О слове "религия"

Слово "религия" настолько поистрепалось, что хочется им называть только отношения жителей города Рима со своими богами в раннюю доимперскую эпоху.

Современные антиклерикалы часто склонны называть этим словом не мистический опыт человека, а систему ритуалов и табу, призванную контролировать социум, пользуясь его неведением.

В таком случае, Иисус и Будда приходили, в частности, для того, чтобы упразднить такую "религию". С их деятельностью связан отказ от представлений о "священном языке", "священной земле", "священном тексте", "священном месте" ("храме"), "священном ритуале". 

Десакрализация - путь в Республику Божью. Если что-то и можно назвать в этом мире "священным" - то это любовь, свободу, истину, творчество в их высшем апофатическом аспекте. Но они не бывают поругаемы и "оскорбленных религиозных чувств" не вызывают. Не способствуют усилению социального контроля и не плодят невежество - но просвещают и освобождают. Простите за "масло масляное".

Конечно, слово "свобода" можно заставить использовать так, что оно будет означать "рабство". Но тогда просто нужно будет подобрать другое слово - или очистить это.

Сакрализованные тексты: историческая память и/или фундаменталистские бомбы

Переход к аллегорической трактовке "сакральных" текстов - дело, конечно, неплохое во многих случаях. Но в любой момент могут появиться "новые буквалисты". Поэтому сакрализованные тексты, где наличествуют, к примеру, предписания убивать соплеменников за попытку начать "поклоняться иным богам", представляют собой бомбу, которая в любой момент может сдетонировать.

***

Обсуждался давеча по ФБ-соседству вопрос, почему светские израильтяне мирятся с отсутствием в Израиле института светского брака. 

Услышал много забавного. 

Что равноправия между мужчинами и женщинами быть не может. Почему? Потому что мужчина не может забеременеть. Потому что женщины по физиологическо-гормональным причинам не могут адекватно свидетельствовать в суде - вот, говорили мне, даже Сарра в критических обстоятельствах солгала, уж на что была мудра, а тогда что уж там о других говорить. Что для евреев, живущих в Израиле, древние тексты являются источником морально-этического кодекса, что живущие там подписались под "еврейский уклад государства", в котором эти тексты почитаются и нормы соблюдаются.

На это я заметил, что во Второзаконии, к примеру, сказано о религиозном долге предавать смерти тех соплеменников, что решат, к примеру, поклоняться "иным богам". Тоже вроде как "норма древнего благочестия" и "уклад".

Мне ответили, что религиозные евреи смерть понимают не так как, как я. Что в "Тевье-молочнике" Тевье соблюдал траур по крестившейся дочке, как по умершей.

И вот тут я высказал мысль, которая изложена в первом абзаце этого поста. Повторю ее: "Переход к аллегорической трактовке "сакральных" текстов - дело, конечно, неплохое во многих случаях. Но в любой момент могут появиться "новые буквалисты". Поэтому сакрализованные тексты, где написаны такие вещи, представляют собой бомбу, которая в любой момент может сдетонировать".

Мне: "Опыт показывает, что евреи давным-давно никого просто так не убивают из-за религиозных разногласий. Это проблема более молодых религий".

Я выразил сомнение, что молодость религий является причиной таких убийств. Скорее, тут дело в жизни в диаспоре (у диаспор обычно есть проблемы со смертной казнью) и в общей гуманизации. 

Но в текстах написано то, что написано. И они имеют "сакральный" статус. Библиолатрия. Книгопоклонничество. Можно сколько угодно говорить о развитости. Но чего стоит вся эта развитость, когда конкретный фанатик берет в руки камень, а другой фанатик тычет в его оправдание пальцем в нужное место текста? 

Вот есть у человека некий внутренний опыт - переживание любви и света, к примеру, в свете которых становится ясно, какая этика - настоящая, а какая - наносная и временная. И я очень радовался, когда находил в древних религиозных текстах - Евангелиях, Бхагавад-гите, Дао дэ цзин - афористично и точно выраженные мои собственные мысли. Или не мои, и не собственные - но соответствующие моему опыту и углубляющие его. 

Но традиционные религии обычно предлагают в одном флаконе с этими прекрасными вещами большой обязательный ассортимент ритуалов и табу, за нарушение которых грозят карами и в этом мире, и в других. И некоторые их последователи бывают вполне готовы кидать камни и бомбы. 

Я понимаю, что тут человечество попадает в некую ловушку. Отказ от древних традиций, в которых был свет истины, может привести не к очищению этого света, а к его угашению, к отказу от свободы, от любви, от высших этических принципов, ни в коем случае не являющихся релятивными. А к чему ведет попытка посидеть в атавистическом болоте - и говорить не буду. 

Но - ловушка ловушкой, а что-то делать надо.

Познание и творчество как сверхрассудочная реальность

Мы обнаруживаем нечто, чему впоследствии даем имя «мир». Впрочем, мне более адекватным представляется слово «реальность» - поскольку слово «мир» отсылает читателя скорее к внешним пространствам, чем к внутренним. Мы обнаруживаем это нечто постоянно — и не можем удостовериться, было ли начало у этой последовательности обнаружений. К некоторым проявлениям этого нечто, этой реальности мы привыкаем — другие же продолжают нас удивлять. Мы склонны дистанцироваться от нее и считать себя отдельным объектом в ней, причем объектом выделенным, в некотором смысле единственным — разделяя реальность на «я» и «не-я». Впоследствии мы в той или иной степени преодолеваем эгоцентризм, допуская существование других «я», подобных нам. Мы делим реальность на внутреннюю и внешнюю — но она остается единой реальностью жизненного потока, потока восприятий, потока переживаний. Воспринимая, переживая, проявляя ту или иную активность, мы вступаем во взаимодействие с этим нечто — внутри или вне «себя», причем образ, восприятие, представление о себе — а затем и концепт «я» - возникает, создается или проявляется в сознании в процессе этого взаимодействия.

Мы склонны различными способами классифицировать эту свою активность. И особо выделяем два вида ее, наделяя их специфическими положительными характеристиками. Это активность познавательная и активность творческая. Эти два вида активности могут представляться человеку как самоценными, так и служебными. К примеру, Аристотель утверждал примат чистого познания как высшей цели, которая бесполезна в высшем смысле слова — напротив, это по отношению к познанию иные вещи могут быть полезны или нет. Не придется долго ходить и за аналогичными утверждениями относительно творчества (в особенности, в форме т. н. искусства). Прагматико-утилитарный же склад мышления располагает к утверждению функционального характера как познания, так и творчества. Согласно взгляду, свойственному такому мыслителю, познание и творчество имеют определенную цель, определенное назначение. Они должны быть полезными или приятными, должны приносить удовлетворение, покой, вводить в то или иное состояние сознания, вызывать желаемые переживания — или же помогать в борьбе за выживание, в достижении житейских практических целей, служить увеличению могущества, власти, расширению возможностей,  Творчество и познание для такого человека ценны только в той степени, в какой помогают добиться некоего желаемого результата.

Но — каким бы прожженым циником и прагматиком человек не считал себя — ему придется признать, что без познания и творчества невозможно достижение никакой значимой цели. И, стало быть, познавательная и творческая активность в любом случае являются некими фундаментальными, базовыми ценностями, без реализации которых невозможно достижение иных целей и реализация иных ценностей — даже если в иерархии целей и ценностей познание и творчество у человека не стоят на самых высоких позициях.

Однако что именно мы называем «познанием» и «творчеством»? Какие реалии скрываются за этими словесными обозначениями?

Что именно мы познаем, когда осуществляем акты познания? Что именно мы творим, когда производим творческие действия? Что — или, может быть, даже «кого»? Кто такие эти «мы», которые познают и творят? Сами ли мы познаем и творим или же что-то или кто-то познает и творит нами, нас и через нас? Кто именно является субъектом познания и творчества и существует ли в принципе такой субъект — или же творчество и познание бессубъектны или даже и безобъектны в том или ином (в каком именно?) смысле слова? Существует ли некая высшая цель творческого и познавательного процесса, направлен ли он в ту или иную сторону (Аристотель называл такую цель «финальной причиной», а учение о целях процессов именуется словом «телеология») - или же этот процесс в предельном, универсальном смысле бессмысленен и бесцелен, случаен, хаотичен? И если процесс творчества и познания куда-то все-таки направлен — то куда именно? Каковы мотивации этого процесса? Имеет ли место универсальный, единый в многообразии творческий и познавательный процесс — или же реальность в своей последней метафизико-психологической глубине раздроблена на множество индивидуальных сознаний, не имеющих общей творческой и познавательной цели?

Все это вопросы, так сказать, первого метафизического порядка. Они имеют отношение к такой реальности, которая если и может быть описана — то скорее с помощью вопросов, чем неких ответов-нарративов («рассказов», описывающих реальность определенным способом и претендующих на истинность описания, но обусловленных культурными обстоятельствами мест и времен, в которых обитали рассказчики). Хотя стоит заметить, что вопросы, безусловно, тоже являются нарративом — и следует постоянно задаваться в подобных размышлениях вопросом — а правильно ли я спрашиваю, о том ли, нужными ли словами, на том ли языке — и совершенствовать свои вопросы, поскольку на глупый вопрос нет умного ответа.

Эта реальность, в силу ограниченности нашего языка, с трудом описуема. Мало того - вероятно, не только в принципе не описуема, но и непостижима в своих последних глубинах или высотах.

Но если такая реальность, в некотором смысле, подобна хармсовскому рыжему человеку, «у которого не было волос, поэтому рыжим его называли условно», то тогда, может быть, поскольку «непонятно, о ком идет речь», «уж лучше мы не будем о нем больше говорить»? Именно такой способ действия рекомендовали людям позитивисты, объявившие подобные вопросы бессмысленными, а представление о метафизических реальностях и принципах считавшие возникшим из несовершенства «естественного» обыденного языка, из его «ловушек». Логический позитивист Людвиг Витгенштейн изрек в этой связи свое железное: «То, что вообще может быть сказано, может быть сказано ясно, а о чем невозможно говорить, о том следует молчать». Однако тот же самый Витгенштейн не отвергал, в отличие от множества своих братьев по позитивистскому разуму​ эту запредельную реальность: «Есть, конечно, нечто невыразимое. Оно показывает себя; это - мистическое». «Позитивист-мистик» - это вовсе не оксюморон, как может подумать даже и иной преподаватель философии. Более того, любой мистик, в некотором (весьма широком, конечно) смысле слова, является позитивистом – хотя предмет его исследований лежит в стороне от области мейнстримных естественнонаучных исследований эпохи модерна (в XX веке положение начало изменяться). Любой мистик – это исследователь-экспериментатор и, в идеале, беспристрастный наблюдатель (хотя эксперименты носители религиозных традиций склонны называть, к примеру, «духовными практиками» или «аскетическими упражнениями», а наблюдение – «созерцанием», «медитацией» или «умным деланием»). Деятельность мистика может в той или иной степени сковываться догмами и канонами его традиции (следует помнить, что мистик может стремиться проводить свои исследования без оглядки на предшествующие традиции – и подвергаться прессингу со стороны «ортодоксов»). Но и научная свобода ученого-естественника не абсолютна - и ограничивается принципами (в сущности, догмами) господствующей научной парадигмы и системой авторитетов академической корпорации, каковая имеет немало общих черт с корпорациями клерикальными. Научную революцию осуществить не легче, чем любую другую.

Мистик же обычно – либо революционер, либо отшельник, либо умудряется раскрываться в обеих этих ипостасях. В отшельнической своей ипостаси он часто напоминает ученого-позитивиста, отвергая саму возможность ведения речи о трансцендентном, считая область мистического лежащей по ту сторону любых слов – сколь угодно философски изощренных или поэтически возвышенных. Во главу же угла такой мистик ставит личный опыт, очищая его от бэконовских «идолов» - например, культурно или эгоистически обусловленных предустановок. Его объект познания одновременно является и субъектом оного, поскольку познание для мистика – это одновременно и самопознание, и миропознание, и богопознание (познание высшей реальности, совершенства, абсолютного блага). И мистик в отношении всех этих «вещей» склонен если и говорить, если и именовать их, то словами Упанишад: «Нети, нети» («не то, не то»). Да, таково имя предмета его исследования – «Не То», почти «Неточка Незванова». Первое, о чем мистик начинает (если начинает) говорить о своем «предмете» - не только познания, но часто и любви – так это о том, чем этот предмет не является.

Итак, рассуждать невозможно - но все же приходится, поскольку появляется ощущение, что можно как-то поспособствовать передаче своего опыта другим людям в целях обучения последних или сверки результатов своего опыта с результатами других исследователей. Первый уровень рассуждения, допускаемый мистиком - описанный выше, чисто отрицательный. Греческие мыслители назвали такое рассуждение “апофатическим” (“отрицательным”). Поскольку слово “отрицательный” имеет слишком широкий спектр значений и контекстуальных коннотаций, в дальнейшем в тексте будет использоваться термин «апофатика» и его производные. Слово «апофатика» составляет бинарную оппозицию со словом «катафатика» - так те же самые греческие философы назвали попытки высказывания позитивных («положительных» - буквальный перевод) утверждений о тех самых первопринципах, о той самой высшей реальности. Итак, мистик может допустить и второй уровень высказываний – уровень катафатический. Классическим примером катафатического высказывания является новозаветное «Бог есть любовь». Апофатическими же можно назвать некоторые платоновские диалоги, в которых Сократ ведет речь о благе, о прекрасном, о мужестве. Одно из самых радикальных апофатических высказываний в христианской традиции – «к божественной реальности неприложимы предикаты существования и не-существования».

Попытка говорить о некоторых предметах приводит к выводу, что предметы эти имеют сверхрассудочный характер, не укладываются в прокрустово ложе формальной логики. Рассудку предмет предстает в форме двух противоречащих друг другу высказываний, равным образом хорошо обоснованных. Протестантский неосхоласт, ученик Меланхтона Рудольф Гоклениус в начале XVII в. предложил для пары подобных утверждений термин «антиномия». Кант выделял три подобных приводящих рассудок к антиномиям предмета – «божество (совершенство, абсолютно необходимая сущность)», «я» и «мир как целое». Но я позволю себе утверждать (в некотором смысле, идя по стопам Гегеля и Флоренского), что погружение с помощью рассуждения в глубину любого предмета и восхождение в этом процессе по ступеням абстрагирования приводят к антиномиям. Любая проблема в своем абстрагированном пределе словно окружена, ограничена антиномиями. Но антиномии воспринимаются негативно, являются ограничением познания только для тех, кто рассматривает формально-ментальную область, «рассудок», вершиной познавательного инструментария. Те же, кто полагает, что существуют иные, более тонкие и чувствительные приборы и инструменты - относятся к антиномиям иначе. Для таких исследователей антиномии не являются пределом познания/творчества. Они, скорее, подобны вспыхивающим индикаторам, показывающим, что «скорость» метафизического космического корабля начинает приближаться к световой, что рассуждающий попадает в область парадоксов – но это не повод для остановки, а возможность для «гиперперехода», «нультранспортировки», «проникновения в иное измерение»; для продолжения исследования (творческого акта) на новом уровне.

Рассматриваемые нами концепты «познания» и «творчества», безусловно, относятся к концептам, имеющим мистическую глубину, в пределе непознаваемую и неописуемую. Та реальность, на которую указывают эти концепты, апофатична; столкновение с ней приводит рассудок к антиномиям. Для наглядной иллюстрации приведу только одну из возможных антиномий, возникающих при  размышлении над концептом познания – связанную с проблемой конечности/бесконечности (одним из характерных индикаторов антиномичности проблемы – если о проблеме можно говорить в терминах как конечности, так и бесконечности, следовательно, в глубине проблемы скрываются антиномии, а сама она имеет выход на апофатический и мистический уровни). Имеет ли познание предел – или же познание бесконечно? Можно ли познать все – даже ограничив это «все» тем, познание чего теоретически и практически возможно? Человеку может быть трудно принять, да даже и просто подойти к осмыслению антиномических полярно противоположных ответов на подобные вопросы – а если принять и возможно, то невозможно дать сомневающемуся исчерпывающий доказательный ответ. Ответом может быть выход за пределы антиномии, ее преодоление в акте синтеза утверждений, интеграции, созерцания антиномии и выход на новый познавательный уровень, трансформация сознания. Этот выход в разных эпохах, культурах, традициях (можно использовать ухтомско-бахтинский термин «хронотоп» - «време-место») именовали «экстазом», «озарением», «инсайтом», «сатори», «самадхи», «просветлением».

ПРОДОЛЖЕНИЕ СЛЕДУЕТ

Зачем христианину индуизм

Если кто-то думает, что Индия - это такая волшебная страна, где сказочно богатые раджи не могут “счесть в лабазах каменных алмазов пламенных”, где йоги левитируют без перерыва на отсутствующий обед (поскольку даже сушеного риса не хавают) где никто никогда не обидит мухи - напротив, пришивает мухам оторвавшиеся крылышки и лапки и кормит их собственной кровью - так вот, это, конечно, не такая страна. Хотя многие очарованные ею что-то подобное в бессознательном держать вполне могут (конечно, многие из этих многих даже сами себе не признаются в такой детской вере в сказки).  

В такую Индию бежали мальчики, прячась в товарные вагоны. А когда не было вагонов - прибивались к купцам-путешественникам и сами становились купцами, которые и купцами-то назывались условно. Надо же было раздобыть средств на путешествие, а просто так никто не давал, пока эпоха великих географических открытий не началась. 

Однако Индия сплошной и беспросветной грязи и нищеты, шарлатанства и самого вульгарного идолопоклонства, жестоких культов и кошмарного социального неравенства - тоже миф. 

Хотя реальная Индия содержит в себе и то, и другое. Как и любую другую страну, Индию сформировала, как бы сказал Даниил Андреев, равнодействующая, складывающаяся из многих разнонаправленных влияний. Небесная Индия и индийская изнанка мира воздействуют на души всех представителей индийского "сверхнарода". 

Я не стану заниматься спекуляциями относительно до-арийской культуры Индии, культуры Хараппы и Мохенджо-даро. Не стану рассусоливать тему о ядерной войне, которая, как полагают некоторые, уничтожила эти города. Та же, что уничтожила Содом и Гоморру. Или другая. Фентези можно насочинять - моря разливанные. Бумага все спишет - или монитор. 

Так или иначе, культура Индостана стала формироваться под смешанным влиянием культуры индоариев, пришедших с севера или северо-запада, и местных традиций. Попытки разделить, что откуда в общеиндийской традиции взялось, наталкиваются на ряд существенных трудностей. На эту тему по-прежнему идут серьезнейшие споры в научном сообществе. Реконструировать дравидическую картину мира практически невозможно, и только фантазеры достраивают ее на свой вкус. Все бы ничего, пока они не начинают выдавать свои фантазии за истину в последней инстанции. 

Если обратиться к реальным фактам, то самое раннее, что мы имеем - это так называемые “ведические” тексты. Следут пояснить, что слово “ведический” используется в индийской традиции в двух различных значениях - а есть еще и третье, которым пользуются некоторые “родноверы”, особенно те, которые любят конструировать арийскую родословную “русских” (“славян”) и их богов, полагая, ничтоже сумняшеся, что имя “Кришна” происходит от славянского “Крышень”, а “Вишну” - от “Вышень”. И что, в частности, именно эти боги почитались древними славянами. Не отрицаю, что у человека, который эту вдвинул эту фишку в интеллектуальное пространство, было прекрасное чувство юмора. Но, в таком случае, имя полинезийской богини вулканов Пеле происходит, несомненно, от бразильских феминисток XXV века, которые, будучи уверены, что король футбола был женщиной, отправились на машине времени в прошлое и научили гавайцев играть в футбол, причем мячик нужно было загонять в кратеры. Ну или хотя бы ворота из кусков лавы строить.

Итак, с одной стороны, индуисты называют “ведическими” вообще все свои священные тексты. С другой - и именно в этом смысле это слово употребляется в индологии - “ведический” значит имеющий отношение к более узкому набору текстов. Прежде всего, к гимнам Ригведы (и еще было три сборника текстов). Затем уже эти четыре сборника обросли всякими дополнениями - для ритуала, для других практических нужд. Затем стали писаться философские комментарии, и они получили имя Упанишад. И так далее - появился эпос (самый, пожалуй, масштабный из известных нам), разные сказания-пураны, трактаты по каким-нибудь темам. Даже трактат по разведению лошадей мог быть сочтен в Индии священным текстом.

Эти самые гимны Ригведы сочинялись мудрецами-риши. Риши не были сословием жрецов. Считается, что они были бродячими сказителями, вроде греческих рапсодов и аэдов. Гимны они сочиняли разным божествам, но было одно забавное обстоятельство. Практически каждое божество прославлялось в гимнах как высшее. Очевидное отсутствие корысти у риши, не обремененных заботами о власти и богатстве, привело ученых к мысли, что ведическая религия была своеобразным гибридом политеизма и монотеизма. Что риши почитали одно божество, которое открывалось им в разных ликах. Божества были разными - Праджапати (творец), Варуна, Индра, мать богов Адити (с санскрита ее имя может быть переведено как “свобода”), Митра (“друг”). Все эти боги в известном нам индуизме (современном) практически перестали почитаться. Но никто их не “отменял” - просто они отошли на второй план.

Судя по структуре этих мифов - культ Индры представлял собой второй этап развития мифа, если миф развивается по древнегерманско-полинезийскому типу. Так “асы” (Один и Тор), воинственные, “мужественные”, сменяют прежнее поколение - поколение “ванов”, мирных Фрейра и Фрейю. Эти новые боги либо мирно вытесняют первое поколение “назад”, либо нетерпимо пытаются ликвидировать предшествующие традиции с той или иной степенью жесткости. Видимо, наиболее жесткий вариант можно наблюдать в еврейской культуре. Вероятно, там божество-громовник (его аналоги - Индра, Перун, Зевс) вытеснило остальных божеств - как старших, так и “ровесников” - и осталось в культуре одно. 

Отсюда некое центральное положение в Ригведе “мужских” божеств, хотя женские тоже присутствуют. И особое внимание Индре - громовнику и воину. Следует заметить, что, видимо, в результате столкновения целых групп племен и последовавшего религиозного синтеза, в Индии оказалось сразу несколько божеств с функциями громовников. А уж историй о сотворении человека - не две, как в Ветхом Завете (а их там действительно две, если вдруг кто не в курсе), а сто двадцать две (число взято с потолка). И так во многих иных случаях. Тут, как и в других случаях, мы сталкиваемся с особым положением в Индийской метакультуре. С тем, что можно назвать частью ее миссии. С особым мифологическим и философским ее богатством и многообразием, действительно беспрецедентным на планетарном уровне. 

Зато в Ригведе целая часть посвящена божеству по имени Сома - наряду с божеством огня Агни, оно было посредником между миром богов и миром людей. Оно одновременно выражало себя в виде напитка, способного вознести к богам. Судя по всему, это был вполне реальный напиток, содержащий какое-то психоактичное вещество. Психофармакологи, историки мифологий и религий спорят о том, какое именно. Впрочем, хотя этот вопрос, без сомнения, является весьма актуальным и заслуживающим всяческого внимания, я вынужден оставить его пока в стороне.

Существенно же здесь то, что имела место традиция, связанная с употреблением этих самых снадобий, изменяющих состояние сознания. Некоторые считают, что эти традиции суть проявление матриархата. Однако в данном случае налицо факт. Индо-арийская традиция на стадии патриархальности не вытеснила и не запретила древний (может быть) культ, который синтезировался с “новыми веяниями” в некое синкретическое целое. Вот такой подход и станет магистралью для индийской традиции религиозного синтеза в будущем.  

Так зачем христианину индуизм? Такой риторический вопрос я слышал от некоторых людей, считающих историческое христианство высшей и полностью самодостаточной традицией. "Не нужно христианину ничего, сами с усами". "Не были мы ни на какой гаити, нас и здесь неплохо кормЮт". "В Третьем Риме все есть, даже слоны там родились, как всем известно. И не нам страдать чужебесием. Ибо все духовные богатства уже имеем, и полнотой истины обладаем". 

Был такой исламский деятель - халиф Омар. И рассказывают о нем такую историю:

“Когда арабы захватили Александрию, их военачальник Амру не знал, что делать с богатейшим собранием книг в Александрийской библиотеке, и послал в Медину спросить халифа. “Если в этих книгах написано то же самое, что и в Коране, то они лишние, а если противное Корану, то они вредны. Прикажи их уничтожить” — таков был ответ халифа”. 

Вот этому халифу тоже не нужно было вообще ничего. В Индии подобные деятели попытались индуизм уничтожить, но не удалось. Под духовным лидерством Чайтаньи была устроена сатьяграха - ненасильственное сопротивление. Многие тысячи людей выходили на улицу, пели и танцевали, прославляя пением божество, проявляющееся в любви и не располагающее к насилию. И тогдашний мусульманский правитель тех мест вынужден был остановить насильственные обращения. Индуизм в Индии сохранился.

Император Акбар, впрочем, понял, что индуизм ему нужен. Точнее, нужна философия индуизма. Он приказал перевести на его язык Упанишады и другие тексты - только отредактировать так, чтобы в них не было сомнительных с точки зрения исламского сознания моментов, но сохранялась бы монотеистическая линия Упанишад. Сформировался ряд синкретических традиций - на границе между исламом и индуизмом. Таков, к примеру, сикхизм.

Но перейдем к христианству. 

Что потребно христианину на его пути? Да ничего ему в пределе не потребно, кроме Слова Божьего. Которое у него в душе без звука звучит. В пустынях, куда удалялись подвижники, ничего нет, кроме самого подвижника. А молиться они умели и без слов, и без образов.

Но из этого никак не следует, что следует стереть с лица земли все остальное, без чего эти подвижники обходятся, и учредить на земле сплошную и чистую Фиваиду.

Человек способен читать всю жизнь одну книжку. Иметь под боком трагедии Эсхила, диалоги Платона. Но люди продолжают думать и творить. И если у человека отсуствует интерес к творчеству других людей - значит что-то в нем сломалось. А как он будет обретать единство в Боге со всеми существами, если ему они безразличны? Если ему наплевать, какими путями эти существа идут, чем живут, чему радуются? Христианские богословы, бывало, указывали, что недурно читать христианину философов-нехристиан, ибо Логос просвещал умы некоторых из них. В то же время чтение некоторых авторов, именуемых “христианами”, я бы душеполезным совсем не назвал. Лучше “Дао дэ цзин” почитать, чем брошюрки из среднестатистической церковной лавочки, наполненные суевериями и рассказами для услаждения вкуса тех, кто ждет, что земля вот-вот налетит на небесную ось, и страдает всеми видами ксенофобии.

Так что на заданный вопрос, вынесенный в заглавие этого текста, существует несколько ответов. Они делятся на две группы - общие и специальные.

Ответы общие:

Знаете, киножурнал такой был в СССР, “Хочу все знать” назывался? Ну так вот, человеческая потребность в познании безгранична. И вдаль, и ввысь, и вширь. Мудрый человек в сказках - это человек, знакомый с языком зверей и птиц. А другие культуры ничем зверей и птиц не хуже. И мы должны знакомиться с ними - чтобы поделиться друг с другом лучшим, что есть у нас и у них. Должны встретиться. Полагать же, что нам уже все дали, и у других мы ничего не найдем - самонадеянно. “Дух дышит, где хочет”, - сказано в евангелиях. Даже при учете, что твоя традиция ведет до самого верха доступной человеческому существу лестницы - полезно знать и о возможных иных дорогах на эту вершину. Может пригодиться. 

Короче, это хорошо знать по той же причине, по какой хорошо знать философию, историю, литературу, мифологию вообще. Понимать, что люди, исповедующие другую религию, не некие “элиэнс”. Тут уместна аналогия с шедеврами живописи - наличие одного шедевра не отменяет ценность остальных. Каждый исключителен и уникален.

Есть ли опасности? Они есть на любом пути. Дополнительные инструменты могут облегчить дорогу, а могут перегрузить. Их можно использовать не по назначению. Но те же опасности грозят человеку на любом пути. Гордыня, например, подстерегает человека не только в йогическом ашраме, но и в православном монастыре. 

И если человек чувствует, что у него есть задача наводить мосты между разными культурами и традициями, то голос ее все равно будет звучать и совесть беспокоить, даже если такой человек попытается замкнуться в рамках какой-то одной традиции.

Короче, коли византийским богословам у Платона с Аристотелем не грех было учиться, то и современникам у индуистов можно - иначе придется говорить о некоей "особой провиденциальной пригодности греческой философии для догматического описания новозаветного откровения" (приходилось слышать и такую версию).

Мне могут возразить, что я говорю о философских заимствованиях, а не о собственно религиозных. Но я не очень хорошо понимаю, что такое собственно “религия”. Иисус явно давал понять, что обрядность - дело третьестепенное и может скорее мешать на духовном пути. Духовный путь - это прежде всего духовное устремление, настройка своего духа. А остальное - обрамление, средства такой настройки. Обыкновенные психотехники, которые могут быть такими или другими. 

И вот этими техниками вполне можно делиться. При наличии соответствующего духовного настроя они будут работать. Но каждая конкретная техника может работать лучше или хуже - в зависимости от индивидуальных особенностей каждого человека. 

И вот теперь переходу к ответу специальному. Зачем нужен именно индуизм и что в нем хорошего для христианина. 

Первое - конечно, индийская философия. Она выработала уникальный понятийный аппарат, описывающий прежде всего реальность сознания. Аналогов этому аппарату в мировой философии нет. Греческая философия далеко отстает по своим возможностям. Однако именно ее историческое христианство приняло на вооружение - в итоге мы получили византийское богословие. Индийская философия может оказать христианину (и не только) серьезную помощь в постижении законов работы своего сознания. Есть такие инструменты и у христианских монахов-аскетов, "отцов-пустынников". Но европейская философско-богословская традиция, как мне предсталяется, не имеет столь разработанной метафизической базы (хотя практическо-психологическая - хороша) для описания реалий сознания и трансформаций его состояний. И дополнительные возможности никак не помешают.

Второе - различные психотехники, которые в Индии получили чрезвычайное развитие. Дыхательные и иные телесные практики. Способы сосредоточения. 

Третье - вершины этики, связанные с отношением к живым существам. Распространение этики на остальных живых существ - не только на человека. 

Впрочем, ныне мы живем во многом уже в новой, общечеловеческой метакультуре. И значительная часть работы по интеграции различных культур уже проведена. В частности, теми самыми людьми, которые устроили “нашествие” на Запад и принесли туда индийскую культуру. И теми, кто их встречал. И теми, кто синтезировал и разрабатывал получившееся. 

Конечно, принесли разные люди разное. И шедевры, и ширпотреб. И рафинад, и попс. И полезное, и так себе. Ну так на то и разум дан, чтобы различать. И совесть тоже зачем-то да нужна. 

Так что в эту работу можно встраиваться и делать ее дальше. Или просто ознакомиться, порадоваться хорошему и отследить ошибки - и идти дальше своей дорогой, если она пролегает в стороне. 

А зачем все это понадобилось на Западе 50 лет назад? Да потому что Западу (и России в том числе) нужно было выходить из концептуального плена, который ограничивал ум материалистической догматикой. Раскрыть новые горизонты. Своя христианская традиция настолько прочно связывалась с властью, иерархией и преследованием инакомыслия, что оттуда помощи ждать не приходилось. В случае ее торжества обществу грозил возврат во времена феодализма и прочих радостей жизни. Сама эта традиция давно потеряла свой философский драйв - богословского творчества не было уже много веков до того. 

Естественно, с собой в глобальное общество не нужно тащить индийскую кастовую систему и другие атавистические прелести минувших эпох. Некоторые пытаются. Тут как с музыкой - бывает хорошая, а бывает плохая. Можно, конечно, музыку запретить вообще, чтобы не было плохой музыки. Но так от мира может и вовсе ничего не остаться.