он попал в ультрасовременный глубоко западный тренд - и что любит он не Восток, как таковой, а Запад, на этом этапе своего пути влюбившийся в Восток.

Вот тут и начались готика с модерном. И презрение к "новоделу". Ведь в творениях былых эпох была душа, а теперь что? Теперь в людях гвозди, а не души. А небоскребы вообще выросли прямо из демонических миров античеловечества - так показалось одному из моих любимых авторов и мне вслед за ним.

И вместо фантастики - "фу, жанровая литература, какое плебейство" - я стал читать  очень умные, утонченные и продвинутые книги. Нет, не подумайте чего, многие из них и вправду были хороши.

Конечно, внимательно взглянув на себя, можно увидеть, откуда есть пошла каждая черточка, из которой состоит внешний слой личности. Но есть черточки, органически легшие на место, прямо для них и предназначенное, а вот другие - словно сковорода на голове у рассеянного. А те самые, которые удобные и подходящие, ты тщательно разглаживаешь утюгом, как юный битломан некошено-неканонические кудряшки - другие же, тоже очень уместные, жжешь химической завивкой,чтоб было как у Роберта Планта.

И вот в Америке я снова полюбил небоскребы. Да, были у небоскребов плохие гиперфункциональные времена. Но теперь все не так. Небоскребы последнего десятилетия - это летящие в небо полупрозрачные кристаллы странных форм, с садами на уступах стен и на крышах - как из картинок в фантастических книгах детства. И я снова читаю и смотрю фантастику - и английский учу по старым фантастическим сериалам. 

А давеча, на пути из Парижа в Бордо - "а в Париже, наверное, сейчас весна" - я понял, как же я на самом деле люблю весну. И как мне наплевать на тот штамп, который заставлял скрывать даже перед самим собой эту любовь. И вот сижу-лежу я вчера в гамаке - в саду небольшого замка, в котором меня пустили немножко пожить добрейшие хозяева - смотрю на только что выклюнувшиеся листья, высвеченные с другой стороны солнцем. Вид до горизонта, холмы и виноградники, часы в маленьком городке, что в паре километров вниз, пробили пять - а голова пустая и ясная. И понимаешь, что идти никуда не надо, все, ты уже приехал. ты на месте. В правильном месте. В правильное время. 

Здравствуй, весна - после такой долгой нынешней американской зимы с ее массачусетскими ста тремя дюймами снега! Простите, москвичи, вас там, я слышал, позавчера снова завалило, но ведь оно растает - правда - и деревья тоже окрасятся всем фантастическим майским разнообразием оттенков зеленого!

И до свиданья, социальные штампы. Не знаю, как там с популярной массовой культурой и физиологией - неважно это все, если раскрывается анахата-чакра, если вечная юность Возлюбленной/Возлюбленного сквозит во все форточки реальности. Если весна пришла.

Иисус воскресе!

Серафим Саровский, говорят, каждого визитера встречал словами: "Радость моя, Христос воскресе!" Очень хорошо - никакого календаропоклонства. Воскресение - это не что-то такое ритуальное и циклическое. Воскресение, победа над смертью - это путь, которым, я верю и надеюсь, пройдут все те живые существа, которых принято считать смертными. 

Но антикалендарный нонконформизм - не повод молчать об этом именно сегодня:

Иисус воскресе!

бюрократ как мифологема (беседа)

Дмитрий Ахтырский: Табу и бюрократия - вещи, имеющие немало точек соприкосновения. Табу - один из основных продуктов, производимых бюрократией, а табуирование - одна из основных форм бюрократической деятельности. Высшая форма бюрократического псевдосовершенства - карго-культ, чистая симуляция реального процесса. Вместе с табу неизменно появляются и ритуалы - бюрократия способна к неограниченной ритуализации реальности. "Не положено". "Предписание". "Инструкция".

Бюрократия - следствие несовершенства мира, недореализованности в человеке творческого начала. Она - продукт механизации, алгоритмизации, объективации мирового творческого процесса, формирующийся в зоне уменьшения степеней творческой свободы. Как и другие явления такого рода - к примеру, "службы безопасности" - бюрократия способна неограниченно разрастаться, паразитируя на общественном организме и пожирая его творческую энергию.

Фёдор Синельников: "Я волком бы выгрыз бюрократизм..." Постоянная критика бюрократизма в СССР была связана с милленаристскими утопическими ожиданиями коммунизма. При этом чем больше было борьбы, тем больше было и бюрократизма. Утопия и антиутопия. Одно в очередной раз порождало другое.

Бюрократия - это и препятствие для осуществления "царства божия" - коммунизма, и условие поддержания "здесь и сейчас" той системы, которая якобы должна обеспечить его торжество в будущем. Бюрократ в советском фольклоре - человек, одновременно и комичный, и вредный. "Бездушный", но при этом его нужно не уничтожить, а перевоспитать - как социально близкого уголовника.

Бюрократ существует в советском мифе на самом нижнем уровне иерархии. В высших слоях советской властной пирамиды не может быть бюрократа. Могут быть уже только тайные враги или "верные ленинцы". Да и враги такого рода как мифологема фактически существуют только при Сталине.

Д.А. И это при том, что на вершине партийной иерархии - "секретарь". В большевистском обществе, полном табу, ритуалов, лжи и умолчаний, слово "секретарь" отсылало к слову "секрет", указывало на тайну, хранимую партией и правительством. 

Поскольку умом Россию не понять - в ней все одна сплошная тайна. И государство, таинственное в таинственной для него самого стране, может всю эту тайну счесть своей, государственной.

"Вся реальность России во всех ее аспектах - государственная тайна". Хорошая фраза для свода основных понятий блатного государства. А вот еще: "Политическая открытость чужда русскому национальному характеру". Или российскому. "Государство имеет сакральную, а потому с необходимостью таинственную природу".

Интересно, Дугин такого еще не писал?

Ф.С. Но секретарь, находящийся на вершине партийной иерархии - секретарь генеральный, исключительный в своей генеральности и не попадающий под критику. Бюрократ же советского мифа - это универсальный громоотвод режима. Это тот официально утвержденный "мальчик для битья", который блокрирует возможность переключения внимания на сущность режима, репрезентированную его "генеральным секретарем" и политБЮРО. Любопытно, что никому в СССР не приходило в голову именовать власть полит-БЮРО - "бюрократией".

Д.А. Да, советский режим как бы (как всегда, с большой долей симуляции) предоставлял возможность - символическую возможность - обратиться мимо бюрократа к другому бюрократу, высшему, который уже не не совсем бюрократ, тем в меньшей степени бюрократ, чем ближе он по лестнице к "генеральному". По сути, мы имеем новую мифологизацию структурной мифологической, в одну из предшествовавших эпох манифестировавшуюся как "царь", "бояре" и "народ". В силу симулятивного аспекта режима этой возможности - обращения к высшему начальнику через голову низшего - на деле практически нет, если только под низшим бюрократом не качается кресло, и высший бюрократ не ищет повода это кресло окончательно вышибить. Тогда доносы будут использованы. А в обычной ситуации - "кто мне писал на службу жалобы - не ты - да я же их читал".

Ф.С. Причем мифологема возможности обратиться к высшему бюрократу существовала в двух вариантах: либо "бюрократическом", что обесценивало во многом сам миф о добром секретаре (от горкома до генерального), либо в непосредственном - как в советских кинофильмах, где "правильные" должностные лица появляются как "боги из машины" (все той же бюрократической) и все налаживают.

В слове "политбюро" "бюро" как бы сублимируется через свою политическую компоненту. Политика - это построение коммунизма и связанные с этим высокие акты, а бюрократ - это повседневность настоящего, которое только унавозит будущее. Поэтому бюрократа можно критиковать,но необходимо простить, ведь он не может изменить генеральную линию партии. Ведь даже сталинский террор после 1956 г. не рассматривался как процесс, повредивший концептуально строительству коммунизма.

Представитель карательных структур никак не мог быть определен как бюрократ - даже в либеральные брежневские времена. Представитель исполкома или "крепкий хозяйственник" - такие типы вполне могли выступать в роли бюрократа. Но военный - бюрократ? Чекист - бюрократ? Даже партийный чиновник низшего звена мог оказаться в спектакле или фильме бюрократом, но только не военный или чекист. Власть бюро оказывалась немилитаризованной. Здесь, кстати, интересно обнаружение преклонения перед всем военным, являющегося важной чертой российского мифопространства.

Бюрократия действительно предельно симулятивна. Если,например, строитель строит, врач лечит, военный стоит на страже и так далее, то бюрократ оказывается представителем непроизводственной сферы, что-то вроде продавца или парикмахера. Советский миф вообще игнорировал экономическую значимость сферы услуг.

Если в демократических странах бюрократ легитимируется через систему выборов, то в советской системе де-факто он легитимировался участием в организации построения коммунизма. И тут тоже обнаруживалась какая-то подмена. Ведь при правильном высшем политическом руководстве построение коммунизма становилось неизбежным. И бюрократ оказывался всего лишь элементом передаточного механизма на низовом уровне. Собственно с этого уровня и начиналась пробуксовка всей системы - для "рядовых труженников". Причем бюрократ в мифе - это ни в коем случае не взяточник. Он не нарушает закон, он лишь не видит за законом человека.

Коммунисты все время оказывались в сложной ситуации. Им нужно было говорить о стальных законах истории и детерминации, но при этом марксизм позиционировал себя как гипер-гуманистическую в нейтральном смысле этого слова систему: "все во благо человека, все во имя человека". Человека - вот этого конкретного, приходящего к бюрократу за улучшением "жилплощади" (слово-то какое мясное - площадь жил).

Интересно было бы проследить, как бюрократ исчезает из пост-советского мифа и мира. И почему он исчезает. Ведь все проблемы актуализируются - киллеры, коррупционеры, бандиты, а бюрократ - исчезает.

Д.А. Зато теперь есть "евробюрократия". А в России бюрократ стал частью криминальной системы - а это уже не бюрократ.

Ф.С. То есть бюрократ как феномен растворился вместе с мечтой о коммунизме. А в Европе он остался - именно потому, что имплицитно они строют "светлое будущее".

Д.А. При рыцарях не было бюрократов. Бюрократ появляется при абсолютизме.

Ф.С. При абсолютизме - совершенно точно. Об этом ван Кревельд писал. В коллективном сознании происходит отчуждение личности правителя от государства. Пустоту этого отчуждения и заполняет бюрократ. Пустоту во всех смыслах - не только в мировоззренческом, но и в административном. Чем сложнее политическая жизнь, тем больше должно быть бюрократов. И здесь опять была загвоздка у коммунистов. Ведь они должны были создать мир "святой простоты".

Д.А. Подчеркну в итоге еще раз, что усложнение социальной жизни коррелирует с развитием бюрократии не директивно и детерминированно. Бюрократия заполняет "серые зоны" в социуме, не озаренные лучами творческого начала. Появляется как чистая функция, отчуждение, объективация. Как одновременно проявление нарушения кантовского категорического императива ("человек должен восприниматься в первую очередь как цель деятельности, а не как ее средство") - и одновременно как компенсация, как заполнение вакуума, образующегося именно в тех местах социального пространства, в которых категорический императив забывается. И именно в той степени, в которой он забывается.