Платонизм фашизоиден, потому что говорит о Едином, а следует говорить об Ином? Но Иное и Единое находятся в весьма интимных отношениях.

Сущности свободно носят бороды - бритва Оккама высекла сама себя.

Опечатка по Ницше: "УниверсИльный". Не следует путать "партии руку миллионопалую" с универсальным. Универсальное можно только пробовать мыслить - и то очень осторожно, желательно про себя. А не для всех вселенных, в которых живут другие существа, с которыми я общаюсь и почему-то склонен записывать их в свою вселенную. В качестве универсального обычно пытается себя утвердить сила, которая хочет стать "универсилой".

Интересна идея совершенствующегося божества

Традиционное христианское богословие утверждало, что в божестве нет "ни тени перемены". Аристотелев перводвигатель приводил в движение космос, но сам оставался при этом неподвижен, будучи финальной причиной реальности, будучи "всепривлекающим", предельным аттрактором.

Казалось бы, идея совершенствования божества влечет за собой представление о его "нынешнем" несовершенстве. Мало того, божество оказывалось бы существующим во времени, а не вне времени. Таким образом время бы оказалось онтологически выше божества.

С другой стороны, возможно, у времени вообще нет онтологического момента. С этой точки зрения, абсолютно совершенное божество существует вне времени - трансцендентно времени - но может проявляться и имманентно времени.

Тогда можно предположить, что абсолютное совершенство не может быть только лишь статичным, потому как оказалось бы ограничено своей статикой. Тогда можно говорить, что абсолютное совершенство постоянно трансцендирует само себя, выходя на все новые уровни совершенства. Абсолютное не есть предел, оно не статично - оно движется с бесконечной скорости, это абсолютная сингулярность

Эта абсолютная сингулярность не имеет временной протяженности - происходит за нулевой промежуток времени - и, можно сказать, вообще во времени не находится. Однако реальность - которую закручивает в свой абсолютную совершенствующуюся спираль подвижно-неподвижный перводвигатель - движется уже во времени, и воспринимает совершенство как совершенствующееся во времени - поскольку смотрит на совершенство "из времени".

Вопрос о существовании несовршенного в данном случае я не рассматриваю 😉

Впрочем концепт "совершенства" сам по себе стоит внимания - тут есть немало интересных моментов.

Продолжая тему концепта "природы" и его исторических приключений

Вопрос о природе (сущности) мира в христианском богословии действительно нетривиален. И не закреплен жестко догматами. Там - как принято говорить - "зона свободного богословского исследования".

С одной стороны, мир сотворен "из ничего". Так утверждает Вторая книга Маккавейская. С этим спорят некоторые протестанты, но принципиально дела сие не меняет.

Таким образом, мир как бы лишен субстрата, его природа - то самое "ничто", о котором можно говорить бесконечно. То есть ее нет - или она есть, как "природа будды"?

Если у мира нет собственной сущности - то теоретически можно рассуждать о сущности не-собственной, подаренной. Божество, согласно историческому христианскому богословию, творит не из себя - значит оно дарит что-то иное? И это иное - оно все же божественное или не божественное? Но можем ли мы представить, что совершенное божество дарит несовершенные подарки?

Если же у мира все же нет собственной природы - тогда о чем идет речь, когда говорится о двух природах Христа - божестввенной и человеческой? Что это за "человеческая природа" - если у мира, частью которого является человек, природы нет? Или же человек не является частью мира, а выделен из всего творения - человек имеет природу и сущность, а остальной мир - нет?

И можно ли, если у мира нет природы, если он "из ничего", говорить об иллюзорности мира? Этот тезис, конечно, чреват переходом к идее несовершенства творения - но к этой идее склоняет и многое другое.

С другой стороны, концепты "существования", "несуществования", "реальности" и "иллюзии" сами по себе нуждаются в прояснении - и не факт, что могут быть прояснены.

P.S. Мне рассказывал один священник-филолог, что он сравнивал греческий текст Максима Исповедника со старым русским переводом - и увидел, что переводчик выбрасывал куски текста абзацами - видимо, полон тревоги, что его за перевод обвинят в ереси. А в одном из выкинутых абзацев идея иллюзорности мира как раз и продвигалась.

О "познании", "творчестве" и иллюзии понимания, о чем идет речь

"Познание" и "творчество" - сами по себе языковые формы, протоконцепты, нуждающиеся в прояснении - прежде, чем мы сможем говорить об их различии и демаркации между ними. Навскидку мы видим - будучи впервые прибывшими на Землю инопланетянами - только социальные поля, образуемые этими протоконцептами и в свою очередь их образующими. Эти поля склонны поляризоваться в социальные оппозиции "физиков" и "лириков", "ученых" и "творцов". Первые кичатся своей причастности к "вещам как они есть на самом деле", вторых же считают фантазерами, имеющими дело с эфемерными плодами своего неверифицируемого потока сознания. Вторые считают первых приземленными сухарями, схлопывающими тайны и гармонии в серую плоскость, в которой не-живут своей крючкосотворенной жизнью формулы и вожделеемые филистерами удобства - себя же полагают обитателями многомерных пространств необусловленной свободы.

Поэты, конечно, полезны власти - они могут сочинять оды властителю и пасквили на его врагов. Но мощь водородной бомбы велика, и еще мощнее сама идея "вещей как таковых", идея "самого дела". И творцы сами бывают склонны мыслить себя трансляторами вечно пребывающей музыки сфер.

Но, может быть, никаких атомов до их открытия не существовало? Точнее, их создали эллинские и индо-буддийские атомисты, а потом "открыли", а вернее, вновь создали, используя творческую интуицию первых, так называемые "ученые", которые, однако, поспешили объявить неделимым то, что сами же впоследствии с успехом и разделили?

Зомбированным концептом "объективной реальности" и "самого дела" такой взгляд представляется абсурдным, противоречащим здравому смыслу - как будто здравый смысл нежно обнимается с копенгагенской интерпретацией квантовой механики. На деле же попытка постичь реальность посредством ментального взлета над "самым делом" и адекватного картографирования абсурдна никак не менее - и напоминает Мюнхгаузена, вытащившего себя из болота за волосы, причем вместе с ядром, на котором, используя все тот же импульс, и отправился на Луну, дабы с ее поверхности приступить к изучению свойств покинутого им болота.

И любопытно, что адепты "самого дела" при этом спокойно рассуждают об абсурдности существования человека в мире, о слепой эволюции, не имеющей цели и смысла.

Поэтому что-то мне подсказывает, что в неприятии идеи творения "мировых законов" "познающим" виновата не ее абсурдность - в иных случаях человек говорит: "ну и что, ну абсурдно, подумаешь, бином Ньютона". Тут другое дело, тут не Миколка. "А не было ли у тебя, сукин сын, умысла на теракт?" Пропасть замазывать мы вам не позволим". Абсурдность человеческой жизни авторитетности и получению грантов не помеха - наоборот, маскирует дыру на обоях, оставленную обещанием бессмертия, которое непременно дадут человечеству всемогущая наука и ее жрецы.

Да и социальный контроль начеку - если нет всемогущего контролера, то необходимо, чтобы был "порядок вещей", который не преодолеть, и перед которым человеку необходимо смириться - поскольку "британские ученые установили", и тут уж ничего не поделаешь.

Но если посмотреть непредубежденным взглядом - пересмотреть привычное - то обнаружится, что у нас нет быстро находимого способа прояснить, с чем в каждом конкретном случае мы имеем дело - с актом познания или актом творчества. И, может статься, что такого способа нет в принципе - и что мы тут наталкиваемся на непреодолимый эпистемологический барьер.

И тут нельзя не обратить внимание на открывающийся туннель, выводящий на метауровень: сама дихотомия познания и творчества и демаркация между ними познаются нами или же творятся? Или же мы имеем дело с вещью, которая имеет для нас два аспекта (или, иначе, в которой мы с той или иной степенью произвольности выделяем два аспекта)?

Можно, кстати, обратить внимание на появившееся в современности слово "креативный" и однокоренные - они употребляются и к тем, кто традиционно считался "познающим", и к "творящим" - а в придачу еще и к людям действия, "креативным менеджерам" и "креативным директорам". Таким образом, рассматриваемая нами оппозиция снимается самой социальной практикой и связанным с ней языком.

Нет способа выяснить, конструирует человек наблюдаемую им реальность или же она ему дана "извне", чем-то или кем-то иным. Однако отсутствие способа не снимает проблему, которая является для человека глубоко экзистенциальной.

Из концепта творения на человека может, к примеру, выскочить чувство гиперответственности. Не на кого окажется списывать некайфы. Из концепта же познания вылетает, простирая над реальностью совиные крыла, победоносный детерминизм, в тени которого из познания устраняется малейший элемент творчества, поскольку само познание оказывается тотально детерминировано.

Но если реальность мыслить как имеющую бесконечный уровень сложности - то любое предположение о ней может тем или иным образом подтверждаться, давая новые пути познания - и в этом случае оппозиция познания и творчества снимается. Выход за пределы оппозиции "внутреннего" и "внешнего" тоже подорвет основы разделения на "творчество" и "познание" - поскольку познается "внешнее", а вектор творения идет "изнутри". Остается проблема с Иным - на первый взгляд кажется, что именно познание имеет дело с Иным, но это только на первый взгляд.

Итак, продолжаем познавать сны и творить объективность. С фоновым осознаванием, что сами слова "познание" и "творчество" не обладают сами по себе, автоматически, тотализующим универсальным свойством. Что можно и не ходить сквозь ворота этой оппозиции - и не платить пошлину на блокпостах по обе стороны ворот.

Тоталитарное не видит горизонта, не знает его, не имеет его. И поэтому схлопывается в точку, в предельную исчезающую имманентность. Для него нет Иного, познание превращается в конвейер безошибочного узнавания - то есть упраздняется. Врага тоталитарное мыслит не как Иное - во враге нет ничего, что представлялось бы тоталитарному загадкой.

Как только человек открыл время...

Как только человек открыл время, он сразу же почувствовал себя в его конце. Времена всегда либо последние, либо - в крайнем случае - предпоследние. Уходим из саванны - последние времена! Лезем в пещеру - конец света близок! Вылезаем из пещеры - конец еще не начавшейся истории! Буквы придумали - ну все, полные кранты, остается только записать ламентации о том, что все, полные кранты. Эволюция закончилась на homo sapiens еще раньше, чем homo sapiens изобрел эволюцию.  Вводят тринадцатиголосье в храмовой музыке вместо одиннадцатиголосья - ну офигеть теперь, конец! Возвращают одиннадцатиголосье - вот теперь совсем конец!

Интересно, что одних это радует, других пугает - но общее предчувствие конца тотально и требует, видимо, особенного прорыва для того, чтобы выйти в другое состояние ума, перейти в другую мифологему или подвесить вопрос в агностическом пространстве.

Интересно, что модернистское сознание казалось бы, переходит к мифологеме бесконечного кумулятивного совершенствования. Как говорил Сарториус в "Солярисе" Тарковского: "Бесконечно двигаясь к истине, человек обречен на познание". Однако именно Модерн начинает мыслить о волевом прерыве времен - конец времени и истории перестает мыслиться как нечто приходящее извне, но становится рукотворным - пусть и предопределенным историческим законом, как у Маркса. А дальше идет конец истории Фукуямы - видимо, уже постмодернистский, хотя самого Фукуяму симпатизантом постмодерна и постмодернизма назвать сложно - он словно пытается заколдовать и заморозить историю, чтобы постмодернизм не успел тотально наступить - в то время, как тот уже наступил, причем неся в себе семена своего разложения и дальнейшей трансформации.

А время - оно, может быть, и кольцо, и линия, и спираль, и шар. Причем шар бесконечномерный.

А времена - они всегда и последние, и первые. На фоне того, что времени нет, никогда не было и не будет. Все всегда уже заканчивается. Все всегда только начинается.  Здесь и сейчас. Везде и всегда. Разнонаправленные тенденции во все бесконечное количество сторон. Ризома Мирового Древа. Ни старого, ни нового. "Вставший на путь не вставал ни на какой путь - именно потому и называется "вставшим на путь".

Но сансара все ж таки опустеет.

Стоило человеку обтесать первый скребок, как он тут же начал задаваться вопросом "из чего все сделано". Ведь очевидно же, что мир обтесан как скребок. Изваян, как горшок. Смастерен, как часовой механизм. Написан, как программа. Ну хорошо, написан, как картина. Сочинен, как музыка. Что он там еще? А, конечно, забыл - театр. Человек пытается отождествить мир с тем, что он умеет в этом мире делать.

Множество природ

Одна из ранних работ Шеллинга, если перевести дословно, называется "Заметки к одной философии природы". Именно так, с неопределенным артиклем. Яркое отличие от, к примеру, того же Фихте с его "Ясным как солнце обращением к широкой публике о подлинной сущности новейшей философии". Скромность благоприятствует философии.

Действительно, весомых оснований претендовать на звание "печати философов" не было ни у кого. Претендовали - но как-то безосновательно. Как, впрочем, не закончили в конце XIX века и физику - хотя прямо уже почти что готовы были печатать в учебниках физики слово "занавес" в конце последнего акта пьесы.

Непроверяемо - но и неопровержимо: мир может быть устроен бесконечным количеством способов. И описан бесконечным множеством относительно адекватных описаний. Впрочем, степень нашей адекватности в эпистемологическом плане под большим вопросом - возможно, нашему виду для повышения эпистемологического уровня необходимо прибавить к своему названию слово sapiens еще пять-шесть раз.

Так что такую работу можно было бы назвать еще более устрашающе для жаждущих полной определенности и здравомыслия - "Идеи к одной философии одной природы". Кто знает, сколько их - этих природ. Столько, сколько существует воспринимающих сознаний - или столько, сколько взаимосвязей между воспринимающими сознаниями? Или никакой природы нет вообще?

Приключений концепт "природа", во всяком случае, претерпел за последние две с двумя третями тысячи лет достаточно.

Что такое "природа"?

Слово "природа" претерпело интересные эволюции. В трактатах натурфилософов-досократиков (до нас не дошедших), называвшихся часто "Пери фюзис" ("О природе"), речь шла не о том, что сегодня обычно понимают под словом "природа", а о "природе вещей", о том, что лежит в сущности всего, что есть в мире, о той первоначальной природе, об Архэ, которое не меняется, в то время, как видимость, "поверхность" вещей непрерывно трансформируется. Это то в вещи, что всегда остается самой вещью, ее сутью.

Затем возникли представления о "сверхъестественном", сверхприродном. Поскольку в христианском богословии утвердилась точка зрения, что божество сотворило мир "из ничего", "мир" в итоге утратил собственную сущность, у него не оказалось неизменной природы. Не осталось того Архэ, из которого горшечник мог бы лепить космос-горшок. Вроде была и земля, хотя и безвидна и пуста, и вода, над которой носился дух, и тьма над бездною. Но все это было признано тем самым "ничем". Причем без особой рефлексии относительно того, что это такое - "ничто".

Оказалась забыта концепция (мифологема) хаоса, из которого возникло, согласно эллинским теогониям, все и вся. Забыта была коррелирующая с этим хаосом ("бездной", от глагола "разверзаться") фалесова "вода", анаксимандров "апейрон" ("беспредельное"). Забылся даже Платон, за исключением тимеевской концепции горшечника-демиурга и мира-горшка.

В Индии и Китае мысль пошла иным путем - аналоги хаоса стали мыслиться апофатическим первоначалом. Как ничего нельзя сказать о хаосе, который не есть нечто, так ничего нельзя сказать о Брахмане или Дао. Они - "Не То", хотя из них возникает - реально или иллюзорно - все остальное.

Впрочем, в христианстве тоже появилось апофатика - "апофатическое богословие", согласно которому о божестве нельзя сказать ничего утвердительного - можно говорить лишь о том, что оно "ни то и ни это". Интересно, что если оно не есть никакое "нечто", то о нем, по идее, можно было бы говорить как о "божественном ничто", которое из "ничего" сотворило все, что есть. Это два различных "ничто" - или это одно ничто, и тогда получилось бы, что божество творит себя из себя же.

Однако в апофатической точке христианские апофатики предпочли говорить не о "божественном ничто", а о "сверхбытии", "сверхсущности". И если дао мыслилось даосами как естественность, то христианское божество оказалось сверхъестественным, сверхприродным, выше любой природы. В каком-то смысле только оно и имело природу, сущность изначально - все остальное же получало сущность в виде подарка в ходе творения.

Так и возникла "природа" - то, что не является богом, и имеет эту странную "естественность", которая как бы не вполне естественна, поскольку может рассматриваться как видимость, как иллюзия.

Кстати, в Индии и тут возникло сходное направление мысли - школы санкхья и йога - в йога-даршане использовалась оппозиция "пуруша - пракрити", где пуруша - неподвижный созерцающий дух, а пракрити (это слово можно перевести практически дословно именно как "природа") - нечто танцующее перед взором пуруши и околдовывающее наблюдателя своим танцем. Правда, у пракрити не было создателя. Европейскую сотворенную природу на санскрите правильнее было бы именовать "санскрити" - "искусственно созданное", но не "естественно возникшее" ("пракрити"). Название языка "санскрит" как раз и переводится с санскрита же как "искусственно созданный". На земле - грамматиками-креативщиками. Санскреативщиками.

Затем в ходе университетско-дисциплинарных пертурбаций, дроблений и разделений дисциплин, философия стала заниматься "природой", прислуживая богословию, занимавшемуся всем, имеющим отношение к "сверхприродному". Причем эта урезанная "философия" постоянно боролась за автономию и расширение своего домена, то есть предмета изучения. В результате возникает "деизм" - учение о том, что божество сотворило мир и удалилось от дел творения, мир же работает как сконструированный часовщиком часовой механизм.

После такой экспансии, параллельно с которой происходила секуляризация, нетрудно было вообще выкинуть сверхъестественное из рассмотрения и утвердить его как "ничто" - но уже совсем не божественное. Сверхъестественное исчезло, но естественное осталось. Не имея себе бинарно-оппозиционной пары. Отца убили, но осталась мать - "материя".

Пантеистические концепции - например, учение Спинозы - которые предлагали мыслить как "природу" всю совокупность того, что называли "духом", "сознанием", "материей", "плотью", "телесностью", "мыслью" и т.д. остались в значительной степени маргинальными. Мейнстрим ученого сообщества выбрал мысль о "природе" именно как о чем-то неразумном, косном и инертном.

Но косное и инертное не могло бы двигаться и трансформироваться без первотолчка. Однако перводвигателя, как было решено мейнстримом, нет - значит, природе должно быть свойственно самодвижение. Классический пример - эволюция взглядов Дидро от деизма к материализму (в последнем материи свойственно именно самодвижение).

Интереснейший ход - оказывалось бы, что в самодвижущейся материи имеются начала жизни и, более того, сознания, разума. А когда появилась идея эволюции - можно было бы говорить, что итогом эволюции должно стать божество - божественный космос, "бог все во всем". Можно было бы даже предполагать, что этот венец эволюции в итоге преодолевает временные ограничения, выходит из временной обусловленности - и, оставаясь Омегой, оказывается и Альфой - тем самым Первоначалом.

Мейнстрим на такое ответил словами Ленина, разгневавшегося на "богостроителей" Богданова и Луначарского: "Всякий боженька есть труположество".

Но что же делать с бинарным мышлением, которому очень хотелось заполнить вакуум на месте элиминированного "сверхъестественного". В итоге венцом творения (творение превратилось в эволюцию) был самоназначен человек.

Человек и стал на место "сверхъестественного", заимствовав у него ряд черт. Заметим, что в марксизме мысль оставалась картезиански нематериальной. Вспомним, что тезис "мысль материальна" активно использовали во второй половине XX века (в СССР) адепты учения Рерихов, оккультисты, экстрасенсы, парапсихологи. Это был еретический тезис.

"Природа не храм, а мастерская" - причем непроговариваемый миф Модерна утверждал планету Шелезяку - в этой мастерской должна была быть переделана вся реальность, включая мастерскую. Разумный созданный человеком космос вместо ветхого.

Самодвижущая природа обладала ценностью только в виде венца своей эволюции - остальное же подлежало эксплуатации, переделке и, в перспективе, возможно, полному уничтожению.

Однако экстериоризованная природа, став для человека "Иным", "Чужим", "Другим", привлекала к себе диссидентов - романтиков и их наследников, отказывавшихся идти на матереубийство.

В итоге возникла та оппозиция, которая в ходу и сегодня. Оппозиция "естественного" и "искусственного". Мир делится на мир природы и мир человеческий. Науки делятся, согласно неокантианцам, на "науки о природе" и "науки о культуре".

Человек получает статус "неестественного естественного". В природе все естественно - лишь то, что создано человеком имеет статус "искусственного". Хотя, казалось бы, если человек есть нечто естественное, его производные тоже должны быть естественными - как плотины бобров, как ульи или муравейники.

В итоге в радикально-экологическом сознании человек оказывается вредоносной программой, вирусом, злокачественной опухолью. "Чужое" - это сам человек. Новые романтики же, случается, мыслят себя как "новую расу", как воплотившихся в теле "Чужого" агентов естественности, Природы, которые противостоят поглощению последней Чужим. В свою очередь, противники экологистов нередко воспринимают их как предателей человечества - как тех, кто желает вообще свернуть проект "человечество" как таковой путем отказа от рациональности и возврата в животный мир (или путем прямого уничтожения).

Вот в такое концептуальное место едет человек, желающий выбраться "на природу" из реальности, мыслимой им "искусственной", не-природной, внеприродной, или просто антиприродной. Человек, у которого не оказалось собственной природы - хотя есть геном.

Эта бросающаяся в глаза ращепленность вызывает желание построить новые мосты взамен взорванных - желание снять оппозицию искусственного и естественного, выйти тем или иным образом за ее пределы.

Постструктуралисты пытаются деконструировать само понятие "человек". Физикалисты-этологи - представить человека природным объектом, лишенным "я" и свободы воли продуктом слепого крота эволюции.

Но есть и те, кто пытается мыслить природу как "сверхъестественное естественное", в котором между "человеком" и "природой" нет пропасти, в котором каждое существо есть индивидуальный элемент целого, сам являющийся целым. Те, кто восстанавливает на новом витке концепт "тождества микрокосма и макрокосма". Те, дает существующему презумпцию жизни, свободы, разумности и любви.

Те, кто полагают реальность совокупностью глаз, исполненной очей, смотрящих друг в друга - и "мир" как перекрестие этих взглядов.

Муравьи и пчелы как тотемы СССР

Тотемными животными СССР, конечно же, должны были бы стать муравьи и пчелы.

Никаких медведей - медведь рождается в умах иностранных злокозненных злопыхателей, однако исполненных уважения к восточным белым варварам - естественно, мифологических злопыхателей, из русско-советской мифологемы о врагах России. Причем мифологемы почвенническо-деревенщической.

В России, как известно, всегда зима, а медведь зимой спит. А потому не может быть полноценным тотемом на каждый день. Он приходит вместе с генералом Морозом - лесной прокурор на временное воеводство. А потом засыпает опять. Если это и тотем - то тотем ex machina. К тому же непредсказуемый и чреватый бедами для собственных теремков. В итоге корявый едросовсий зомби не может конкурировать с даосом-торчком Винни-Пухом, экспериментально доказывающим иллюзорность Бук и Бяк.

Хищников брать в тотемы СССР не мог - зашквар бы вышел перед лицом всего прогрессивного вегетарианизирующегося человечества. Даже собаки не прокатывали - поскольку кому же они служат, господа-то все в Париже. Псов партии не бывает, бывают только троцкистско-бухаринские собаки. Да и авраамические корни движения, видимо, препятствовали собаке утвердиться в роли тотема - в стране, где другом человека является управдом.

С хищными птицами тоже было не все в порядке, хотя попытки их тотемизировать были. Горьковский сокол. Орленок. Но клюв крючком был и у римской империи, и у нацистов, и у американских империалистов - и у самой что ни на есть российской империи, причем у последней даже в двойном экземпляре. Умолчим уже о Кастенеде.

Были еще орнито-кадидаты - буревестник и альбатрос. Но это же индивидуалисты - как, собственно, и медведь. Эти три могли бы быть символами сибирско-приморско-поморского сепаратизма, что никак не годилось.

А вот вспомните, как назывались младшие отряды в пионерских лагерях - сплошные пчелки да муравьи. Именно в эту мифологему попадает обретающий паранормальные способности Баранкин, проходящий квест избавления от лени.

Почему же пчелы и муравьи так и не актуализировались как тотемы СССР?

Видимо, мешала марксистские эсхатология и сотериология. Впереди, в отдаленном светлом будущем сквозь грозы сияло солнце свободы, бесклассового и безгосударственного общества. Муравейник же и улей - это статика. Они не модернистские. Они не переходят от капитализма к военному коммунизму, НЭПу, индустриализации, развитому социализму и так далее.

Впрочем, в качестве модернистского тотема можно использовать разве что конгломерат "гусеница-кокон-бабочка" - только он символизирует радикальную модернистскую трансформацию, Реформу, Революцию.

Во-вторых - и, возможно, этот момент важнее первого - муравьи и пчелы просто слишком маленькие. Потому и названия соответствующие давали именно младшим отрядам. Вот если бы медведи роились, строили и строем же ходили - вот это было бы да, самое оно.

И обозначать на гербах и флагах маленьких насекомых было трудно. Не впечатлило бы - в рамках того, что позволяла советская эстетика. Если бы она не чуралась трэша и хоррора - то легко было бы представить комсомольских хунвейбинов в футболках с муравьиной головой крупно, в анфас - с челюстями на изготовку.

Так что муравьем стал Окуджава, а пчелой - Гребенщиков. Они совершили теургический акт индивидуализации - превращения тоталитарной биошестеренки в личность, в мистического анархиста, обращенного к "Ты", а не к "мы", редуцированному к безличному "оно".

Эмпатия как этический принцип

Эмпатию возможно рассматривать не просто как психическое состояние, но как этический принцип, как волю к эмпатии, как установку на эмпатию, как веру в эмпатию. В таком смысле эмпатия становится собой только при наличии стремления к ней как к благу.

В таком случае при наличии обратной установки эмпатию могут не вызвать даже медикаментозные эмпатогены - а, напротив, вызвать эффект антиэмпатии. Причем такой подход может быть вызван не этическим негативизмом, а ощущением недолжности испытывания эмпатии по отношению к тому, что не должно находиться в эмпатическом поле, установкой недолжности терпимости к тому, что воспринимается (оценивается) как зло, которое в эмпатическом поле, как представляется такому пуристу, может не преобразиться в добро, а расцвести сотней цветов зла.

Описанную в первом абзаце сознательную эмпатию можно, вероятно, мыслить как эллинскую любовь-агапэ - как сияние, излучаемое любящим во все стороны. "Солнце, посылающее свои лучи и праведным, и неправедным". "Любая весть изначально благая - просто ты к этому еще не привык".

Адекватный детерминист воспринимает свой детерминизм как исходную предустановку, не более - а потому не выдает ее за общеобязательное самоочевидное или доказанное положение, но находится в постоянной дискуссии с агностиками, апофатиками, с антидетерминистами всех мастей. Только в таком положении он может попробовать выстроить свой детерминизм на чем-то, более напоминающем камень, чем песок. То же касается любого объективиста. Увы, многие объективисты воспринимают оппозицию в качестве пятой колонны - подготавливающей блицкриг вермахта мракобесия.

Социальный мультиверс

Можно пытаться мыслить об обществе, как о чем-то органическом, можно как о совокупности индивидов - и в том, и в другом случае общество предстанет как некое целое, и не так важно, что оно - волчья сыть, травяной мешок-организм или мешок с котом, шилом и прочими отдельными предметами-индивидами. В обоих случаях мыслитель-социолог (социософ, соционом и т.д.) выводит себя из общества в некое внесоциальное мыслепространство. И это при том, что он сам предварительно и конструирует для себя этот социум, а затем начинает изучать неизвестно что сквозь призму своей предваряющей конструкции.

На мой взгляд, корректнее мыслить социум по аналогии с мультиверсом. Социум в целом можно было бы мыслить в том случае, если бы все элементы социума мыслили его одновременно, находясь в полном транспарентном контакте между собой. Впрочем, и в этом случае социальное может ускользнуть.

Социум апофатичен - как, впрочем, и любое нечто в своем пределе.

Я мыслю свой собственный социум. Социумов, таким образом, не менее, чем сознаний, мыслящих о социуме. На деле же более, поскольку я могу мыслить о социуме множеством способов.

Таким образом, мысль о социальном - социология (социософия) - скорее является творческим процессом, конструированием, социургией. Она всегда - не панорама, видимая извне, а луч, освещающий окружающее пространство изнутри пространства. Может быть, такой принцип можно назвать той самой имманенцией Делеза и Гваттари? Впрочем, это неважно.

Так или иначе - и это касается не только социального - собеседникам, возможно, стоит общаться друг с другом, имея в качестве презумпции допущение, что собеседники находятся в различных туннелях реальности. Такое допущение являлось бы уважительным фоном дискуссии - своего рода разговор из разных вселенных. Нахождение же моментов интерсубъективного согласия означало бы наведение мостов между этими вселенными - и исключало бы навязывание путем апелляции к т.н. очевидности или т.н. объективности.

Если выразиться иначе - социальное представляет собой интерсубъективную множественность. Это своего рода лейбницева социальность или социальность Хуаянь - применим образ гирлянды, в каждом камне которого по-своему отражаются все остальные. Только сознание, которое вышло (находится) на уровень "бог все во всем", могло бы осознавать такую социальность во всей полноте. Иначе же может существовать неопределенное множество моделей, которые не имеют права навязывать себя в качестве выделенных, избранных, приоритетных, принуждающих к принятию.

куда вектор дует

Сегодня узнал о существовании философа по имени Эрик Олсон...

Сегодня узнал о существовании философа по имени Эрик Олсон. Беседовал он, как было заявлено телеграм-каналом "Философское кафе", с персоной, которую зовут Серое Фиолетовое. Последнее было мне известно и раньше по истории с его поездкой в ДНР в просветительских целях и вызволением его из тамошних зинданов. 

Так вот, мне показалось, что Серое Фиолетовое - куда более толковый философ, чем Эрик Олсон. Хотя, может быть, интервью не раскрывает всех олсоновских глубин и тонкостей.

"Философ отстаивает тезис, что мы как разумные и сознательные сущности являемся не психологическими объектами, но в точности и исключительно биологическими организмами, особями вида Homo sapiens". А еще любит поговорить о тщете лингвистического подхода. 

Но вот я как-то не в силах осознать, что такое "биологическое", что такое "организм", и как мне все это понимать вне языка.  Уже не говоря о словах "точно" и "исключительно". Очевидно, все эти понятия и слова имеют биологическую природу?

А декларируемый автором биологический подход - это что за зверь? Если мы - исключительно биологические организмы и ничего больше - то разве у нас могут быть иные, не-биологические подходы? Лингвистика - она что, элиен из невозможного иного мира, несуществующий, но, тем не менее, опасный призрак? 

Далее Олсон ставит множество интереснейших и актуальнейших вопросов - например, какие атомы являются его частью, а какие нет. Пожалуй, такой проблемой могли бы заинтересоваться схоласты - но не настоящие, а те, из мифа о темном невежественном средневековье, которое все время решало вопрос о количестве ангелов и ли демонов на кончике иглы.

Олсон заканчивается там, где кончается его кожа. Интересно, а волосы Олсона - это Олсон или уже нет? Является ли частью "я" то, что лишено нервных клеток? А как тогда насчет облаков, плывущих по небу?  Интервьюер пытается задавать наводящие вопросы, но Олсон остается невозмутимо непрошибаем. 

"Мы - часть животного мира". Хорошо, могу согласиться. Но что такое этот "животный мир" и с чем его едят? С растительным гарниром? Если мы - его часть, то как эта часть способна в точности понять, что такое это целое? А если можем - то, значит, способны выходить за его пределы своей мыслью, воспарить над животностью и обозревать ее с высоты ментального полета? А еще можно сказать, что мы - часть космоса или искорки божества.  И как это нам помогает понять что-либо о нас самих, о животном мире, о космосе или о божестве? Или Олсон полагает, что о животных мы знаем все существенное, а стало быть, знаем и о "нас"? Тогда отсылаю к тексту Томаса Нагеля "Мир глазами летучей мыши", основная мысль которого - что ничего мы о внутреннем мире летучей мыши не знаем. Так что налицо псевдоответ. "Часы показывают время, потому что обладают часопоказательной силой" - что-то в таком духе.

Но что окончательно повергает меня в ступорозный восторг - это рассуждение Олсона о сиамских близнецах, которые, с его точки зрения, являются одним человеком. "Ведь если это два человека, то мы не биологические организмы, а если мы не биологические организмы, то не существует мыслящих рациональных биологических организмов, а такой взгляд очень сложно понять". Впрочем, там о сиамских близнецах довольно пространно сказано.

Не знаю насчет сложности понимания не-существования мыслящих рациональных организмов - но я чувствую себя растением, неспособным понять животных с их животноведческой философией.