Написано в соавторстве с Федором Синельниковым
Часть 11 Введения к "Механизмам империосферы"
Однако в эллинистическом мире существовала и радикально отличающаяся от соседних культура - культура еврейская, представленная во многих районах Средиземноморья своей диаспорой, оказывавшая влияние на культурную жизнь всего региона. После того, как императоры Римской империи сделали одно из распространенных среди евреев диаспоры учений, получившее название “христианство”, имперской религией и практически запретили иные учения и религии, закрыв даже платоновскую Академию, влияние еврейской традиции, эпоса, мифологии стало чрезвычайным - хотя эллинская культура во многом сумела сохранить себя, что и послужило почвой для всех последующих рефлексий на тему “Афины и Иерусалим”.
Сложившаяся к моменту возникновения исторического христианства еврейская традиция имела внутри себя различные течения - но был и мейнстрим, который во многом был заимствован и христианством. В частности, христианские церкви унаследовали от ветхозаветной традиции жесткое неприятие иных жреческих корпораций и связанных с ними практик. Гадания и астрология находились фактически под проклятием и были запрещены под страхом смертной казни (в ветхозаветной традиции). Однако касались эти запреты в основном инокультурных заимствований - действительно, гадания на внутренностях животных в еврейской традиции были, по всей видимости, невозможны. Однако с астрологией дело обстояло не столь однозначно - хотя неприязнь к вавилонским практикам, безусловно, имела место быть, и недаром представитель иудео-христианской традиции Максим Грек именовал астрологию не иначе, как “звездозрительной прелестью”. С этой неоднозначностью можно столкнуться уже на первых страницах Книги Бытия, где говорится, что светила сотворены, в частности, “для знамений”. В христианской же традиции загадкой являются фигуры волхвов и их поход за рождественской звездой - рождение Спасителя, согласно христианской традиции, было вычислено волхвами своими - видимо, астрологическими - методами (сходным образом астролог Асита предсказал будущее принца Сиддхартхи, прозванного впоследствии Буддой). В результате астрологов в Европе не ждала такая же неприятная судьба, как, скажем, вызывателей духов мертвых или других гадателей. Астрология сохранялась как практика на протяжении всего Средневековья, расцвела в эпоху Возрождения, а затем была агрессивно отторгнута мейнстримом научного сообщества эпохи Модерна (хотя практикующим астрологом был, например, Кеплер, предсказавший, в частности, нашествие турок на Вену - но об этих фактах биографии ученого студентам-астрономам на лекциях, как правило, не рассказывают).
Однако отвержение инокультурных мантических техник вовсе не означало, что древние евреи не интересовались своим будущим - и, в особенности, будущим своего народа. Как раз напротив - именно в еврейской традиции последовательность исторических событий оказалась беспрецедентным образом сакрализована. Соответственно, внимание к перипетиям исторического процесса было чрезвычайным, если не сказать больше. Время для еврея перестало быть циклическим и превратилось в стрелу с несколькими ключевыми моментами: творением мира, изгнанием из рая, потопом, Заветом на горе Синай, строительствами и разрушениями храма, изгнаниями и возвращениями - и с приходом машиаха в будущем. Реализовалось в этой культуре и стремление предсказывать будущее, выстраивать причинно-следственные связи между различными историческими событиями. Эту функцию реализовывали пророки, чьими устами, как считалось, говорит само божество. Впрочем, многие пророчества делались опосредованно - например, вполне сходным образом со вполне, казалось бы, языческим по природе толкованием сновидений (вспоним сновидения Иосифа в Египте или трактовку Даниилом сновидений Навуходоносора).
Исторические события для эллина были, с одной стороны, непостижимы - но все же не были случайностью и их можно было попытаться предсказать. Хотя богиня удачи и могла изображаться с завязанными глазами, мойры вовсе не считались незрячими. События жизни человека и его племени во многом считались обусловленными предшествующими деяниями. Негативные события оказывались связанными прежде всего с нарушениями ритуально-этического кодекса, с нарушением систем табу (вспомним спор Агамемнона с Ахиллесом или историю Эдипа). Разнообразные знамения формировали второй, небесный причинно-следственный ряд. События, таким образом, могли иметь двойной (или тройной и далее) причинно-следственный ряд. Мистерия звезд стоит за земными причинами и следствиями - и даже боги подчиняются судьбе, когда гневаются на смертных за нарушения того или иного табу. Люди же - в конечном итоге просто тени и марионетки то ли судьбы, то ли мирового закона.
Согласно иудео-христианской традиции, божество устанавливает мировые законы. Оно “утверди вселенную, я же не подвижется”. Но Бог творит мир в свободном акте, а потому сам не подчинен установленным им законам - мало того, эти законы могут преодолеваться святыми. “Идеже хощет Бог, побеждается естества чин”. Законы мира поддерживаются Богом ежемгновенно и могут быть изменены и превзойдены. “Пути Господни неисповедимы”, а посему предсказать будущее точно с помощью каких бы то ни было техник и практик невозможно. Только само божество может открыть своему пророку тайны будущего - и то, как правило, в общих чертах. «О дне же том, или часе, никто не знает, ни Ангелы небесные, ни Сын, но только Отец» - такие слова приписываются Иисусу в Евангелии от Марка. Как следует из эпизода Ветхого Завета с пророком Ионой, божество может изменить свои первоначальные намерения и помиловать город, приговоренный первоначально к уничтожению.
Божественный закон авраамических традиций был подобен скорее государственному закону, чем закону природы, имел личный, а не безличный характер - а потому и говорить о нем адекватно могли пророки, но не ученые. Тайны относительно исторических путей постигались в откровении. Но, несмотря на все отличия от эллинского восприятия, еврейская версия характера причинно-следственных исторических взаимосвязей тоже делала основной акцент на соблюдении или несоблюдении этических и ритуальных норм. Исторические катаклизмы трактовались преимущественно как следствие нарушения частью народа божественных установлений - то есть именно как наказание, но не как естественный ход событий, согласно которому тот, кто сунул руку в огонь, обжигает ее.
Философия истории оказалась не разработана и в предшествующей, дохристианской античной традиции. Внутренняя логика исторического процесса улавливалась философами только фрагментами - например, Аристотелем в его “Политике”. Но целостной философии истории построено античностью не было. Можно сказать, что эллины знали историю, но не имели исторического мышления. В постконстантинову же эпоху шансы на возникновение независимой философии истории сильно уменьшились. Сакральное практически невозможно свободно изучать и препарировать, над ним невозможно ставить эксперименты, невозможно свободно выдвигать и отстаивать гипотезы. Относительно устройства мира новая христианская догматика оставляла множество лазеек, допускала “свободу богословского исследования” - поскольку ветхозаветные тексты не уделяли онтологии пристального внимания. В отличие от истории. Истории как автономной науки в таких условиях существовать не могло. Могло существовать только сакральное знание. История не есть изучение божественного творения, созданного божеством для человека. История - это разговор Бога и человека. Помимо всего прочего, в высокой степени обесценилась всякая история, кроме истории еврейского народа, описанной в Танахе. Только она имела высший смысл и была достойна высшего осмысления. Только в ней и через нее могли полноценно существовать все прочие истории, только сквозь ее призму они могли полноценно восприниматься. Независимую ценность языческие истории имели скорее как предмет гордости - правители продолжали гордиться своими родословными, хотя и они теперь стремились довести эти родословные до библейских патриархов.
Раннее христианство было радикально эсхатологичным. Оно жило предощущением конца времен, катастрофического конца истории, идеей гибели мира, второго пришествия Иисуса, воскрешения мертвых и явления новой земли, Нового Иерусалима. Мгновенный акт веры и покаяния переворачивал любую историю - первым вошедшим в отверстые Иисусом двери рая считался распятый вместе с ним “благоразумный разбойник”. Христиане утверждали, что мир “закона” преодолен Иисусом, что наступило время не закона, но благодати. Мир закона - ветхий мир. Новая же реальность - реальность чуда, преображения и воскресения, запредельная по отношению как к ветхозаветному начетничеству, так и к “афинейским плетениям”, “для иудеев соблазн, для эллинов безумие”.
Эсхатологическая устремленность обесценивала историю. Считалось, что крещение смывает прошлые грехи - а стало быть, ветхая история над человеком более не властна. Однако время шло, и ожидания конца истории ослабевали, но не исчезли. Как следствие, начала возникать новая, эсхатологическая историософия. Живущие по законам ветхого мира шли путем деградации - и их царства неминуемо должны были разрушиться. Последним должно было возникнуть царство “антихриста” - и разрушиться тоже, после чего и придет Новый Иерусалим. В его ожидании и пребывают “верные” - “пребывающего града не имеющие, грядущего града взыскующие” (Августин, “О граде Божьем”). Сквозь житейское море человека ведет божественное Провидение, которое дает возможность человеку соприкоснуться со светом и сделать свой выбор. Начались продолжающиеся и по сей день дискуссии относительно проблемы апокатастазиса - “всеобщего восстановления”, а также проблемы теодицеи. Можно ли сказать, что Провидение как бы охватывает историю, вбирает ее в себя? Или же Провидение и история существуют как два разнонаправленных потока, один - в жизнь вечную, а другой - туда, “где будет мрак и скрежет зубов”? Все ли пути-дороги, пусть даже после почти бесконечных странствий, в конечном итоге приводят человека в Царствие Небесное, или же разделение на “агнцев” и “козлищ” будет носить окончательный и неотменимый характер?
И в том, и в другом случае оставалось место для историософии. Безблагодатная история влечет грешников и неправедные царства по пути разложения и деградации, подчиняющихся ветхому безблагодатному закону, который ни к чему, кроме распада, и не может вести. Психологический аспект этих закономерностей можно обнаружить в творениях “отцов-пустынников” (например, у Иоанна Лествичника) - таков путь греховного помысла от ненаказуемого “прилога” через “сосложение” и “пленение” к “исполнению”. Если Божии пути непредсказуемы, то пути деградации вполне могли рассматриваться христианами как стандартизированные, шаблонные.
Однако мыслимые апофатически пути провидения практически неизбежно получали и свой катафатический, “исповедимый” аналог в виде непрекращающихся попыток осмыслить божий промысел в отношении индивидуумов, коллективов, городов и царств, расценивавшихся выносящим суждение как “благие”, “избранные”, “праведные” или хотя бы просто “достойные”. Наблюдатель-историософ как бы брал на себя смелость смотреть на историю “глазами Бога” - и выносить суждения о угодности или неугодности ему тех или иных реалий. Если же мы мыслим в парадигме оригенианской теории апокатастазиса, то мы обнаруживаем себя в плеромическом потоке истории-провидения, ведущей каждой живое существо, наделенное душой, к соединению с божеством, к “небесной” церкви. Освобождение от греха, от несовершенств - процесс мистический, таинственный, благодатный, полный нечаянностей, непредсказуемостей. Индуисты называют такие воздействия на реальность “беспричинной божественной милостью”, которая не может быть кармически (то есть причинным образом) обусловлена.
Но в таком случае мы можем говорить, что освобождение, тем не менее, представляет собой некий процесс, череду беспричинных событий, которые коррелируют между собой, рождают особый вид “беспричинной причинности”, “свободной взаимосвязи” процессов и событий провиденциального ряда.
Гипотетически мы вполне можем предположить существование высокого, рафинированного дискурса подобного рода в отношении исторических событий. Однако на практике подобный подход становится чем-то вроде рыцарского кодекса или “бусидо” самураев - прекрасный, но далекий от повседневной практики идеал.
Познающее человечество оказывается в трагическом зазоре между наличием и отсутствием этики в исследовании. С одной стороны, мудрому пристала эпистемологическая скромность, ограничивающая его способность не только эстетического, но и этического суждения. Будда, Сократ и Иисус разными словами выражают одну и ту же мысль, ограничивающую дерзающего судить - и, неизбежно, ибо не ведает начал и концов, судить поверхностно, ограниченно, да еще и настаивать на окончательности суждения, исчерпывающего, по мнению неправедного (ибо кто праведен и благ, если даже Иисус однажды запретил называть себя благим?) судьи, сущность дела. Эстетика и этика вечно и принципиально субъективны.
No comments:
Post a Comment