Идет ли Слонопотам на свист, или Иллюзорность причинности

Беседа Фёдора Синельникова и Дмитрия Ахтырского

Ф.С. О фальсифицируемости. Рассматриваемые нами историософские, метаисторические вопросы все же не совсем - или совсем не - входят в компетенцию науки, о которой мыслил Поппер. Мы же не претендуем на создание научного...

Д.А. В пределе - все проблемы являются научными.

Ф.С. Если применять подход Поппера - он бы сказал, что та описательная модель, которую мы хотим приложить к истории, ненаучна.

Д.А. Я бы ему ответил, что она не то, чтобы ненаучна. Она недостаточно научна - и мы это прекрасно знаем. Мы используем слишком богатую символическую система. Она настолько рафинирована, что ее рамках мы можем предложить сразу несколько вариантов - и нам трудно их проверить. Мы находимся в процессе работы. А ее промежуточные результаты мы никому не навязываем. Есть проблема - и мы ее обсуждаем в рамках этого дискурса. Теория суперструн тоже плохо проверяется. К тому же мы с самого начала говорим, что не все в мире описывается в виде законов. В мире действуют не только падшие силы, лишившие себя свободы. Здесь возникает другой вопрос - а с какой стати наука должна заниматься только детерминированностями? Если в природе есть такая вещь, как свободная личность - это не значит, что она не может являться предметом научного исследования. Как так - вещь есть, а изучать ее нельзя?

Ф.С. Фактически, многие вещи вот так и замалчиваются в науке. Их нельзя изучать, потому что они разрушают сложившуюся картину мира. Они либо априори объявляются фальсификатами, либо не замечаются вовсе. А еще у гуманитариев, претендующих на научность, есть такой удивительный метод: использовать объяснения, которые объяснениями не являются. Особенно замечательны рассуждения о коллективном бессознательном. А что такое “коллективное бессознательное”? Как оно работает?

Д.А. Они уходят от онтологических вопросов.

Ф.С. Зачем тогда вводить термины, которые требуют трех томов дополнительных объяснений? Почему оно “коллективное”? Почему оно именно “бессознательное”?

Д.А. Сразу вспоминается Марк Твен с его рассказом “Ученые сказочки для примерных пожилых мальчиков и девочек”. В нем маленькие лесные зверюшки отправились в экспедицию и увидели поезд. И один из экспертов по итогам наблюдения сделал вывод: “Радуйтесь, ибо нам выпало счастье наблюдать явление несравненной важности. Это было Весеннее Равноденствие!” Всеобъясняющие объяснения. Как “божественная сила” в науках прошлого. Люди ставят сами себе предел для объяснения - и в отношении этих предельных понятий уже не задают себе вопроса, что это. “О, сынок, это уууууууууу! Это вещь! Коллективное бессознательное! Если бы я знал, что это такое - какое бы оно было “бессознательное”?” Такое “коллективное бессознательное” - это термин, замещающий термин “божество” в прежних научных дискурсах. “Часы показывают время, потому что обладают часопоказательной силой”, - такой пример на этот счет приводит Лейбниц в “Рассуждениях о метафизике”. Но в данном случае Поппера можно послать далеко и на него не ориентироваться. Посчитать, что мы с ним поговорили.

Ф.С. Теоретически - да. Но ты сам меня все время подкалываешь с этой попперовской фальсификацией.

Д.А. Ну так когда это возможно - то надо постараться. Когда речь идет о законе.

Ф.С. Ты так давно и упорно сам термин “закон” разрушаешь, что я сам последнее время стал задумываться: может быть, действительно, следует скорее говорить не о “законах”? Может быть, просто эти существа устанавливают во взаимодействии друг с другом такие правила - а мы интерпретируем эти правила как “законы”.

Д.А. Весьма корректное замечание. Когда речь идет о научном дискурсе - да, я требую строгости. Но я совсем не требую строгости, когда речь идет о метанаучном дискурсе. Когда речь идет о возможностях, о вероятностях.

Теоретически, я, конечно, против термина “закон”. Или - за его переосмысление. Я вообще не готов говорить о “причинах”. Пользоваться этим словом я могу - но с некоей преамбулой о своем понимании понятия причинности. В широком смысле слова, мы имеем право говорить о коррелятах. А “причина” - это чисто метафизическая категория, причем категория апофатическая. Причиной каждого события в предельном смысле является все предшествующее развитие Вселенной. Если все связано со всем - то тогда мы можем только вычленять некие линии, струи в причинно-следственном потоке. Одну линию выделить - и о ней говорить. Но мы никогда при этом не можем претендовать на полноту постижения причин. Я прекрасно помню о заветах дорогих товарищей высоких софистов. У Горгия была знаменитая триада - в трактате “О небытии”. Первым пунктом там доказывается, что ничего не существует. Вторым пунктом доказывается, что если что-то и существует, то это что-то непознаваемо. И, наконец, третий пункт доказательства утверждает, что если что-то и познаваемо, то познанное невыразимо. Но поговорить-то все равно хочется - даже если мы признаем все эти тезисы. Эллинский скептик Пиррон дожил до старости - и ничего, будучи философом, не написал, поскольку считал, что реальность непознаваема.

Ф.С. Если вернуться к нашим темам - нужно будет очень аккуратно выработать какую-то линию. Можно подавать все это не как законы истории, а… даже не знаю, как это сформулировать. Вот удивительная штука. У нас нет такого понятийного аппарата, который бы нам позволил адекватно обрисовать эту проблему. Это не закон истории - а, как ты говоришь, некая устойчивая сложившаяся модель взаимоотношений. Мы не знаем - вероятно, она может быть нарушена. При этом она в нашем опыте вроде как не нарушается.

Д.А. В известном смысле мы подобны амебам, которые пытаются понять, как устроен компьютер. Или даже не компьютер, а человек.

Ф.С. Все же я думаю, что там, где система включает в себя элементы демонизма, вовсю начинают работать как раз законы в жестком смысле этого слова. А там, где включаются высшие силы, там следует говорить не о законах, а о том, что очень трудно поддается описанию.

Д.А. Но даже если мы заговорим о законе - это может оказаться закон, понимание которого может намного превышать возможности нашего разума. Новоевропейская наука существует в ситуации принятия некоего молчаливого (или не очень) допущения, что ничего более высокого, чем человеческий разум, не бывает. Естественному ясному свету разума открыто все. И предполагается, что человек - это венец эволюции. Попытка говорить о каком-то высшем по отношению к человеку разуме блокируется даже на уровне эволюционной теории. Такая попытка может быть объявлена какой-нибудь “евгеникой”, тебя тут же обвинят в том, что ты говоришь о “сверхчеловеке”, что ты, наверное, нацист - или кто-то столь же ужасный. Возьмем проблему “люденов” в “Волны гасят ветер” братьев Стругацких. Изнутри человеческого вида возникает новый вид. Просиходит новый эволюционный шаг. И эти новые существа не могут обычным людям передать свои знания, поскольку люди для них слишком примитивны - а человек не может у них ничему научиться. Людям нечего делать на планете, зла людям они не желают - и они просто уходят. И вот наша наука такую возможность фактически отказывается допускать. Хотя гипотетические умозрительные эксперименты современная философия любит - вспомним хотя бы известный мысленный эксперимент “взбесившаяся вагонетка”.Ты оказался за рулем вагонетки и видишь, что впереди к рельсам привязано пять человек. Перед ними – стрелка, и можно успеть перейти на другой путь, к рельсам которого привязан только один человек. Какое решение выберет подопытный? А дальше идут все более и более утонченные вопросы. Та же ситуация, но ты стоишь на мосту через железнодорожные пути. Рядом с тобой стоит толстяк – в два раза тяжелее тебя. И ты точно знаешь, что если ты сам спрыгнешь на рельсы перед вагонеткой, твое тело не сможет ее остановить, а тело толстяка – сможет. И погибнет один человек, а не пять. Столкнешь ли ты толстяка на рельсы? Стандартный ответ в ходе этого эксперимента – сам бы прыгнуть мог, но толстяка не столкнул бы, даже глядя на то, как погибают пять.

Ф.С. (смеется) Я думаю, все зависит от того, что это за толстяк.

Д.А. Когда я говорю об дискурсе, предложенном Даниилом Андреевым, и реалиях его картины мира, мне интересна не только эпистемология, не только закономерности – но и воля, и мысли существ трансфизического и метаисторического плана. Что-то можно попытаться уловить, почувствовать – хотя трудно это верифицировать. Возможно, когда-нибудь на основе успехов какой-нибудь нейропсихологии или нейрометаистории мы сможем сказать, что существуют определенные типы эмоциональной активности, относящиеся к разным спектрам трансфизической и метаисторической реальности. И на чисто научной основе отличать воздействие кароссы от воздействия Соборной души. Хотя связать одно с другим все равно будет сложно. Мы сможем говорить о разных типах активности, но однозначно связать эту активность с теми или иными фигурами андреевского мифа будет невозможно по принципиальным эпистемологическим обстоятельствам. Далее начинается область веры. Но мы не можем молчать об этих вещах.

история как фабрика звезд - Часть IX введения к трактату "Механизмы империосферы"

Написано в соавторстве с Федором Синельниковым

Часть IX введения к трактату "Механизмы империосферы".

Антиномия случайности и необходимости фундаментальна для бинарного формально-логического рассудочного мышления. Поэтому человек в лице тех или иных мыслителей снова и снова возвращается к этой антиномии, не будучи в силах как преодолеть ее чисто рассудочными способами, так и уйти от нее, отбросить как, скажем, “ошибку языка”. Однозначный же выбор одной из ее половин неприемлем для человека - как по чисто логическим причинам, так и по причинам психологическим, экзистенциальным. Человек противится рассматриванию своей реальности в качестве тотального хаоса или настолько же тотального безжизненного (поскольку несвободного) порядка. Подобные радикальные позиции, как правило, достаточно поверхностны и не захватывают всех, особенно психологически важных для человека областей, ограничиваются областями “чистого искусства” и “чистой науки”, отгораживаются от “бытовой”, “профанной” сферы, в которой, в частности, обитают любимые люди ученого или литератора. И если последние могут сосуществовать со своим “Другим” во взаимной любви и свободе, то они получают в руки ключ, которым отпираются замки антиномических дверей.

В естественных науках, как мы уже говорили, господствует детерминистская установка - детерминистски часто толкуются даже вероятностные принципы квантовой механики. “Бог не играет в кости”. Только в шахматы. Ряд наук о человеке, несмотря на отчаянное сопротивление “человеческого материала” (который словно предчувствует, какая судьба ожидает “материал”, по определению не имеющий самостоятельного значения - детерминизм не только антигуманитарен, но и антигуманистичен), стремится следовать в этом ньютоно-картезианском фарватере. Таковы отчасти психология, социология, экономика и лингвистика.

Однако среди наук о человеке особняком от математизационной магистрали продолжают стоять “науки о культуре”. Конечно, в этом ряду мы обнаруживаем и мать наук о культуре (отцом следует считать философию) - историю.

***

Чем была история в тех культурах, в которых она появилась на свет в качестве концепта и интеллектуальной практики? Только ли фиксированием происходящих событий, к коим фактически редуцирует историю “вульгарный исторический материализм”, а точнее - позитивизм, продолжающий искать “атомарные факты” в ходе событий, словно и не потерпела крах попытка Витгенштейна & Co поймать, раздеть и познать атомарный факт в логике? И не потому ли история как практика не появилась в Индии, что цепочки исторических событий были всего лишь нитями в покрывале Майи, меняющими лицо и форму при концентрации на них взгляда - и, в конце концов, исчезающими вовсе в лучах знания? Не игрой ли с этими расплетаемыми ими нитями и сплетаемыми затем во все новые узоры - игрой, обнаруживающей тщету и тщеславие голого короля и придворных, притворяющихся видящими однозначное и единственно возможное полотно - заняты последние полвека так называемые постструктуралисты и постмодернисты?

Человеку свойственно искать своих предков и предшественников. Склонность апеллировать к авторитету древних, к не подлежащим критике суждениям “отцов и учителей” не исчезла вместе с поражением “деградационного мифа”. Становясь адептом модернистского мифа, составной частью которого является мифологема прогресса, человек может вовсе не потерять вкуса к обладанию “великой историей” и похвальбе “великими предками”, одерживавшими великие победы, прорубавшими сквозь темные эпохи дорогу к ослепительному будущему - и продолжает чувствовать себя карликом, только не копошащимся у стоп гигантов, а сидящим на их плечах.

Золотой век в коллективном сознании просвеченного прожекторами просветительской перестройки человечества переместился из прошлого в будущее. Море прошлого стало восприниматься как родное болото, которое так любят хвалить патриотическо-фундаменталистские кулики (или зовущие в последний бой консервативно-революционные лебеди). Однако в дебрях этого болота любому непоследовательному модернисту мерцают, подмигивают флэшбеки - болотные огоньки, отпечатки на сетчатке глаза, миражи мифологемы золотого века.

Осколки древних мифов становятся детскими сказками, обрывки ритуалов - приметами, храмы - музеями, сакральные символы власти - музейными экспонатами. Но в любом музее есть доля музея. Любой музей остается в некотором смысле храмом, пусть и "облегченного" рода - если бывают воздушные замки, то музеи могут быть поименованы “воздушными храмами” (аллюзии в сторону совместного ноу-хау РПЦ и ВДВ здесь отсутствуют). Но воздух может из них выйти - и тогда сооружение вновь оплотняется на корнях могущего однажды быть откопанным фундамента, и жертвенники внутри твердыни начинают куриться.

Вышеупомянутые гуси-лебеди, певцы архаики, пытаются спасти Рим с любым порядковым номером - а спасти значит возродить, навязать потребителю новый продукт под старым лейблом, “тот самый, со слоном”. Разумеется, с боевым. С боевым римским слоном (ведь наверняка же мечтали некоторые римляне о слонах Карфагена, то есть в ноосфере для римского слона место имеется) - может быть, продолжателем дела троянского коня (и не только коня, ибо со славным именем сего древнего града связано ныне немало культурных реалий). И вот голые по пояс вирусы кидают зиги великим озимандам древности, даже и не думая пользоваться презервативами. Предсказуемым результатом небезопасного секса становится рождение мутантов, непредусмотренное составителями генеалогий.

Оказавшиеся жизне- и конкурентоспособными выродки на любом (наверное) обитаемом острове бывают нескольких сортов - одни строят башни, другие хотят их использовать “для воспитания масс в духе добра и взаимной любви”, третьи их уничтожают, четвертые - наблюдают и изучают происходящее. Так и в нашем случае. В Александровском саду и посейчас возвышается стелла с именами предтеч всесильного (ибо верного) учения. И сколько же открытий чудных может ждать тех, кто решит освежить в памяти великие вехи, этапы большого пути по первоисточникам - читателей Мора и Кампанеллы, Фурье и Бакунина! Такие открытия нередко опрокидывают господствующую парадигму - тому примером служит Коперник, почитатель гения древних пифагорейцев. Бисер привлекает не одних лишь свиней, но и утонченных германских интеллектуалов - калейдоскопические сны играющего разума могут породить чудовищ и доброй воли. Подрывные генеалогии появляются на свет как в результате "головотяпства со взломом", так и в качестве явных идеологических диверсий - и, конечно, чаще всего имеет место синергичное действие этих и иных факторов. Кто знает, какими мотивами руководствовались редакторы вышедшего в 60-х годах сборника “Философия древнекитайских материалистов”, куда вошли тексты мистиков-даосов - и каких ворон считали доблестные гвардейские части советских цензоров?

Как итог - выстраиваются прихотливые строения школьных и университетских курсов истории. Истории философии, истории науки, истории религии, истории культуры - и просто истории. Стандартные университетские курсы истории какого-либо предмета, как правило, в той или иной степени подобны по духу сталинскому “Краткому курсу” - они написаны победителями в целях прославления своих побед, закрепления территориальных и имущественных захватов. Героические предки в сражениях с силами тьмы и невежества, конечно, во многом ошибались, будучи ограничены эпохой - но несли в себе прогрессивное начало, за что их бюсты и барельефы украшают университетские экстерьеры и интерьеры, а их откорректированные идеи (то, что не помещается в прокрустово ложе исторического канона, списывается как “эпохальная ограниченность” и в учебники не попадает) помещаются в школьные катехизисы, повествующие о том, как отблески картезианско-позитивистского естественного света разума озаряли из прекрасного далека умы философов-провидцев.

Идеологической цензуре подвергаются целые эпохи и культуры - много ли из стандартного учебника истории философии можно узнать о византийской, средневековой, индийской или китайской мысли? После Ленина-Аристотеля в таких учебниках часто идет сразу Брежнев-Бэкон - а кому интересно, что было между, может учить латынь и углубляться в монастырские библиотеки. Наука становится утилитарной - значит, будет возвеличен Архимед. Возвеличен именно за то, что, будучи наследником аристотелевского взгляда на философию как на высшую бесполезность, сам важным не считал - за всяческие механические кунштюки.

То же верно и в отношении истории самой исторической науки, “истории истории”. Синклит академиков определяет критерии демаркации истории и мифологии, чертит границу между былью и сказкой - и кухня, на которой препарируются исторические источники, далеко не всегда прозрачна. Битвы за историю обрели новые контуры. Конечно, до сих пор могут быть пущены в ход старые добрые методы Цинь Ши-Хуанди - историю можно попытаться стереть вовсе, а не подтасовывать исторические хроники, выводя свое родство то ли от Иафета, то ли от Энея, то ли от Навуходоносора. Но можно действовать элегантнее - делегитимировать те или иные источники, разжаловав их из благородного реально-исторического офицерства в мифологические рядовые. Масштабность этого действия может вполне достигать циньшихуановских стандартов - примером тому служат построения Фоменко и Левашова.

Впрочем, сама дихотомия истории и мифологии появилась в результате реализации стратегий делегитимации - применявшие ее по отношению к инокультурным и иноверческим конкурентам сами в результате становились жертвами демаркационной гильотины, чье лезвие отточено на вполне оккамовский манер, хотя и начало выковываться задолго до бритья бород утратившим свою необходимость сущностям.

Итак, в качестве древних историков нам подают отретушированных хроникеров, поставщиков кошерных фактов, чья кошерность вновь и вновь должна подтвержаться авторитетными академическими улемами и пандитами. Неканоничные драконы заменяются разрешенными правоверным сциентистам динозаврами. Санкционированный мейнстримом мировой Академии, фомируется мощный глобальный проект альтернативной истории, призванный заменить прежние локальные проекты. В рамках этого проекта заново оценивается достоверность исторических фактов - одна информация приобретает статус факта, иная его теряет. И, что для нашего повествования особенно важно - жившие в прошлом сказители утрачивают право интерпретации происходивших вокруг них и вокруг их предков событий. Историки прошлого и без того словно бы подвешены в паутине исторических фантомов, обретаются в мире недостоверностей. Не имея возможности провести демаркацию по модернистскому образцу, они, наивные, все же пытались объяснить происходящие с ними события, выстроить причинно-следственные цепочки. Но из кисельных берегов вытекали только молочные реки - а речное молоко не усваивается интеллектуальными организмами тех, кто нуждается в нефти для своих машин. Рефлексии древних на тему исторических закономерностей имеют весьма малую ценность для современных историков - в собственном качестве этих рефлексий, в качестве гипотез-интерпретаций, попыток объяснения. Эти гипотезы становятся не более, чем материалом - таким же историческим фактом, как и те, которые эти гипотезы пытались объяснить. Размышления летописцев о причинах поражения русских войск в схватках с монголами интересуют историков не более, чем орнамент вышивки той же эпохи. Интересуют - но как объект, а не как мнение коллеги, донесенное издалека, но оттого не менее ценное.

Тонкость заключается в том, что науки о человеке для самого человека открываются как, казалось бы, принципиально и неустранимо субъективные. Для нас вроде бы очевидно, что люди прошлого действовали, исходя из своих собственных картин мира (а отнюдь не наших), которые, хотя часто и претендуют на объективность, тоже являются порождением своей эпохи - но это уже другая эпоха. И в подобной непростой ситуации историки-модернисты часто выбирали детерминистский подход, снимающий субъективный момент как таковой, поскольку он мог быть в таком случае рассмотрен как вторичный и несущественный. Осознаваемая мотивация для детерминиста неважна - она является всего лишь эпифеноменом, надстройкой, продуктом классового или иного обусловленного сознания. Как картина мира в таком сознании, так и практические социальные действия человека проистекают из одного источника - объективной исторической необходимости, а потому картина мира древнего летописца в целом и его причинно-следственные интерпретации в частности с легкостью могут быть детерминистом элиминированы. Фактически, идея бессознательного появляется еще у немецких романтиков - в частности, у Гегеля. Движущие историей силы действовали на людей прошлого именно через их коллективное бессознательное - или же тщательно (или не очень) замаскированное классовое сознание. Таким образом детерминист претендует на то, что умеет читать в душах людей прошлого, что для него открыты их глубинные помышления - неведомые, возможно, самим помышлявшим.

Именно детерминистами Модерна были отвергнуты интерпретационные исторические нарративы пре-модернистских эпох. Однако впоследствии сами детерминисты пали (хотя и не до конца) жертвой постмодернистской деконструкции. Синий монстр из “Желтой подводной лодки”, съев весь мир, последним заглатывает самого себя - так само себя в итоге разрезает любое подобие бритвы Оккама. Любая деконструкция обречена в конечном итоге самодеконструироваться. И мы в итоге остаемся с набором мифов, нарративов, языков, метамифов, метанарративов, метаязыков. “Мета” могут множиться - но мифы все равно остаются мифами, а субъективность - хотя и “интер”, но все же “субъективностью”. Таким образом, Модерн и его наследники политкорректно лишаются права на особый статус своего академического исторического нарратива. Философия истории Гегеля становится таким же объектом исторического исследования, как и историософские построения Августина или авторов Танаха. Метафизика еще Контом была практически отнесена к одному разряду с мифологией, став хотя и не детством, но подростковым возрастом не достигшего еще позитивистского совершеннолетия человечества.

Однако естественникам оказалось позволено больше, чем гуманитариям. Переведя собственную метафизику в скрытое, непроявленное состояние (убрать совсем метафизику так же невозможно для ученого, как перестать использовать язык) путем манипулятивной софистической игры терминами, физики и биологи, социологи и лингвисты продолжили поиск закономерностей - пусть и с оговорками относительно вероятностного их характера, или даже переименовав “законы” в “тенденции”. Гуманитарии же (представители “наук о культуре”) оказались в странном положении. С одной стороны, они подвергаются моральной дискриминации со стороны более математизированной части Академии за удаленность от стандартов и критериев научности, выработанных механицистами. С другой же - те, кто пытается найти закономерности в области наук о культуре, подвергается радикальной обструкции со стороны мейнстрима гуманитарной части научного сообщества. И в последнем случае представители естественных, технических и точных наук вполне доверяют своим собратьям-гуманитариям.

К этой интереснейшей диспозиции, имеющей самое прямое отношение к нашему исследованию, мы вернемся чуть позже. Но прежде мы должны вновь погрузиться в исторические глубины и кратко обрисовать историю исторического нарратива, рассказать о рассказе, построить нарратив о последовательности нарративов - не претендуя на полноту рассмотрения, но просто попытавшись представить интересующую нас диспозицию в несколько ином историческом свете. Слишком часто оказывается, что установки освещения “по умолчанию” выдаются за отсутствие работы светотехников в принципе. Нарративы же и метафизика и вправду вполне могут быть уподоблены осветительным приборам на съемочной площадке. Даже отсутствие специальной техники вовсе не означает, что фактора освещенности нет вообще и режиссер его не учитывает - хотя чаще дело ограничивается переименованием юпитеров. Легально же пронести юпитер на свою съемочную площадку может позволить себе Юпитер, но не бык. Точнее, не сам Юпитер, а Гефест - поскольку именно Гефест, технарь и естественник, ковал громовержцу его молнии. Мастерам же, могущим создать “оружие возмездия”, позволены и нарративы, и метафизика - достаточно просто отказаться от употребления скомпрометированных терминов, не называть вещи прямо своими традиционными именами.

"Не спи, не спи, философ" (поэза)

Не спи, не спи, философ

Деконструируй быль

В пространстве пылесосов

Зри ангельскую пыль

В печи Большого Взрыва

Печется каравай

Реальности тоннели

В нем мышкой прорывай

Все кошки - тоже мышки

В зеркальности ума

В ней пироги и пышки

В ней синяки да шишки

Тюрьма в ней и сума

Обязаны трудиться

Кроты - арбайт махт фрай

Глаза распорядиться

Открыть – и будет рай

Мы жили в механизме

На башенке Big Ban

Но в статике деизма

Произошел Big Bang

***

Не спи, не спи, биндюжник

В космическом порту

Пусть в голове гадюшник

И сухостой во рту

Контейнеры с Пандоры

В них ракопауки

На вольные просторы

Пускать их не с руки

Грузи же осторожно 

Не повреди печать

Отвергнись мыслей ложных

А уж потом бухать

И баиньки в кровать

Не спи, не спи, философ

Деконструируй быль

В пространстве пылесосов

Зри ангельскую пыль

В печи Большого Взрыва

Печется каравай

Реальности тоннели

В нем мышкой прорывай

Все кошки - тоже мышки

В зеркальности ума

В ней пироги и пышки

В ней синяки да шишки

Тюрьма в ней и сума

Обязаны трудиться

Кроты - арбайт махт фрай

Глаза распорядиться

Открыть – и будет рай

Мы жили в механизме

На башенке Big Ban

Но в статике деизма

Произошел Big Bang

***

Не спи, не спи, биндюжник

В космическом порту

Пусть в голове гадюшник

И сухостой во рту

Контейнеры с Пандоры

В них ракопауки

На вольные просторы

Пускать их не с руки

Грузи же осторожно 

Не повреди печать

Отвергнись мыслей ложных

А уж потом бухать

И баиньки в кровать